ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Те же, там же, то же.

НАСТЯ.Правда? Ну, скажите мой текст в финале спектакля «Предателям – смерть!».

Сидоров выходит в центр зала. Вдруг начинает кричать во всю глотку:

СИДОРОВ. Я не была проституткой, и я родину не предам! Я должна вам сообщить следующее: я женщина! И зовут меня Сидорова Мария Ивановна!

Снимает шапку. Там седенькие волосы на голове. Баба. Бабушка.

Все молчат. Все стоят, не двигаются.

НАСТЯ. Таких не берут в космонавты. Совсем не смешно.

Молчание.

ИВАНОВ. Вот что я вспомнил. У нас парторг был, Юра Пиотровский. Свинья редкостная. И вот он – что? «Юрочка» я его звал. Вот. Юрочки уже десять лет как нет, а я всё живу, живу и живу. Это я просто так. Заговариваюсь. И чтобы как-то исправить ситуацию. А?

МАРИЯ. У меня была причина так сделать. Я не нарочно.

НАСТЯ.Я говорю: совсем не смешно, когда бабы в мужиков переодеваются. Вот когда наоборот – почему-то смешно.

ЕВГЕНИЙ. Закон театра. Театр таков, что …

НАСТЯ.Да помолчи ты.

МАРИЯ. Я не для смеха. Я вам всё сейчас расскажу.

НАСТЯ.Не надо. Я сказала: таких не берут в космонавты. Я вижу, вам всё весело да смешно, а мне выходить на сцену и отдуваться. Я спектакль делаю, я роль делаю, а вы что тут мне устраиваете?

ЕВГЕНИЙ. Вот именно. Для нас театр – это жизнь и свобода, и полет, и космос, а вы?

НАСТЯ.Кончай понтяру наводить.

ЕВГЕНИЙ. А что я такого сказал?

ИВАНОВ. А зачем такое имя придумали? Эрик Леонидович?

МАРИЯ. Чтоб пострашнее было. Будто это кино про фашистов.

НАСТЯ.Бред какой.Нет, ты, ты – ты посмотри на них.

ЕВГЕНИЙ. Зачем?

НАСТЯ.Видишь их, стоящих на раскоряку?

ЕВГЕНИЙ. Вижу.

НАСТЯ.Ну вот. Эта раскаряка – твоё будущее. Ты такой же будешь, если будешь фигачить каждый день водяру. Старый, потасканный. Видишь? Будто ими посуду мыли. Ну что, что вы тут шпионские игры в театре устроили? Переодевания эти, а? Нет, вы посмотрите на них, а? Они тут разложились, рассыпались трухой, легли, как лего, на полу у кровати, и ты их собирай. А? Вот, поди – собери. И не знаешь, с какого кусочка начать, за какую ниточку дёрнуть. (Наташа вдруг бросилась на колени перед Настей). Что тебе?!

НАТАША.Ниточку с платья убрать хотела.

НАСТЯ.Отстань! Посмотри на них! Всё, что у них есть – числа от нуля до семи. Рассыпались.

МАРИЯ. Я за ним пришла следить. За Иван Сергеевичем Сергеевым. Вот что.

СЕРГЕЕВ. Вот здрасьте!

НАСТЯ.Боже! Да что это ещё за красавица из Нагасаки?

МАРИЯ. Я Сидорова Мария Ивановна. Я всю жизнь в библиотеке имени Горького раньше, а тут Иван Сергеевич …

НАСТЯ.Который из них Иван? Они у меня все спутались в голове. Они для меня – одно лицо. Господи, зачем я пошла в артистки?! Зачем я стала художником?!

ТУРМАГОМЕДОВ.Warum bin ich Künstlerin geboren?…

НАСТЯ.Чего?

ТУРМАГОМЕДОВ.По-немецки красиво звучит: «Зачем я родилась художником?». Я нечаянно в голове русские слова перевожу на другие языки. Простите.

МАРИЯ. Что, не помнишь меня? Ты к нам в деревню приезжал, когда я маленькая была, и я с тех пор тебя люблю!

СЕРГЕЕВ. Кого?!

МАРИЯ. Тебя!

СЕРГЕЕВ. Да я вас в первый раз вижу, дамочка!

НАСТЯ.Боже! «Понять, простить» – так называется эта телепередача. Первый канал. Точнее сказать: дурдом!

СЕРГЕЕВ. Слушайте, я не помню ничего. И что это за слова такие? Когда это было?

НИКОЛАЕВ. Мы лишние при вас? Нам уйти?

ПАВЛОВ. Конечно, в балете такое невозможно. А этот ваш театр драмы … Треш, угар и содомия – вот как это называется. Современный театр это всё! Чернуха!

ПЕТРОВ. Какая любовь, что вы тут устраиваете? Вам сто лет в обед послезавтра будет, а вы?

ПАВЛОВ. А сам-то ты что? Анастасия Олеговна, вы знаете, что он хочет? Ужас. Я подслушал. Кошмар кошмарный.

НАСТЯ.Что он хочет? Ещё одна тайна?

ПАВЛОВ. Он вас любит, вот! Точнее, не любит, а хочет на один раз поджениться. Я слышал, как вот они с этим, с кэгэбешником, договаривались.

СЕРГЕЕВ. Чего?

ПАВЛОВ. Да я уже понял, что вы не сутяжник из ЖКХ, а что вы тут бордель организовать хотите!

ТУРМАГОМЕДОВ.Ой, бай.

НАСТЯ.Чего?!

ПАВЛОВ. Я сам слышал, он говорил про свои планы и виды на вас. Вы не вздумайте соглашаться.

НАСТЯ.Чего?!

СЕРГЕЕВ. Помолчи, балерун! Я его знаю, у него одиннадцать кошек дома живет, кошками воняет на лестничной площадке.

ПАВЛОВ. А у тебя собака, я тоже видел. Как ты гулял с нею.

СЕРГЕЕВ. И что? Чистейшая, милейшая собачка. Ризеншнауцер.

ПЕТРОВ. Не смотрите на них. У меня ни собак, ни кошек. Я лучше. На меня смотрите.

НАСТЯ.Заткнитесь все!

Молчание.

Значит, так, дорогой Евгений. Я, властью данной мне от Бога, заявляю: всю эту гоп компанию, всю эту братию, всех этих уродов – вон, разогнать, уволить, убрать, расторгнуть договора, расстрелять и закопать под стенами театра! И пусть они в последний момент посмотрят на первый луч рассвета, как Мата Хари! Хватит мне тут театра! Надоели!

ЕВГЕНИЙ. Мы ещё не заключали договора.

НАСТЯ.Значит, расстрелять без суда и следствия, без договоров. И закопать под стенами театра. Досвидос всем.

ЕВГЕНИЙ. Настя, что ты бредишь?

НАТАША. А я приготовила документы на договора.

НАСТЯ.Сжечь на хрен все документы, простите мой французский! Вы понимаете, что это всё отвратительно? Ещё ничего не начали, а уже скандалы, интриги, расследования! Откуда в вас это? Вы ведь дня в театре не работали, а такое ощущение, что вы явились сюда из дыры какой, из провинциального театришки, где стены лопаются от интриг! Всё! Делаем заново набор. Значит, так. Набери мне двадцатилеток.

ЕВГЕНИЙ. Настя …

НАСТЯ.Прекрасно! Я придумала! Озарение пришло! Именно! Зрители не хотят видеть на сцене старую перхоть, они хотят видеть молодых на сцене! Я всегда говорила, что в театре должны молодые - петь, плясать и танцевать! Ну, почему публика должна видеть на сцене трухлятину, тухлятину, развалины какие-то, каких-то стариков, из которых сыпется песок, почему? Простите мой французский.

ИВАНОВ. Мы не тухлятина…

НАСТЯ.Молчать, братья гвинейцы! Итак, на сцене будет настоящая грязь, а двадцатилетки будут меня носить на руках по этой грязи!

ЕВГЕНИЙ. Какая грязь, Настя?

НАСТЯ.Настоящая! Грязь! Вот такая вот как они – грязь! Молчать, я решила! И сквозь эту грязь пробивается молодая зелёная поросль, молодые ростки новой жизни! Да! Чудесно! Это очень современно: настоящая грязь на сцене. Живое что-то. И вот эти двадцатилетки, накачанные, с бицепсами, стройняшки – они будут носить такой поднос, нет, нет – такой помост с ручками, а на нем - трон, а я буду на троне сидеть. Они босиком по грязи, опустив головы, а я как царица – на помосте и на троне. И вся в золоте буду блестеть. Будет контраст. Прекрасно.

ЕВГЕНИЙ. Это уже где-то было, я где-то видел.

НАСТЯ.Да, было, да, я тоже видела по телику, и что?! Всё уже было в театре: огонь, вода, грязь, дым, лёд, дождь. И одного только не было, дорогой Евгений Романович!

ЕВГЕНИЙ. Чего?

НАСТЯ.Не чего, а кого! Меня не было на сцене - в грязи, в дыме, в дыму, в дожде, во льду! Меня! Да, Женечка, меня ещё не было в этой грязи! Но теперь будет! Значит, повторяю: полный расчёт этим кучкам грязи, досвидос. Простите мой французский и мою толерантность. Я вообще себе поражаюсь: как мне вообще в голову могло прийти, как я додумалась позвать себе в окружение каких-то старых шмокодявок, взять и вытащить их на сцену? Как я могла такое придумать, дура? Вон всех отсюда, шевелите оковалками и вон пошли. Дорогу молодёжи. Пэтэушников набирай, чтоб кровь с молоком. Покрепче ищи парней. И тогда – через неделю начнём. Они хоть меня зажигать будут, а с этими я - тухну. Через неделю начнём. Пока буду ходить на примерки. Всё, пока всем и вся. Женя, давно тебе хотела сказать: мойся! От тебя воняет всегда! Пахучий ты сильно. Воняет от тебя! И от них. Я не хочу. Прости мой французский, но я слишком долго была к тебе толерантна. А ты чухан, хоть и главный режиссёр театра! Пока!

Настя вдруг встала, картинно откинула волосы назад, заломила на груди руки и сказала:

Да, я была проституткой! Но я никогда - слышите? никогда! - не предавала своей великой родной Родины Франции! Ясно вам? Быдьж, быдьж, быдьж, быдьж, быдьж! Ах!

Ушла.

Молчание.

ПЕТРОВ. Я слышал, что в театре бывает разврат. Но я не знал, что до такой степени.

ИВАНОВ. Ну вот, приехали. Сделали спектакль. Съездили за границу. Создали клуб друзей Мата Хари.

ЕВГЕНИЙ. Скажите спасибо вашей влюблённой бабушке. Свалилась с неба. Спасибо! Ну, всё теперь, да? Бабушка, выходите из трамвая, да побыстрее!

НАТАША. Я побегу, поговорю с ней. Уговорю!

ЕВГЕНИЙ. Не надо. Зачем? Раз она так решила – не будем наступать на горло собственной песне. «Если песню запевает молодёжь, молодёжь! Эту песню не задушишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь!». Понятно?

СЕРГЕЕВ. Да, да. (Поёт фальшиво, слезы вытирает). «Дети разных народов! Мы мечтою о мире живём! В эти грозные годы! Мы за счастье бороться идем! В разных землях и странах! На морях-океанах! Каждый, кто молод! Дайте нам руки! В наши ряды, друзья!». (Пауза). Простите. Нахлынуло. Это «Гимн демократической молодежи».

ЕВГЕНИЙ. Да, да. Вот что, демократическая молодежь: ступайте лесом. Не получается. Раз она так захотела – не будет. Эх, зараза, испортили песню. Я хотел, конечно, отсылки к рукам Рубенса, к морщинам Микельенджело, чтобы публика прочитала в этом Гогена с отрезанным ухом, ну, так сказать, чтобы читался мой философский подтекст, вся мировая культура, к которой я приобщён и из которой вырос, и моё видение сегодняшнего мира … (Пауза). Но она права. На хрен всё это. Я тоже всегда повторяю слова одного великого человека: театр – дело молодых. Наберём молодёжи.

ИВАНОВ. Евгений Романович, подождите, мы сейчас решим …

ЕВГЕНИЙ. Да, да. И грязь, и этот помост с шатром – шатёр плывёт по грязи, над болотом, над гадостью, и взлетает вверх наше всё гадкое, присущее, так сказать … Ну да. И молодые накачанные парни несут её, и корабль плывёт, и росток зелёный растёт, и из искры возгорится пламя, так сказать. Я примерно представляю, что увидится критикам в этом. Да, да. Наташа, ты покажи им дорогу к вахте. Всего доброго. Адью!

Уходит.

ИВАНОВ. Мария Ивановна, а, Мария Ивановна?

МАРИЯ. Что?

ИВАНОВ. Да ничего!

МАРИЯ. А что я могла сделать?

СЕРГЕЕВ. Ну, вот что это вы тут придумали, а?

ПАВЛОВ. Вы зачем всё разрушили, а?

ПЕТРОВ. Всё так хорошо начиналось.

МАРИЯ. Ну, мне скучно. Я и придумала …

ИВАНОВ. Чего?

МАРИЯ. Я от отчаянии, тоски и неопределённости.

НИКОЛАЕВ. Чего?

ТУРМАГОМЕДОВ. Тише! Нельзя ругаться на женщину.

СЕРГЕЕВ. Надо ругаться на женщину!

ПАВЛОВ. Женщин надо жалеть. Знаете, в чём отличие женщин от мужиков? У них на одну хромосому меньше!

ТУРМАГОМЕДОВ. Помолчите, балетный критик.

ПАВЛОВ. Это вы заткнитесь, пожалуйста, товарищ узбек!

СЕРГЕЕВ. Да, да. Ещё оно будет квакать. Чёрно-белое кино.

ТУРМАГОМЕДОВ. Чего?

ИВАНОВ. Вы пьяная?

МАРИЯ. Для храбрости рюмашку накатила.

ПЕТРОВ. Всё ясно. Алкашка какая-то.

СЕРГЕЕВ. Да я не знаю вас! Какую-то любовь придумали, придумала!

ПЕТРОВ. Он любит только Россию, которая встаёт с колен.

СЕРГЕЕВ. Помолчите! И вы, нацмены, помолчите, вы заполонили Родину мою, половцы желтомордые!

ИВАНОВ. Ну-ка, тихо!

СЕРГЕЕВ. Мою Родину, мою Родину, мою Родину, Родину мою!

НИКОЛАЕВ. Какую вашу? Тут всё не наше.

ПЕТРОВ. Может, ему морду набить?

ПАВЛОВ. Да, да, набить, по-мужски!

НИКОЛАЕВ. А кто будет бить? Ты? И за что?

ПАВЛОВ. Потому что он отказывает такой, такой, такой прекрасной женщине в её чувствах!

МАРИЯ. Да, в моих чувствах.

ПЕТРОВ. Любовь зла, полюбишь и козла.

ПАВЛОВ. Хватит вам!

ИВАНОВ. Так вы, товарищ критик, по какому идёте тротуару?

ПАВЛОВ. В смысле?

ИВАНОВ. Ну, по женскому тротуару вы или по мужскому? Или по обеим сторонам?

ПАВЛОВ. Вы дурак, товарищ Иванов. Простите, грубо, но по-мужски вам говорю.

НИКОЛАЕВ. Хватит ссориться.

ПАВЛОВ. Да, по-мужски! Я иду – по-женскому. Да. Я не был женат, и что? Мне не повезло. Я не встретил по-настоящему красивую женщину. Красивую не внешне, не внешне, а красивую душой. У меня одиннадцать кошек. Они моя семья. И что? У меня с детства были высокие принципы. «Я с детства не любил овал, я с детства угол выбирал!».

НИКОЛАЕВ. Чего?

ПАВЛОВ. Это стихи Павла Когана, вам не понять, вы не знаете!

МАРИЯ. Почему же? А Коржавин ему в ответ писал: «Меня, как видно, Бог не звал
и вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал, за то, что он такой законченный. Я рос и слушал сказки мамы и ничего не рисовал, когда вставал ко мне углами мир, не похожий на овал. Но все углы, и все печали, и всех противоречий вал я тем больнее ощущаю, что с детства полюбил овал». Простите. Это профессиональное. Я в библиотека всю жизнь проработала.

Молчание.

ПАВЛОВ. Очень приятно. (Пауза). Да, я не женился, потому что – потому.

НИКОЛАЕВ. Потому что женился на балете.

МАРИЯ. Я виновата. Может, я правда, пьяная или сбрендила на старости лет? Но вот три дня назад я его увидела по телевизору, он в суде чего-то выступал. И меня как магнитом к телевизору притянуло. Смотрю на него и думаю: ну вот он, вот он, вот он!

ПЕТРОВ. Кто? Главный сутяжник области?

МАРИЯ. Нет. Главный мужчина моей жизни. Тот, кто мне снился, когда я жила с нелюбимым всю жизнь, а мне снился тот, о ком я мечтала всегда, тот, про кого я думала всю жизнь.

ПАВЛОВ. Не надо так говорить.

МАРИЯ. А потом вдобавок вечером я шла и вдруг вижу его, он гулял со своим ризенштраусом! И всё, я будто с ума сошла. Я чувствую себя виноватой, это я вам всё испортила, эта артистка разозлилась на всех! Ну, простите, я, и правда, не знаю, что со мной случилось. Должна же я была хоть перед смертью встретить его.

ПАВЛОВ. Кого?

МАРИЯ. Любимого своего. Иначе зачем я жила? Вот, я и пошла за ним, а потом следила три дня, и вот я сюда пришла. Из ревности. Я любила его всю жизнь, с той минуты, как он к нам приезжал в деревню, к соседям, приезжал на маленькой «Оке», я же помню!

СЕРГЕЕВ. Да это не я был! Да я никогда не водил машину!

МАРИЯ. Да нет, вы. Я вас любила всю жизнь.

СЕРГЕЕВ. Как не стыдно, вы старая!

ПЕТРОВ. Вы же видите, что это не он? Телевизор всегда врёт, всегда всех обманывает.

СЕРГЕЕВ. Я в жизни не был ни разу, и даже в детстве - не был в деревне! В какой деревне? Я деревню ненавижу!

ПАВЛОВ. А Россию любишь?

СЕРГЕЕВ. А Россию люблю! А в деревне живёт одна пьянь, одни воры и лентяюги!

ИВАНОВ. А Ленин говорил, что всё, чего мы достигли, доказывает главное: что мы опираемся на самую чудесную силу в мире, на силу рабочих и крестьян! А вы что, не за Ленина?

ПЕТРОВ. Да, отвечай?! Ты за луну или за солнце?

СЕРГЕЕВ. Чего?

ПЕТРОВ. Я вижу: за солнце! Значит, ты за жену японца! Если бы ты был за луну, то ты был бы за советскую страну, понятно?

СЕРГЕЕВ. Да вы все с ума сошли, отстаньте от меня! Что вы тут бредите?

ПЕТРОВ. Нет, мы не бредим.

СЕРГЕЕВ. Всё, я пошёл, конец фильма про немцев. Дамочка, вы не по адресу. Я пошёл.

НАТАША. Прям в этой одежде пойдете?

СЕРГЕЕВ. Нет, надо переодеться. А где наши вещи?

ПАВЛОВ. Видите, он в маразме, он не помнит, что наши вещи вот тут за ширмочкой лежат. Он не помнит. Раз он не помнит, где он переодевался, то как ему помнить, что он сделал в юности, когда разбил сердце молодой прекрасной девушки-крестьянки!

СЕРГЕЕВ. Да, я не помню ничего и не хочу вспоминать!

НИКОЛАЕВ. Потому что не было ничего хорошего?

ПЕТРОВ. Я тоже всё забыл. Не помню даже, ходил сегодня в туалет или нет.

НИКОЛАЕВ. Ходил. Мы все вместе на этаже ходили в туалет, перед началом репетиции.

СЕРГЕЕВ. Ну вот, значит – снова пора.

НИКОЛАЕВ. Чего? Снова в туалет?

СЕРГЕЕВ. Домой!

Все сидят, молчат. Наташа зарыдала в голос.

НИКОЛАЕВ. Что, внуча? Прекрати!

НАТАША. Как жалко. Как было бы красиво. Всё рухнуло. Как было бы красиво. Я прям вижу это: как я стою за кулисами, смотрю на вас на всех и плачу.

НИКОЛАЕВ. Тише, успокойся. Плевать на всё. Послушайте меня, мы сейчас все уйдем, да? Я вот что хотел сказать …

СЕРГЕЕВ. Что?

НИКОЛАЕВ. Постойте, дайте сосредоточиться, мысль летает в голове, надо её за хвостик схватить и вытащить. Сейчас, сейчас … Послушайте.

Молчание.

СЕРГЕЕВ. Ну, дедушка, выходите из трамвая, ну, вытаскивайте скорее?

НИКОЛАЕВ. Слушайте. Я вот был в прошлом году на море. С Наташей. Когда Соня умерла, то мне было так тоскливо. А Наташка кредит взяла, купила путёвку во Вьетнам, я отказывался, но потом всё ж поехали. В первый раз в жизни. Пальмы, знаете ли. Горы. Небо. И всё время солнце. Круглый год. И море – в первый раз в жизни. Когда в море входишь, в прибрежной воде плавает золотой песок. Песчиночки крошечные такие. Клубятся у тебя под ногами в воде. Щекочут. Смотришь на них, а они успокаиваются. Перестают в воде летать, оседают на дно … Такие золотинки крошечные.

НАТАША. Деда, ну что ты завспоминал? Перестань.

НИКОЛАЕВ. Слушай, слушай. Да. И вот он упал, этот песок, к твоим ногам, на дно. Упал на твои босые ноги. Успокоился. Вроде. Но тут набегает другая волна, и песок снова взмывает вверх, и снова плавает в воде, летает, кружится, дёргается туда-сюда. И это так, знаете ли, завораживает, что можно часами смотреть на него, на песок. Как он успокаивается и вдруг - взлетает, взмывает, а потом - опять ложится на дно. И так каждые десять секунд. Покой и снова вверх, покой и снова вверх … Вот так и люди. В огромном океане жизни их туда-сюда кидает что-то, кто-то, они куда-то летят, а потом падают на дно, лежат, сил набираются и - снова вверх. Какая-то волна кидает их, пока не выкинет на пляж, на берег, на кладбище. Там песчинкам будет лежать тесно, они лежат, прижавшись друг к другу, не шелохнувшись, и тут они скучные, теряют свой блеск и золотистый оттенок, тут они становятся серыми. А пока летали в волнах – были веселыми, золотыми и не мертвецами.

ПЕТРОВ. Вы на самолете туда на море летали?

НИКОЛАЕВ. Во Вьетнам не ходят поезда. Пешком не дойдешь. Восемь часов на самолете.

ПЕТРОВ. А почему туда, так далеко? В Турцию или ещё куда было бы поближе. Тоже море. И те же песчинки.

НИКОЛАЕВ. Я не хотел ехать на море, за границу, сказал Наташке: «Если только во Вьетнам, то поеду». Ну, она и нашла путёвку во Вьетнам. И тогда я поехал.

ПАВЛОВ. Почему?

НИКОЛАЕВ. Потому что я в молодости, когда маленький был, когда там американцы воевали, видел по телику горящую девочку. В напалме. Она горела прямо. И запомнил тогда этих маленьких вьетнамцев всех, и я захотел поехать и увидеть всё своими глазами, и почему-то думал, что эту девочку увижу. Потому что она, я читал, осталась живая. Она мне с детства запала в душу!

ИВАНОВ. Вот ещё одному что-то в детстве запало! Девочка только, не мальчик!

ПАВЛОВ. Ну, и хорошо, что девочка, а не мальчик.

ТУРМАГОМЕДОВ. Ну, и нашли её?

НИКОЛАЕВ. Да прям.

Молчание.

СЕРГЕЕВ. А в самолете вы ходили в туалет?

НИКОЛАЕВ. Наверное. Не помню. А при чём тут?

СЕРГЕЕВ. Я никогда на самолёте не летал. Но я думал с детства тоже, что всё из самолётных туалетов выбрасывается в воздух и над нами рассеивается.

ТУРМАГОМЕДОВ. Ой-бай.

СЕРГЕЕВ. А разве нет?

НИКОЛАЕВ. Нет.

СЕРГЕЕВ. А я и сейчас так думаю. От этих самолетов вся беда, вся Россия в дерьме!

ИВАНОВ. Ужас. Как ты живешь. Дак ведь самолёты и над Америкой, и над Австралией, и над Европой тоже летают!

СЕРГЕЕВ. Ну, а они-то, твари, и подавно все в дерьме!

ПАВЛОВ. Ну, вы видите, какого вы себе принца на белом коне выбрали? Принц на белом коне в дерьме!

СЕРГЕЕВ. Хватит! Не трогайте меня! Я не знаю эту женщину!

ТУРМАГОМЕДОВ. Дак ты, значит, думаешь, что мы тут все сидим в говне из самолётов?

СЕРГЕЕВ. Да, думаю. На коленях стоит Россия! Отряхнитесь. В воздухе взвесь дерьма, не чувствуете? Погибла Россия. Потому что все летают, и все в страхе от стресса, и все идут в туалет, а потом это всё на нас валится! Запретить самолеты надо!

ПАВЛОВ. Ужас какой. Человек видит всё в чёрном свете. Ну как так можно жить?

СЕРГЕЕВ. Не в свете. А в говне. Так я думаю про вас про всех. Это разница.

Молчание.

ИВАНОВ. Раз уж тут все завспоминали: я так любил сахарных петушков в детве.

ПАВЛОВ. Каких?

ИВАНОВ. На палочке. Леденцы такие. Я помню, мы с сестрой жарили на сковородке сахар, макали туда спички. Сахар застывал на спичке, такая коричневая кашка застывала на спичке, получался леденец. Денег не было купить леденец. Вот мы и делали такие конфетки.

ТУРМАГОМЕДОВ. Мы тоже так в Узбекистане делали.

СЕРГЕЕВ. Трудное детство у всех, недостаток витаминов, деревянные игрушки.

ПАВЛОВ. А я в детстве …

ПЕТРОВ. Хватит! Вы как старые старички. Сидят, чушь молотят: песок в море, дерьмо в воздухе, сахар на палочке! Хватит! Думайте лучше, что нам делать?

ПАВЛОВ. А что тут сделаешь? По домам надо, к кошкам. А я так хотел на сцену.

ИВАНОВ. Ну, и идите. Вам, вам говорю, дедушка, побыстрее выходите из трамвая!

ПАВЛОВ. Куда?

ИВАНОВ. Да на улицу Труда! На сцену идите! Я придумал!

НИКОЛАЕВ. Что?

ИВАНОВ. А то! Бежит волна, бежит, набегает на берег, носятся песчинки в воде золотые, так? Очень просто. Никто ведь не узурпировал право на показ истории Мата Хари на сцене, так? Никто. А значит …

ПАВЛОВ. Что?

ИВАНОВ. Очень просто. Мы сделаем свой спектакль в ДК «Шинник». У меня там директор дружбан, в девяностые годы так с ним химичили, так косили и чесали с московскими артистами, ух! Не важно. У нас всегда все фальшивые бумажки были в порядке. Так вот, спектакль «Мата Хари» будет идти в ДК «Шинник»! И назовем мы его красиво и красочно: «Мата Хари – любовь»! Это кассовое название. Эти-то хотят назвать спектакль «Предателям – смерть!».

ТУРМАГОМЕДОВ. Disgustoso! Un incubo! По-итальянски – отвратительно, кошмар!

ИВАНОВ. Ну, им посоветовали в управлении культуры что-то такое патриотическое, про любовь к Отечеству и про то, чтоб быть надо не предателем, вот они и …

ПАВЛОВ. Патриотическое? «Ленин в Октябре» надо было тогда ставить.

СЕРГЕЕВ. А что? Прекрасно было бы. Патриотическое!

ПЕТРОВ.Ой, хватит. Достали вы со своим патриотизьмом.

ИВАНОВ. Ну, как вам моя идея? «Мата Хари – любовь», а? Звучит, а? Товарищ балетный критик, вы писучий?

ПАВЛОВ. Я писучий.

ИВАНОВ. Ну вот, раз вы писучий и пером владеете, то вы нам напишете пьесу. А мы сыграем. А?

Иванов смеётся, бегает по репетиционному залу. Все смотрят на него.

СЕРГЕЕВ. Вот, здрасьте. А как это?

ИВАНОВ. А так это! У неё – молодые и в грязи, а у нас – будут пожилые и – в чистом море, во взвеси, золотой летающий песок! А Наташа нам поставит. Она же помощник режиссера, чего-то понимает в театре? Сможешь?

НАТАША. Ой, ну да. Я и Мата Хари сыграю, если хотите.

ИВАНОВ. Зачем? У нас Мария Ивановна есть. Сможете?

МАРИЯ. Что? На сцене? Роль?

СЕРГЕЕВ. Роль – на горшке сидел король.

МАРИЯ. Я не играла на сцене никогда. Я не умею на сцене. «Если под ногами грязь, ты не пионер, а мразь» - понимаете?

ИВАНОВ. Да глупости! Что вы такое говорите?

МАРИЯ. Нет, я сюда ведь не за тем пришла …

ИВАНОВ. Вы шли за этим, за этим!

ПАВЛОВ. «Шёл в комнату, попал в другую!». Пушкин сказал!

МАРИЯ. Нет, Грибоедов.

ПАВЛОВ. Вероятно, Мария Ивановна, вы правы, ведь вы всю жизнь в библиотеке …

МАРИЯ. Я в детстве литмонтажом стояла на сцене, мы там стихи громко говорили. А больше я ничего не умею!

ПЕТРОВ. Слушайте, это что – чисто поржать, да, так?

ИВАНОВ. Да при чём тут поржать?! Вот вы чем занимаетесь?

ПЕТРОВ. Я на даче и летом и зимой. Заготовками занимаюсь. И собачка у меня.

ИВАНОВ. Ну вот! А тут будете артистом! Я прям вижу эту афишу у ДК «Шинник», большими красными буквами «Мата Хари – Любовь»! И очередь в кассу стоит такая, что за угол заворачивается ажно! У них будет: «Предателям – смерть!», а у нас будет «Мата Хари – Любовь»!

МАРИЯ. Я вот ещё стишки помню: «А милиция поймала, посадила на горшок, а горшок горячий, тётя тихо плачет!». Не подойдёт для спектакля?

ИВАНОВ. Нет, у вас будут другие слова! Вы встанете и будете говорить: «Да, я была проституткой …»

ПАВЛОВ. Да не надо эти гадости и глупости. Придумали тоже. Театр должен к светлому, к чистому, к большому звать.

СЕРГЕЕВ. Как у слона.

ПАВЛОВ. Хватит, я сказал! Я понял задачу. Я сделаю, я напишу. И на расстреле она будет говорить другие слова, не эти. Чистые и красивые слова. Про любовь. Это же, согласитесь, всё-таки, художественный вымысел, а не пошлый современный вербатим.

НИКОЛАЕВ. Чего?

ПАВЛОВ. Да не важно. Это что-то такое глупое, молодёжное, не обращайте внимания.

ИВАНОВ. Товарищ Турмагомедов, что вы всё время молчите? Вы с нами?

ТУРМАГОМЕДОВ. Я с вами. Мы, узбеки, всегда всё делаем вместе с русскими.

ИВАНОВ. Вот и прекрасно. Позовёте на премьеру всех ваших детей. Сколько их у вас?

ТУРМАГОМЕДОВ. Одиннадцать.

ИВАНОВ. Одиннадцать человек? Это же, можно сказать, уже весь первый ряд занят!

ПАВЛОВ. У вас одиннадцать детей, а у меня одиннадцать кошек. Я их кормлю и всегда говорю: «Ешьте, кошки, вырастайте скорее большими, а как вырастете, я вам скажу, кого надо сожрать!». (Заплакал).

ИВАНОВ. И что теперь страдать? Прекрасно! Спокойно, мы ваших одиннадцать кошек во второй ряд посадим! И что у нас теперь получается? Мы ещё репетировать не начали, а у нас два ряда уже занято!

СЕРГЕЕВ. Наш начальник ЖКХ в администрации – хапал, хапал, хапал – и что? Позавчера уснул и не проснулся.

НИКОЛАЕВ. К чему это вы?

СЕРГЕЕВ. К тому это я.

НИКОЛАЕВ. Нам до пляжа ещё далеко.

СЕРГЕЕВ. То есть?

НИКОЛАЕВ. А то и есть, что песчинки - летают.

НАТАША. Мария Ивановна, тут на вешалке костюмы, примерьте что-нибудь, а?

НИКОЛАЕВ. Правильно! Ната, помоги.

ПЕТРОВ. А мы что – у них костюмы украдём?

ИВАНОВ. Не украдём, а экспроприируем. Богатые должны бедным помогать.

СЕРГЕЕВ. Кто это вам сказал?

ИВАНОВ. Я это вам говорю. Идите, примерьте, ну?

НАТАША. Марь Иванна, а правда? Пошлите сюда. Я помогу.

Наташа взяла за руку Марию Ивановну, увела за шторку, прихватив с вешалки несколько плечиков с платьями.

НИКОЛАЕВ. А она хорошая.

СЕРГЕЕВ. Но только очень странная.

ПАВЛОВ. И почему она именно на вас обратила внимание?

ПЕТРОВ. Ничего, поработает с нами, обратит внимание на других.

НИКОЛАЕВ. А вы вдовец?

ПЕТРОВ. Давно.

НИКОЛАЕВ. А я – считай, год. А говорят, что женщины живут дольше мужчин. Но вот – моя Соня ушла раньше меня.

СЕРГЕЕВ. Соболезную. Я давно вдовец. Привыкнете.

НИКОЛАЕВ. Вчера сижу на кухне у окна, вечером, один, Наташа в театре. Сижу, и вот – она, Соня, пришла, села, сидит рядом. Молчит и улыбается. Молчит. Я ей говорю что-то, а она молчит, улыбается. А потом встала и в дверь вышла.

Молчание.

СЕРГЕЕВ. Да, бывает.

ИВАНОВ. Терпите.

НАТАША (из-за шторки). Мы готовы!

Отдёрнула штору. На Марии Ивановне длинное платье в блёстках. Не узнать. Та, но не та. Макияж, причёска. Просто не узнать.

СЕРГЕЕВ. А где же …

НАТАША. Вставайте, вставайте все, давайте сюда, встаньте вокруг! Мария Ивановна, сюда идите, в центр!

МАРИЯ. А что вы так смотрите? Мне не идёт? Снять?

СЕРГЕЕВ. Нет, нет, оставьте!

ТУРМАГОМЕДОВ. Мы тут говорили, говорили и поняли, что мы все вдовцы.

ПАВЛОВ. Я не был женат никогда, увольте!

НИКОЛАЕВ. А вы?

МАРИЯ. Я одна.

ТУРМАГОМЕДОВ.А вас не стесняет человек, у которого одиннадцать детей?

СЕРГЕЕВ. Стесняет. Мария Ивановна – русский человек.

ТУРМАГОМЕДОВ. И что? Бог один.

ПЕТРОВ. А вас не стесняет человек, у которого одиннадцать кошек?

МАРИЯ. Нет. Меня вообще ничего не стесняет последнее время. Я работала в библиотеке, читала газету «СПИД-Инфо». При всех. Не таясь. Заведующая идёт и говорит мне: «Как вам не стыдно, Мария Ивановна читать такое!». А я ей сказала: «Не стыдно. Хоть сейчас узнаю что-то, про что в молодости не знала». И меня после этого уволили.

НИКОЛАЕВ. Это что за ткань такая знакомая на вашем платье? Это крепдешин? У Сони было платье из крепдешина. Такое забытое название. Ты помнишь. Наташа?

НАТАША. Дедушка, я это платье давным-давно ношу. Не видишь?

НИКОЛАЕВ. Правда?

ПАВЛОВ. Винтаж.

ИВАНОВ. Просто удивительно, как одежда может преобразить человека, согласитесь? Вы просто вылитая Мата Хари. Красавица.

ТУРМАГОМЕДОВ. Это правда.

ИВАНОВ. Касса будет полная! И молодёжь тоже пойдёт! Я вдовец. Тоже.

СЕРГЕЕВ. Маша ко мне пришла.

ИВАНОВ. Ну вот, платье другое, вот уже – и Маша?

ПЕТРОВ. Флюгер завертелся в другую сторону.

СЕРГЕЕВ. Давайте уже скорее что-то сыграем.

ИВАНОВ. Вы же были против?

СЕРГЕЕВ. Я передумал.

ПЕТРОВ. А во что сыграем?

СЕРГЕЕВ. Ну, вот в какую-то детскую игру, что ли, сыграем?

ПЕТРОВ. Шишли-мышли, сопли вышли?

НИКОЛАЕВ. Может, лодочкой так вот все руки сделают, а Мария Ивановна будет ходить и к каждому прикасаться, и одному кому-то в руки вложит секретик.

ПАВЛОВ. Нет! Давайте репетировать сцену расстрела!

ИВАНОВ. Итак, запомните, товарищ балетный критик: вы нам напишете пьесу и чтоб там никакого расстрела там не было бы. Мы не хотим.

ПАВЛОВ. Правильно. Я забыл. Никакого расстрела. Нет, мы не хотим.

ПЕТРОВ. Не хотим, да.

ТУРМАГОМЕДОВ. Не хочу, не хочу. Je ne veux, как говорят французы.

ИВАНОВ. И я не хочу. Никакой жестокости на сцене. Хватит уже! Итак, хлопцы, начнем! Вот, ресторан, вот – немцы, вот Мата Хари, вот она с ними, вот они с нею …

НИКОЛАЕВ. Дайте Наташе поработать? Она лучше знает. Она будет режиссёром нашего спектакля.

ПАВЛОВ. Правильно, Наталья, командуйте!

НАТАША. Нет, нет, всё правильно! Начнём с того, что ресторан, что немцы, что все смотрят на Мату Хари. Она любит их всех, а они все любят её.

ПАВЛОВ. А если музыку включить – красиво будет?

ТУРМАГОМЕДОВ. Ну да, в ресторане всегда звучит красивая музыка. Правда, я ни разу в жизни не был в ресторане. Но обещаю вас, Мария Ивановна, сводить.

ПЕТРОВ. И я свожу.

СЕРГЕЕВ. И я.

ИВАНОВ. И я.

ПАВЛОВ. И я.

Наташа включила музыку, все стоят кружком вокруг Марии Ивановны, смотрят на неё, улыбаются.

ТУРМАГОМЕДОВ. А я не умею танцевать.

ПЕТРОВ. И я не умею.

СЕРГЕЕВ. И я не умею.

ИВАНОВ. И я.

НИКОЛАЕВ. И я.

ПАВЛОВ. И я не умею. Если бы умел, я был бы не критиком, а танцовщиком в Большом театре, а может – и больше.

НАТАША. И что? Никто не умеет. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

ТУРМАГОМЕДОВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

ПЕТРОВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

СЕРГЕЕВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

ИВАНОВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

НИКОЛАЕВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

ПАВЛОВ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

МАРИЯ. Просто ходим, смотрим, любим. И музыка …

Звучит музыка. Старики танцуют, взявшись за руки.

Кружатся, ходят по комнате туда-сюда.

Улыбаются.

Песчинки.

Темнота

Занавес

Конец

Май 2016 г. - июль 2017 г.

Черногория, г. Будва – село Логиново

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒