Часть вторая БУРЛАКИ 4 страница

Товарищи Пилы и Сысойки, уже не молодые люди, также ругались и также сетовали на свою горькую, безотрадную жизнь; им также опротивела своя деревня, и они вот уже третью зиму оставляют свои семейства на произвол судьбы. Понятия их были не лучше, чем у подлиповцев. Они разнились от подлиповцев только тем, что были люди уже бывалые, видели города, испытали бурлацкую жизнь, словом, были люди тертые. Как ни трудно была бурлацкая жизнь, все же она им казалась лучше, чем в своей деревне, где они жили только два месяца в году и скупали о бурлачестве. Теперь они решились не ходить в свои деревни, а жить в городах на время зимы. Только жалко им было своих семейств, но что же делать: баб бурлачить не берут, а сыновья еще маленькие. "Пусть сами идут добывать хлеб", -- говорили они. Пила их ругал за это, но крестьяне были своего убеждения: они уже обурлачились, стали отвыкать от баб и разных удовольствий... Вот что рассказывали подлиповцам эти крестьяне. -- Спервоначалу баско. Турнут тебя на барку и заставят грести. Гребешь это, гребешь день и ночь, в рубахе гребешь... спотиешь, а барку несет по воде чуть-чуть, потому, значит, железа в ней много. Почнет витер, так барку-то и давай качать туды да сюды... А на Чусовой так наша барка летось о камень хлобыснулась и потонула; один бурлак, молодой парнюга, дай бог ему на том свете баскую жизнь, потонул, родной, так и не искали; бают, после вынырнул, да уж мертвый... Нас было много; робить заставили, значит, вытаскивать железо да барку, как воды меньше стало. Опосля уж на другую барку сели... Плыли долго... Городов много видели... Чудеса. А какие там махины бегают по воде-то с колесами, да с печкой, трубища в сажень, а где и больше... Пра! А как сцапает две либо три огромнеющие махины, только без колес, и волокет так прытко и к верху, и к низу. Баско... Только трудновато на барке-то, а все же ровно лучше. А таперь хлеб там акой есть: белый, -- чарский, бают. Все бы ел да ел, дорого только... Какие тамо яблоки да арбузы... Баско!.. Сладко там!

Пила и Сысойко слушали и губы облизывали... Они во всем верили товарищам и от души полюбили их.

-- А вы нас туда и ведите!.. На самое такое место... -- говорил Пила.

-- Уж приведем, спасибо скажешь... А назад уж мы не подем, шабаш!

-- И мы не подем.

Наконец попалась им деревня. Все они разбрелись по домам. Добрые хозяева, расспросив их, куда они идут, пустили их на печки. Подлиповцы и товарищи их, отогревшись на печках, закусив тем, что дали им хозяева, которые были немного позажиточнее подлиповцев, отправились опять в путь.

Подлиповцы и их товарищи пять дней шли, пять ночей спали в деревнях, пять дней мерзли на холоде, оттирали свои щеки рукавицами и бегали по дороге, отогревая ноги, ругали холод, ветры и вьюгу, пять ночей отогревались на печках, а конца все нет. Пилу и Сысойку брало сомнение: куды это они нас ведут! Часто спрашивали крестьян: а скоро придем?

-- Да теперь скоро Усолье, там и возьмут нас, -- отвечали им крестьяне.

Пила и Сысойко после этого терпеливо стали ждать конца и шли веселее. Деревни здесь попадались чаще, с виду они были лучше чердынских, и людей в них больше на улице, и все что-нибудь да делают: то бревна распиливают, то избу строят, то дрова куда-то да сено везут.

-- Вот здесь баско!.. -- говорил Пила.

-- И хлеб-то здесь баские, -- говорил Сысойко. Иван и Павел часто мерзли от холода; крепко их пробивало ветром: часто они плакали, садились на дорогу; но Пила колотил их и заставлял идти. Ребята шли и плакали... На шестой день они пришли в Усолье.

Усолье большое село, расположенное на берегу реки Камы. Оно очень красиво на вид; соляные варницы его рисуются на берегу реки Камы; зимою строятся барки и баржи, весною река оживает; всюду, с отплытием льда, снуют бедные мужики и спешат куда-то; сплавляются барки вниз, пароходы, зимовавшие на Каме, оживают от своего сна, бегут к низу одни или потащат за собою баржи. Цель этих пароходов, -- дать пищу жителям. По мелководью Камы выше Усолья, и, большею частью по ненахождению хороших лоцманов, знающих Каму от Усолья до Чердыни, буксирные пароходы ходят от Перми только до Усолья, и то весной и до половины лета. От Перми до Усолья только два пассажирских парохода. Сбыт Усолья -- соль, но соль постоянно сплавляется коноводками, большими барками, в которые помещаются десятки тысяч пудов соли и которые большею частию действуют лошадьми. Усолье богатое село; в нем живут зажиточные купцы; остальной люд большею частию пробивается около варниц усольских и дедюхинских, завода, находящегося вблизи от Усолья. Несмотря на то, что и в Соликамске есть варницы и в двенадцати верстах от него стеклянный Ивановский завод, город этот, как и Чердынь, беднее Усолья, потому что сбыт всех материалов из него шлется в Усолье, оттуда идет в Пермь и дальше, большею частию по реке. Соликамские жители всегда закупают в Усолье хлеб и другие необходимые вещи.

Наши подлиповцы рот разинули при виде хороших домиков и особенно варниц: все какие-то столбы стоят, а промеж их, на верху, перекладины; дома большие, с большими лестницами до самой крыши; мужчины и женщины по лестницам какие-то мешки таскают. Везде народ что-нибудь делает: кто дрова, доски, бревна везет; бабы или ругают мужчин, или поют звонкие песни, мужчины щиплют их, они визжат и колотят их кулаками или мешками. Всюду оживление, суетня, -- иная жизнь, неизвестная доселе нашим подлиповцам... "Эко, диво! Вот бы поробить!.. А это што? Ишь, домина-то какая, не широкая да высокая, а вверху штука какая-то: то поднимается, то унырнет..."

-- Это, братцы, соль добывают. Вишь ты эту махину-то, што штучка-то укурнется да вынырнет, -- этот насос, а столбы-те эти с перекладинами тоже штучка... вишь перекладину-то: это желоб. Соль идет в варницу.

-- Вре!

-- Пра! Только соль-то не такая, какую мы едим, а черная: в варнице, -- вишь, где из трубы дым-то идет, -- там она варится и делается белой, настоящей солью,

-- Лиже ты! Ах, цуцело! Это соль-то, што на хлеб сыплем! -- удивлялся Пила.

-- Она и есть.

-- Вре!

-- Ну. А ты сам погляди.

Товарищи повели подлиповцев в насос. Там четыре лошади, погоняемые одним мальчуганом, шли кругом столба с колесами. Колеса двигались, их много, большие и маленькие. Подлиповцы ничего не понимали, не понимали и товарищи их, как соль добывается. "Лихо, бат, колеса-те ворочаются, смотри, какие большие. Спереди-то ровно ничего: то укурнется, то вынырнет какая-то штучка, а здесь вишь ты!.." -- рассуждали товарищи подлиповцев. Мальчуган погонял лошадей. "Эй, вы, черти! Пссю! Я вас!" -- и он бил их палкой. Как должно быть скучно, его занятие погонять лошадей вокруг столба целый день, а может быть, и неделю?.. Павла и Ивана задор взял: им завидно стало. Обоим хотелось так же погонять лошадей, как погонял этот мальчуган. Они пристали к нему, попросту, как к обыкновенному деревенскому мальчугану. Мальчуган обругал их. Подлиповцы вышли. Этот мальчуган был тертый калач, испытавший нужду и горе с детства, человек заводский; а наш заводский мальчик не уступит взрослому заводскому человеку, который толковее и злее крестьянина.

Заводский человек больше зол на свою судьбу, чем крестьянин. Крестьянин (я беру государственного) работает на себя, сколько ему хочется; с него требуют только подати, спрашивают рекрута, да он должен понравиться, то есть удовлетворить станового. Заводский человек не то. Нанялся он в рабочие (я беру не то время, когда эти люди были крепостными и когда с ними делали, что хотели), назначили ему в месяц, понедельно или поденно плату и говорят: вот тебе работа, -- непременно, чтобы она была кончена. Не кончил работник к сроку работу или прогулял несколько дней, то есть почему-нибудь не пришел на работу, ему не дадут жалованья. Если рабочий делает не так и мастера замечают, что он ленится, его прогоняют, не заплатив платы. И так часто заводскому человеку приходится искать работы долго и голодать, потому что он идти в старое место боится; но куда пойдешь? как оставишь свое семейство, которое живет только им одним? И вот он за какую бы то ни было плату готов опять работать на том же заводе: "пусть делают, что хотят, а я буду робить"... Он работает день, на ночь уходит домой в надежде, что получит деньги утром; не утром, а в первом часу, прикащик, явившийся посмотреть, работают ли люди, гонит от себя рабочих: прикащик человек богатый, он чувствует, что он сила, что он все, что он имеет рабов... а этим рабам есть нечего, убиваются их жены, голодают дети?..

Вот почему рабочий человек ко всему относится с ненавистью. Ни работа его не радует, ни свое семейство; он всю жизнь свою мучится: он еще в детстве знает, что он за человек, в детстве начинает привыкать к работе, и, наконец, поступив в рабочие, видит угнетение, его бьют... Ушел бы, да боится: он только и умеет дрова рубить, да сено косить, да соль варить -- или что-нибудь подобное, к чему он приучился еще с восьми лет.

Все заводские мальчики смышленее крестьянских мальчиков: мальчик шести лет уже бегает по заводским улицам с другими мальчиками, с товарищами, не боится старших; видя то, что делают старшие и что особенно его забавляет и нравится ему, он делает то же самое, один или с товарищами, он так же ругается, как и взрослый, и кого ненавидят старшие, того ненавидит и он.

Товарищи Пилы повели подлиповцев в варницы, В варнице печь огромная; пламя в ней так и разливается; жара нестерпимая, а мужики то и дело бросают в нее большущие поленья... "Диво! Откуда и лесу-то столь добыто? Вот бы тут остаться... тепло было бы, да вон и семь мужиков, сидя в углу на земле, каждый оплетает большие гомзули хлеба, да что-то из большого котла хлебают..."

-- Это што? -- спросил Пила одного работника, показывая рукой на печь.

-- Слеп, што ли?.. Ишь, печь!

-- Знамо; ровно печь...

-- Ну, и не спрашивай... Ково вам надо?

-- Да мы так, поглядеть, -- сказал один товарищ подлиповцев.

-- Эка невидаль! Заставить бы вас поробить, так покаялись бы.

Пила не понимал: чего тут трудного? уж не горят ли тут люди? "Вон поп баял, как помрешь, так в огонь и бает, турнут... и никогда, бает, не сгоришь. Boт этот огонь-то и есть..." Ему страшно сделалось.

-- Подем, ребя! Ошшо спалят! -- говорит Пила товарищам. Товарищи разговаривали с рабочими.

-- Уж как трудновато. Не знаем -- дрова в кучу складывать, не знаем -- бросать в печь, -- говорил один из работников.

-- Эй вы, черт!.. что встали? Помогай дрова таскать! -- кричал один мужик, бросая в варницу дрова, привезенные на семи лошадях. Подлиповцы с товарищами стали бросать к печке дрова. Подлиповцы охотно работали, их пробирал пот, им хорошо показалось носить дрова и бросать их в кучу.

-- Баско, Сысойко!.. -- говорил Пила, осклабляясь.

-- Баско...

-- Ты говори спасибо: не я, так съели бы тебя тамока.

-- Ну их к цорту на кулицки. А мы не пойдем отселева?..

-- Коли бурлачество -- баско... только лиже печь-то, огнище-то эво! Спалят ошшо...

-- Нет уж, в друго место подем.

-- А вы откелева? -- спрашивали между тем работники товарищей подлиповцев.

-- А чердынские. Знашь Егорьевскую волость?

-- Нет.

-- А вы здешние?

-- Мы дедюхинские; преж казенные были, теперь вольные стали.

-- И подать не платите?

-- Кои года выслужили, не платят. А вы куда?

-- Бурлачить.

-- Плохо. Бурлачить, сказывают, ныне не то, что прежде. Пароходов много развелось. Вон прежде у нас и заведения такого не слыхали, а нынче пароходов много ходит, а там, в губернском, пропасть их.

Товарищи подлиповцев повели их в самую варницу. Там в огромном котле, наподобие ящика в несколько сажен длины и ширины, что-то варилось, только виделась седая пена, которую изредка мешали рабочие; над котлом разные перекладины поделаны да доски; на них не то снег, не то что-то серое, и что-то каплет в котел с досок. В одном месте рабочие бросали лопатками пену на эти доски. В правом углу, при входе, из стены что-то черное уставилось, и от него желобок к котлу сделан. Сысойко дернул за кран; потекло черное, густое, не баско пахнет...

-- Што же это? -- дивился Сысойко.

-- Это рассол...

-- Не замай! Што трогаешь! -- закричали на Сысойку работники и, оттолкнувши его, завернули кран. Пила и Сысойка пристали к рабочим.

-- Это что же?

-- А вы куда? Сюды нанимаетесь?

-- Нет. Мы бурлачить.

-- Ишь ты...

-- А ты скажи: што это за штука? -- спрашивал Пила, указывая на котел.

-- Это -- котел. Вот оттудова, где крант-то, что черное-то бежит, рассол сюда пускаем, он переваривается в котле-то, потому, значит, под котлом-то печь... А это, вверху-то, полати, тут соль делается. Опосля она в амбары сыплется.

-- Так это соль-то и есть?

-- Она и есть. -- Один работник достал с полатей на лопату соли и показал подлиповцам: -- Вишь, какая!

-- А ты дай нам соли-то?

Работник дал. Пила склал ее в мешок, в котором был хлеб.

-- Да ты заверни чем-нибудь соль-то, она хлеб испортит.

-- А пошто?

-- Сырой сделается.

Пила не знал, что делать: неловко, как хлеб испортится, "выбросить разве соль-ту", -- да жалко соли-то попуститься. "Дай лучше съедим". Подлиповцы расположились сеть хлеб, посолив его круто солью, до того, что есть вовсе нельзя было. Однако они соль эту ссыпали на другой кусок. Наевшись, подлиповцы еще попросили соли и завязали, каждый по равной части, в концы пол своих полушубков, спросив предварительно: а ничего, не съест соль-та?..

Всему дивились подлиповцы в варнице, все их забавляло; хотелось им остаться тут, да товарищи торопили их к реке. Они пошли. На берегу реки и на льду ее работались барки, полубарки и баржи крестьянами. Подлиповцы в первый раз видели все это.

-- Видишь эти штуки? -- спросил один товарищ Пилу.

Пила посмотрел: домины не домины, а с окнами, трубили огромные, посередине ровно колеса. В реке стояли три парохода.

-- Это вот барки; на них мы и поплывем. А эти вот, с колесами-те, то и есть, што мы баяли: больно прытко бегает и волокет за собой много... много...

-- Э, да ты прокурат! Ну как на колесах по воде бегать-то? Поди-ко, не знают!..

-- А так.

-- Ну, не морочь. Вон я сколько раз был на реке Каме, так там колес-то нету, а вон эдакие устроены, -- говорил Пила, показывая на одну лодку.

Все подошли к пароходу. Пила и Сысойко сначала боялись подойти.

-- Не ходи близко, пырнет! -- говорил Пила Сысойке.

-- А ты подойди!

-- Я подойду. -- А сам ни с места. Однако, видя, что товарищи их, Павел и Иван подошли близко, они спросили товарищей:

-- А ничего, подойти-то можно?

-- Можно, не укусит... -- Пила и Сысойко подошли.

-- Он, братцы, железный, -- говорил один товарищ.

-- Вре?

-- Пра! И как бежит -- свистит... ужасти!

-- Ах, черт! -- дивились Пила и Сысойко. -- Как же он с колесами? Да и колеса-то какие-то другие, а не наши... Там, поди, лошадь где-нибудь спрятана...

-- Это, вишь ты, для виду колесо, а выходит, по-здешнему перья. Как пустят его, он и почнет загребать, и почнет... да так скоро, мигнуть не успиешь.

-- А пошто он теперь стоит?

-- Пото: река замерзла. А как пройдет лед, он и побежит.

-- А скоро?

-- Когда тепло будет.

-- А теперь побежит?

-- Теперь нельзя, ишь, привязан. -- Подлиповцы посмотрели на канат: толстая штука; им в первый раз приводилось видеть подобную вещь. Они захохотали.

-- Силен, собака. Ишь какую веревку-то на него надели... А как он да перегрызет?

-- Летом убежит... Летом, бают, он на цепи стоит: якорь такой с цепью бросают в воду.

-- Ах, черт! ах, леший!

Долго дивились подлиповцы над пароходом и плохо поняли, что это за штука такая. Потом они пошли к баракам.

-- Это што? -- спросил Пила, указывая на большое пространство, занимаемое рекой.

-- Это река Кама.

-- Вре! Да Кама и у нас есть, только далеко, два дня ходу.

-- Это все Кама.

-- Экая цуцело!..

-- Куда бог несет? -- спросили их рабочие.

-- Бурлачить.

-- На Чусовую пробираетесь?

-- На Чусовую.

-- А вы какие?

-- Чердынские.

-- Так оно. У нас есть чердынские.

-- Кто?

-- Да с Прокопьевской волости двое, да из Чудиновской семеро.

-- Ишь, черти! А у вас нет ли чего робить?

-- Теперь нету. А вы на базар ступайте, там много бурлаков. Бают, прикащик какой-то скоро будет нанимать на Чусовую,

-- Ладно... А вы почем робите?

-- Да рядились по пяти рублев, только опаска есть, как бы не обмишурились. Вон в прошлую зиму робили, робили, а получили только три рубля.

-- А эти мальчонки-то с вам?

-- С нам.

-- Ой, не возьмут?

-- Спехаю, -- говорил Пила про своих детей. Подлиповцы с товарищами пошли на рынок.

XVI

На рынке они увидели до шестидесяти человек крестьян, одетых очень бедно, с котомками за плечами. Все они ходили по рынку глазели, очень мало покупали, потому что у многих не было вовсе денег; многих из них занимали безделицы, удивляло то, что для сельского жителя нисколько не удивительно. По выговору их, по одежде, по обращению заметно, что они не здешние, а пришли откуда-то издалека и чего-то ищут, или куда-то идут еще дальше. Над ними смеялись торговки, смеялись над их выговором и непонятливостью даже уличные мальчишки села.

Все эти люди так же бедны, как и подлиповцы: нужда, бедность края, неуменье работать заставили их покинуть свои семьи и идти в бурлаки с таким же убеждением, как шли подлиповцы и их товарищи. Каждому, как видно, опротивела родная сторона, хочется чего-то хорошего, хочется раздолья, хочется хорошо поработать, хорошо поесть, хорошо поспать... Здесь были крестьяне северо-восточной части Вологодской и восточной части Вятской губерний, смежной с Пермскою; там, при всевозможных усилиях, как и в Подлипной, от холода, не добывается хлеба, а сбыта материалов очень мало. И вот они, наслышавшись от других крестьян, что есть хорошее занятие -- бурлачество, работа легкая: знай плыви, дают деньги, еда вволю, люди все разные, местности хорошие, -- пустились наудалую в путь, бурлачить по Каме, как ближайшей реке от их родины, на которой с давних пор бурлачило несколько десятков тысяч крестьян каждое лето...

После вопросов, куда и откуда, подлиповцы и товарищи их пристали к толпе. Первый день и второй день прошли весело. Подлиповцы, вместе с прочими крестьянами, ходили по селу, дивились над хорошими домами, ходили в варницы, на реку, помогали даром работникам, плутали по селу, отыскивая свои квартиры. Большую часть дня спали в постоялых избах и в избах бедных сельских жителей. На третий день у подлиповцев не было хлеба. Они насобирали хлеба и по нескольку копеек денег у сельских жителей; им начала надоедать эта праздная жизнь; им хотелось скорее дойти до бурлачества. Но вот уже четвертый и пятый день прошел, а они все ходят по селу; крестьян прибывает все более и более... Все эти крестьяне -- жители разных деревень и знакомятся друг с другом очень просто: спросили, куда и откуда, -- и конец. В друг друге они видят подобного себе человека, знают, кто, куда и зачем идет, знают, что цель у всех одинакова; говорят они друг другу об своих нуждах; сообщают свои понятия о том, что их интересует; едят вместе в домах, где их квартиры; делят пополам хлеб и вместе спят, где придется, не разбирая и того, что товарищ не их деревни, и кто его знает, хороший он или худой человек. По имени друг друга редко называют. Они знают товарища по лицу, а в имени -- что толку: он ему не брат, не родня, а так сошлись, веселее вместе. Обругать и осмеять друг друга тоже ничего не значит; и подерется кто, все как-то веселее, словно шутя: никто не сердится, а напротив, других это забавит. Если у бедного и больного человека нет хлеба, другой товарищ сжалится над ним, отдаст ему излишек, надеясь сам добыть хлеба хоть милостинкой, да и товарищу хорошо от этого: ведь и он может быть без хлеба и ему при случае поможет его товарищ. Если у кого есть деньги и он привык употреблять их на водку, то он один не выпьет, а позовет товарищей, которые ему особенно нравятся или с которыми он живет на квартире. Так у всех этих крестьян были по два и по три хороших товарища, и все они, сойдясь на рынке, были как старые знакомые, конечно, не снимали шапок и не жали руки, а начинали разговор прямо.

-- А ты, поштенный, што рот-то разинул!

-- Э! ништо.

-- Гли, баба-то как стерелешиват!

-- Эк ее разобрало. -- Все хохочут.

-- Экой конь-то баской!

-- Запречь бы его бревна возить?

-- А што, ребя, сдюжит ли он, как запречь его вон дрова в варничи возить?

-- А пошто?

-- А не сдюжит... Ишь, кака штука-то запряжена, легонькая, махонькая, яигалича...

-- Не сдюжит. -- Все хохочут.

И все в таком роде.

Пила и Сысойко так свыклись с своими товарищами, что постоянно ходили с ними, ели и спали на одной квартире. С своей стороны, и те не отставали от них, и если у кого-нибудь не было хлеба, то другой товарищ уделял свой излишек бедному.

Но никто так не жил дружно, как Пила с Сысойком, Павел с Иваном. Об отношениях Пилы к Сысойке и наоборот мы знаем. Надо сказать и об детях Пилы. Развитие их началось с тех пор, как отец повел их в город. В деревне ихнему уму не предстояло развития впереди; они бы выросли так же, как и Пила и Сысойко; в городе они увидели других людей, узнали, что там живут разные люди; они видели, как ихнего отца заковали и вели со связанными руками по городу, и, узнав от людей, что это делается только в таких случаях, когда люди убивают и грабят, они поняли, что их отец плохой человек, что как он ни бахвалится, а есть люди лучше его. С этих пор отец стал казаться им как обыкновенный человек; он и Сысойко казались им даже смешными, и если они шли за ними, так только из привязанности к Пиле и Сысойке, да и куда денешься без них? К тому же они шли куда-то в хорошее место, а что им оставаться здесь или в Подлипной? Видя городских девушек, красивее и опрятнее подлиповских, ребята подумали, что подлиповские девушки хуже, вот бы с этой жить... Чем дальше шли ребята, тем больше работали их головы. Они бывали во многих деревнях; деревни были лучше Подлипной, в избах тоже лучше и девки лучше. В селе их интересовало и забавляло все, и они старались понять, что это за штука такая? почему здесь так, а в Подлипной и в другом месте иначе? Но что они могли понять, когда и отец, и товарищи отца сами не знали, почему это и зачем так. Вот они стали спрашивать сельских жителей, большею частью рабочих; те, хотя с бранью, но растолковывали им. После этого ребята долго толковали между собой и кое-как понимали. Например, они поняли, что рассол добывается посредством лошадей, что у лошадей больше силы, чем у людей, и человеку-мужику без лошадей плохо. Это они узнали так. Встали они против насоса. Насос был в бездействии. Подошли к дверям, -- лошадей не было. Они попробовали вернуть колесо, но не повернули. В другом месте лошади были в действии, и насос был в действии. Короче сказать, они более понимали, чем их отец, Сысойко и Матрена, которая решительно ничего не понимала, а только охала. Поняв что-нибудь из слов сельских жителей, они сообщали отцу, который не верил им, и ребята, -- после того, как он раз выругал их, когда они сказали ему: тятька! робь лучше здесь, а бурлачить, бают, трудно, -- не стали больше говорить ни ему, ни Сысойке, ни Матрене того, что им казалось хорошо и что было бы хорошо и тем. Бурлачество их не манило почему-то, им лучше нравилось жить в селе, но как отстать от отца? "Уж пойдем, там, бают, город баской есть, там останемся..."

Теперь жизнь им казалась лучше, их тянуло на улицу: они поняли, что прежде они хворали от коры, теперь едят хлеб, и потому теперь хорошо. Одно только не хорошо, ноги устают. Братья постоянно были вместе, часто ходили по селу одни, говорили без умолку, спорили, дрались между собой и с сельскими ребятишками, которые их очень дразнили, ругали и раззадоривали на драки и которые им весьма не нравились.

-- Уж мы туда не подем! -- говорил Иван Павлу, показывая рукой в ту сторону, откуда они пришли.

-- Пусть тятька идет, а мы нет.

-- А Агашки не жалко? -- спросил Павел Ивана.

-- Ну ее к чертям! Здесь смотри, девки-то.

-- Баские, а там што...

-- А ты, Пашка, не отставай от меня.

-- Ты не отставай. Вместе лучше.

-- Мы с тятькой не подем... и с мамкой не подем.

-- Куды подем?.. Подем ошшо...

Часто им доставались колотушки от бурлаков за любопытство и за то, что они не давали насобираемого хлеба, которого у них было всегда больше, потому что им меньше отказывали. Они вывертывались от бурлаков и ругали их так же, как и большие. На ругань не обращалось внимания ни отцом, ни прочими бурлаками, так как бранное непечатное словцо было для всех обыкновенным, как в дружеской беседе, так и при удивлении, и как ласка; им выражалась и злость, и досада, и радость. Бранными словами даже ночью бредили спящие бурлаки.

Своего отца Павел и Иван не боялись и не слушались. Скажет он им: "Подите хлеб сбирать!" -- один из них и говорит: "Поди сам сбирай!" Он их обругает, а они ему язык кажут. Он их бить, а они барахтаются.

-- Ах, черти! -- ворчит Пила. -- В меня вы, стервы, уродились, сильные будете... -- Пила даже радовался, что ребята его умеют драться, и всегда отнимал у них хлеб с бою, причем, конечно, ребятам больно доставалось.

О Матрене нечего сказать. Она постоянно сидела или лежала на полатях да говорила с хозяйкой, большею частию о подлиповцах и Апроське.

XVII

На пятый день Пила увидел в толпе прибывших вновь крестьян своих однодеревенцев, Елкина и Морошина, прозванных по-подлиповски Елкой и Морошкой. Пила обрадовался. До сих пор он редко вспоминал подлиповцев, даже стал забывать Апроську.

-- Вот они! -- весело вскричал Пила Сысойке. -- Ах вы лешие! бурлачить?

-- Бурлачить.

-- А пошто?

-- Да Пилы нет, што за жизнь, -- говорил Морошка.

-- А ребята как?

-- Баба в городе осталась и ребята с ней.

-- Есть деньги?

-- Есть.

-- Украл?

-- Украл.

-- Ах, леший, леший! А со мной-ту что было, ужасти! -- Пила начал рассказывать, как его избили, и повел своих однодеревенцев в питейную лавочку.

-- Уж мы все знаем, -- говорили прибывшие подлиповцы.

-- Ну, ошшо не все померли? -- спросил Пила Морошку. -- А Агашка жива?

-- После твоей Апроськи парень да девка Тычинки померли... Агашка ушла с бабкой, -- куды-то в дом робить взяли.

-- Ишь ты... А поп?

-- Што с ним... Да я, почсь, и не видел его.

-- А как... сам зарыл?

-- Сам.

-- Ну, теперь кто там у те?

-- Да жена.

-- А околиет?

-- Пусь.

-- Ах, чучело!.. Жалости в тебе нет.

-- Так таперь кто там? Корчага да Кочеражка? -- спросил Сысойко.

-- Идти тожно хочут совсем: уйдут, тоже и моя баба с ними.

-- А ты бы и взял их! Ну уж, и край! Кто же в Подлипной-то останется?

-- А собака!..

-- Эво! И собаку с собой надо. А дома-то как?

-- Дома! Эко диво! што с домами-то?.. Помрут?

Подлиповцы стали ходить вместе с товарищами Пилы и составили особую толпу.

-- Мы, ребя, тожно все пойдем. Смотри, не отставать, а што бог даст, все пополам, -- усовещивал Пила своих однодеревенцев.

-- Уж не бай; ты голова, не нам чета.

Наконец приехал прикащик из Шайтанского завода за наймом бурлаков. Около Шайтанского и прочих заводов хотя и есть крестьяне, но они считают за лучшее остаться дома, а крестьяне других северных уездов губернии рады за небольшую плату наняться в бурлаки. Бурлакам платят от восьми до пятнадцати рублей за сплав барки от завода до Елабуги и других городов выше Нижнего, откуда металлы сплавляются уже пароходами.

Крестьяне, числом около ста, собрались на рынке. Пришел прикащик. Крестьяне шапки сняли.

-- Вы бурлачить?

-- Бурлачить.

-- Кажите паспорта!

Паспорта были у двадцати человек, преимущественно крестьян Соликамского и Чердынского уездов.

-- А у вас есть паспорта? -- спросил прикащик остальных.

-- Батшко, не губи!.. Каки тут еще паспорта?.. -- вопили крестьяне.

-- Беспаспортных мне не надо.

Крестьяне в ноги ему поклонились.

Долго возился с крестьянами прикащик. Не понимают они его. Ему каждый год приводилось возиться с ними, и он все-таки обделывал дело: сам ездил в волости, выправлял паспорта бурлакам и вносил за них деньги. Теперь он заключил со всеми крестьянами контракт; отобрал паспорта, у кого они были, дал паспортным по рублю, а беспаспортным по полтиннику; велел дождаться его, а сам отправился в их волости.

После отъезда прикащика все крестьяне загуляли. Загуляли и Павел с Иваном, которые хотя и были всех моложе, но тоже попали в бурлаки и получили по тридцать копеек денег. Целую неделю кутили бурлаки, до тех пор, пока не издержали все деньги. Да и промысловые рабочие то и дело подговаривали простаков на выпивки и угощались на их счет сами. Но когда у бурлаков не стало денег, рабочие два вечера сряду угощали их на свой счет, за что промысловые рабочие очень понравились бурлакам. Павел и Иван купили себе лапти и валенки, а остальные деньги проели на булках. Одна только Матрена скупала, ее не приняли в бурлаки. Она поступила работницей на варницу и содержала Пилу, Сысойку и детей.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒