Часть вторая БУРЛАКИ 3 страница

Подлиповцы стали засыпать. На полатях было так тепло, что подлиповцы ни за что бы не сошли и спали бы долго, долго. Они уснули скоро. Во сне им мерещилась Апроська, и они часто кричали со сна: "Апроська! пишшит!" Мужики, бывшие в избе, долго еще толковали насчет Пилы и рассказывали разные случаи об колдунах, слышанные ими от людей.

-- Недавно, -- говорил один, -- у нас, значит, свадьба была. Баско гуляли. Ладно. Вот и появись колдунья, и запела по-куричьи: съем, бает... Беда! Так и бегает за бабами! Ну, и драло все, а кто на печку залез да кринки на голову и поодевал... Она, будь проклята, и давай кринки на пол кидать, кою бросит, и разобьется... Ужасти!

Мужики крестились и охали.

-- Это што, -- говорил другой. -- Вячки -- те лучше ваших чердьнских. У нас, братчи, колдун издох. Как ноць, и перевернетца, и побежит, и побежит!.. Привезли его в черковь, черковный пеун и давай отцытывать, а поп и давай махальничей махать. Махал, махал долго, а колдун и давай зубами цакать... Пеун побег, а поп и хлобысни колдуна-то цитальницей... Колдун и помер.

-- У вас што в Вятке-то. У нас лучше есть...

Лежавшим на печке не спалось. Один из них достал огня на лучину, все четверо, лежавшие на печке, заглянули на полати: там все подлиповцы храпят, и Пила тут, и Матрена тут.

-- А баба-то прилетела!

-- Хлобысни бабу-то!

-- Ты хлобысни...

Пила в это время проснулся, взглянул... Мужики испугались и слезли с печки... Пила влез на печку и уснул на ней один. Он спал лучше всех.

Подлиповцы пробудились на другой день поздно. Хотелось им еще поспать, да хозяин сказал, что у них одной лошади нет. Пила и Сысойко соскочили, один с печки, другой с полатей, вышли во двор; действительно, не было лошади Пилы с дровнями и двумя топорами.

Пила выругал хозяина, говоря: ты украл мою лошадь. Хозяин тоже выругал Пилу, говоря, что лошадь украл не он, а, наверное, мужики, ушедшие из избы вечером. Пила пошел с Сысойком по городу отыскивать свою лошадь. Но город не Подлипная: в городе скорее заблудишься, нежели отыщешь лошадь. Пила вошел в соседний с постоялым двором двор, там кучер выругал его и погрозил отправить в полицию; в третьем он натолкнулся на какого-то барина, барин прикрикнул на него... Пила постоял на улице, подумал, куда идти искать? "Пропала лошадь, не найдешь. Вот если бы я колдун был, уж не украли бы лошадь", -- ворчал Пила. Горе его велико было, лошадь -- товарищ крестьянина. Куда он теперь денется без лошади, пожалуй, и бурлачить нельзя. "Оказия! Ах, воры!.. И смерти-то на вас нет..." Изругался Пила сильно; долго ругался, ругал и Матрену, и Сысойку, и мужиков, и Апроську выругал, а лошади не отыскал.

По дороге шли вчерашние мужики.

-- Вон он, колдун-то! -- сказали несколько мужиков.

Пила выругал их.

-- Ишь он, черт-то! Видно, мяконьких наклали.

Пила опять выругал их.

-- Лошадь украли! -- крикнул он.

Мужики захохотали. Пила бросился на мужиков, как медведь; одного сшиб с ног, другого повалил на снег, третьему нос разбил... Мужики разбежались от него.

-- Смешно, лешие?.. лошадь украли, дьяволы!.. -- ругался Пила.

Пошел он опять на постоялый двор. Там было шесть мужиков. Пила все ругался.

-- А ты не ругайся, и мы ругаться-то мастаки... Тебе на што лошадь-то? В бурлаки с лошадями не берут, -- не нужно. А ты вот продай эту. -- Пила еще хуже заругался. Мужики стали сбивать Сысойку продать лошадь. -- Ты-то пойми, какая у те лошадь-то: ишь, худая, того и гляди издохнет. А ты продай.

-- Ты свою заведи да продай, -- ворчит Пила.

-- Были они, свои-то, да тоже продали.

-- Што ты, собака, пристал: продай да продай!

-- А посмотри завтра, и этой не будет.

Однако мужики сбили Пилу.

-- Ты врешь, што лошадь не надо? -- спросил Пила, поняв, что им нечем будет кормить лошадь.

-- Што врать-то, дело говорю. Рубля три дадут...

-- Экой прыткой... Пять давай! -- Пила больше пяти рублей не знал и счету: для него пять рублей уже богачество было.

-- Не продам! -- сказал Сысойко.

-- А оно гоже, Сысойко, толкуют! Лошадь-то, того и гляди, издохнет; уж моя ходила чуть-чуть, а эта -- ишь, какая пигалица, самому ошшо надо везти.

Пила и Сысойко решили продать лошадь и тут же продали одному крестьянину за три рубля. Получивши два рубля, Пила и Сысойко поехали с крестьянином в питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.

-- Эй ты, лешой! Где баба-то? -- спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.

-- Што баба?.. Вот лошадь украли.

-- А я, бает, колдун.

-- Поговори ты у меня, шароглазый пес.

Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их.

В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.

-- Баско бурлачить! -- заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.

-- Баско, -- ответил один мужик.

-- А что делать-то? -- спросил Пила.

-- Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.

-- Лиже ты! А близко?

-- Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино...

-- Вре!

-- Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка... Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету...

-- На ней, бают, атаман Ермак, -- силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить...

-- А там люди-то есть же? -- спросил Пила.

-- Есть, да иные, бают.

-- Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая... -- говорил Пила.

Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, "кто их знает каких", людей...

Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.

Пила и Сысойко никак не могли понять, где они и что это за люди такие. Помнят они, что были в кабаке, а как сюда забрались? Они даже струсили: уж не на тот ли свет они забрались, уж не бурлачество ли это? Пошел Пила к дверям, двери заперты. Пила удивился. Люди его забавляли: они говорили такие слова, что Пиле смешно стало. Спросил он их:

-- А што, бурлачество это?

Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.

-- А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. -- Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.

-- Кто вы такие? -- крикнул на них квартальный. Пила струсил.

-- Мы-те? -- спросил он.

-- Да что ты, скотина, не отвечаешь?

-- А ты знаешь Подлипную?

-- Что?

-- А ты не кричи! Эк, испугались!.. -- сказал Пила и пошел к дверям.

Квартальный ударил Пилу по лицу, Пила стал ругаться и полез в драку...

-- В острог его, каналью! В кандалы заковать! -- свирепел квартальный.

-- Эк, испугались? Туды тоже, и с лапищами лезет!.. Я, бат, восемь медведев убил.

Долго возились с Пилой и Сысойком солдаты; хочется солдатам кандалы надеть на ноги подлиповцев, а они ругаются; одному солдату такую затрещину дал Пила, что тот и свету божьего невзвидел... Солдаты связали им руки, но и тут Сысойко укусил одному солдату руку. Подлиповцев вытолкали из полиции, и два дюжих солдата повели их в острог.

Пила и Сысойко никогда не видали арестантов, не знали, что за острог, не понимали, что такое делается с ними. Впрочем, они струсили. Уж не на смерть ли их ведут? Пила боялся солдат.

-- Поштенный, а поштенный, куда это мы? -- спросил Пила робко одного солдата.

-- Куда? Знамо, в острог.

-- А это што?

-- Не бывал коли, -- увидишь. Заворовались, сволочи!

-- Поругайся ты, востроглазый!

-- Видно плута.

-- Право, не ругайся, всего изобью. -- Пила рванул было руки, да руки крепко связаны назад. Пила чувствовал, что он ровно без рук сделался. Он пошел в сторону, за ним пошел и Сысойко.

-- Куда! Куда! -- закричали солдаты.

Пила и Сысойко пустились бежать. Солдаты их догнали я избили. Пила и Сысойко ругались, ругали друг друга.

-- Баял я те, не пойду! -- ворчал Сысойко.

-- Молчи, пучеглазый! Не ты бы, дак не пошел бы я.

-- А ошшо бает: я колдун! -- Сысойко выругал Пилу. Пила плюнул в лицо Сысойки, Сысойко тоже плюнул в лицо Пилы.

-- Смирно вы, дьяволы! -- закричал на них один солдат.

Пила и в солдата плюнул... Солдат опять избил Пилу. Кое-как солдаты довели подлиповцев до острога и сдали офицеру. Смотритель втолкнул их в большую избу, темную, сырую, холодную и грязную, с удушливым запахом махорки. Руки им развязали.

-- Ишь, черт, куда попали! -- ворчал Сысойко.

-- Молчи, собака, зверь ты эндовой, мохнорылый пес!..

-- Издохнешь, пигалица!..

-- Тьфу... мохнорылый пес! -- Пила плюнул в лицо Сысойки, тот тоже плюнул. Завязалась драка. Их оглушили хохотом тридцать человек арестантов с кандалами, лежащих на нарах и под нарами. Двадцать арестантов окружили подлиповцев и ровняли их.

-- Я восемь медведев убил, а ты што? -- ругался Пила.

-- Сам я одново убил... Экой прыткой!

-- Ай да молодцы! Ну-ко, ишшо? -- кричали арестанты.

-- Што ишшо? Подойди, пес! -- кричал Пила одному арестанту.

-- Ты много ли душ-то сгубил?

-- За убийство, энамо, попался?

Пила схватил попавшийся под руки ушат и поднял его в порыве ярости, его облило чем-то вонючим. Все хохотали, даже Сысойко смеялся. Пила бросился на арестантов, Сысойко тоже бросился, но арестанты избили их.

-- Не хочу я знаться с вам! -- сказал Пила. -- Айда, Сысойко.

Пила пошел к двери: двери были заперты. Пила стал стучать в двери и услышал: что стучишь, сволочь? сиди!

-- Я те дам, сиди! -- Пила и Сысойко, что есть мочи стучали в двери кулаками и метлой, валявшейся на полу.

-- Храбер! -- кричали арестанты.

-- Ты, Сысойко, за меня держись... Как отопрут, мы и выскочим, а то съедят здесь. Ишь, какие рожи-то... -- Сысойко взял в обе руки полы полушубка Пилы. Загремел замок, двери отворились, Пила и Сысойко выскочили. Но их поймали. Смотритель их жестоко отпорол розгами и втолкнул в какую-то темную конурку. Пиле и Сысойке так обидно сделалось от боли и от всего, что было с ними, что каждый из них хотел что-нибудь сделать этим злым людям. Оба они лежали вместе на животах; руки были завязаны на спине. Они не могли даже повернуться; так их избили и истерзали?..

-- Сысойко!.. -- стонал Пила.

-- Пила!.. Ох, больно!..

-- Ну, теперь помрем...

Пила начал ругаться, Сысойко тоже, и оба страшно ругались и грызли рогожу, на которой лежали.

XII

На другой день подлиповцев повели в полицию. Пила и Сысойко шли молча, едва переступая от боли. Лица их избиты; от ран на них запеклась кровь.

-- Эк, тебя избили, -- сказал жалобно Пила Сысойке.

-- И тебя, бат, тоже: глаза-те у тебя эво какие! а нос-то-беда!.. -- стонал Сысойко.

Несмотря на боль, обоих забавляли ружья солдатские.

-- Што же это торцыт, Сысойко? Вострое -- нож не нож?

-- А ты спроси!

-- Нет, ты спроси.

-- Боюсь, изобьют; ошшо пырнет востреем-то...

Пила не утерпел, спросил-таки солдата:

-- А это, поштенный, что у те?

-- Што-што?

-- А на ружье-то торцыт?

-- Это ружье, а то штык.

-- Эво, не знают, што ли, ружья-то! Медведев вон ломом бил, а рябков ружьем стрелял, знаю.

Солдаты хохотали:

-- Будет вам жару и пару!

-- Ошшо?

-- И как еще вздернут-то.

-- А пошто?

-- А за то, не ходи пузато. Не делай убийства.

Пила и Сысойко молчали.

В полиции были городничий и судебный следователь.

В присутствие вели Пилу одного.

Судебному следователю жалко стало Пилу при виде его особы, избитой и худой. Ему сказали только, что есть два важных преступника, которые бежали от стражи и были пойманы. Обстоятельство дела началось с донесения квартального, который писал, что Пила и Сысойко валялись пьяные ночью на улице, были приведены в полицию и там произвели буйство.

-- Кто ты такой? -- спросил судебный следователь Пилу.

Пила повалился в ноги судебному следователю.

-- Не губи, батшко! Вон корову увели, лошадь украли... Апроська померла... Всего избили... Смерть тожно скоро...

Городничий улыбнулся.

-- Притворяется, каналья!

-- Встань! -- сказал следователь.

Когда Пила встал, следователь велел развязать Пиле руки.

-- Ты говори откровенно: кто ты такой?

-- Чердынской.

-- Крестьянин?

-- Хресьянин.

-- Какой деревни?

-- Деревни Подлипной, обчество Чудиново.

-- Чем занимаешься?

-- А што делать-то?.. Хлебушка нет, кору едим... Вон Сысойковы ребята померли, корову за них увели... А там Апроська померла, Сысойкова мать померла, я и пошел бурлачить... Вон Матренка с ребятами у Терентьича на постоялом живет... Пусти, батшко, бурлачить-то!.. Ослободи!..

-- А как зовут тебя?

-- Зовут меня Пила.

-- Имя и отчество?

-- Туто все: Пила родился, Пилой помру... Зовут еще Гаврилком, да это только дразнятся, а Пила настоящее; все так зовут: и поп, и Терентьич здешний.

-- Зачем ты драться лез?

-- Где-ка?

-- А как тебя пьяного сюда привели и как потом квартальный стал тебя спрашивать.

-- Кто его знает, кто он. Я с Сысойком лежал, а он с архаровцами пришел и давай пинать меня, потом и хлестнул... А я, бат, сам восемь медведев убил, никому не спущу... Больно прыток!... Ишшо не то ему сделаю... Ишшо вот железки, собака, надел...

-- Ты не ругайся, а говори дело.

-- Уж как умею... А уж не спущу... Вон архаровцы всего избили, а там еще хлестать стали... Беда!.. -- Пила плакал.

-- Он, кажется, не виноват! -- сказал следователь городничему.

-- Притворяется, собака.

Позвали квартального. Как только вошел квартальный, Пила чуть не бросился на него.

-- Вот он, ватаракша! Ну-ко, подойди ко мне! Подойди.

-- Молчать!-- сказал городничий.

Пила присмирел.

-- Вы его привели в полицию ночью? -- спросил следователь квартального.

-- Казаки.

-- Он говорит, вы его били.

-- Ах он каналья! Он и спал пьяный, я стал будить его и другого, они ругаются. Стал спрашивать, кто они такие, этот разбойник и полез на меня. Я и велел заковать в кандалы и отвести в острог.

-- Зачем?

-- Да помилуйте, он всех перережет!

-- Ах ты востроглазый черт!.. Я те дам!!! Ты меня бить-то стал, а уж тебе где со мной орудовать. На тебе и надето-то што!.. Пигалица, право!

-- Он вот и теперь ругается. Да он, может быть, беглый какой-нибудь.

-- Есть у тебя паспорт? -- спросил следователь Пилу.

Пила не понимал.

-- Это как?

-- Получал ты когда-нибудь паспорт из волостного правления?

-- Какой прыткой! Поди-ка, возьми наперед.

-- Знаешь ты, что такое паспорт?

-- А пошто?

-- Тебе не давали никакой бумаги?

-- Нету!

Следователь доказал Пиле лежащий на столе паспорт.

-- Баско! -- осклабился Пила.. -- А ты дай мне! -- Пиле понравился кружок с орлом на паспорте. -- А это какая птича-то?

-- Есть у тебя квитанция в платеже податей?

Пила не понимал этих слов.

-- Это опять как? -- спросил он.

-- Платил ты подати?

-- Сам бы взял ошшо, да не дают, вон Христа ради пособираешь да купишь хлебушка. Эк ты!..

Пила сделался развязнее. Следователь понравился ему.

-- Вот што, поштенный, дай мне хлебушка, Христа ради!.. Вот у меня Сысойко, того и гляди, помрет; а Матрена с ребятишками померла уж поди.

-- На что же ты пьянствовал?

-- А я лошадь Сысойкову продал хресьянину; хресьянин и повел нас, меня да Сысойку, в кабак; хресьяна чужие пришли, ну и пили... За лошадь два рубля получил, как хватился в том месте, где меня впервые избили, и тю-тю денег... Обокрали...

Следователь был человек молодой и понимал дело. Ему жалко было Пилу.

-- Сколько тебе лет? -- спросил он Пилу.

-- Да вот, поди, лето скоро будет... Летом-то баско...

-- Неужели ты не знаешь себе лет?

-- Прокурат ты, как я погляжу! Помер бы я, да не могу... Вчера вот подумал, совсем помру, а нет... Вон Апроська сперва померла... Ах, девка, девка!.. -- Пила вспомнил, как он видел ее в могиле.

-- Кто она тебе?

-- Девка, Матрена родила.

Следователю не раз приводилось иметь дело с подобными крестьянами. По своей глупости, они ни за что ни про что попадали в беду. Назад тому год, до него, подобных крестьян обвиняли в разных разностях, приговаривали к каторге, и они, терпя наказания и разные муки, шли в далекие страны, сами не зная, что с ними делается, и гибли, как гибнут измученные животные. Прежним следователям никакого не было дела до участи этих бедных крестьян, им только нужно было скорее сдать дело в суд, который решал по тем данным, какие были в деле. Счастье Пилы, что его стал спрашивать не становой и не городничий, а такой следователь, каких у нас еще очень немного.

-- Если ты окажешься прав, мы отпустим тебя, -- сказал Пиле следователь. Пила повалился в ноги следователю...

-- Батшко! пусти скоро!.. Куды я без Сысойки денусь, и его пусти, ведь вон там парни ошшо. -- Пилу вывели в прихожую.

Позвали Сысойку. Сысойко оказался еще глупее Пилы, говорил то же, что и Пила даже не знал своего настоящего имени, а говорил: "Я Сысойко, и все тут".

Позвали Матрену и ребят Пилы. Те рассказали все, что умели и знали, а Матрена выла об Апроське. Хозяин постоялого двора сказал, что он знает Пилу несколько лет, что он вреда не делает, а больно беден. Спросил следователь и арестованных при полиции, те показали, что квартальный первый ударил Пилу. Служащие полиции показали, что квартальный в тот день был пьян. Пилу и Сысойку расковали и оставили при полиции под арестом, до тех пор, пока не получат донесения от станового пристава, заведывающего Чудиновской волостью, о том, есть ли там Пила и Сысойко и какие настоящие их имена.

XIII

В полиции Пила и Сысойко жили с месяц. Жили они в небольшой комнате, называемой чижовкой, грязной, с тремя лавками, двумя небольшими окнами, с решетками и с разбитыми стеклами в рамах, заклеенными в нескольких местах бумагою. Клопов, блох и вшей в ней находилось бесчисленное множество, и эти насекомые то и дело что насыщались кровью своих жертв -- несколько человек, постоянно находящихся в чижовке. Иногда в чижовке было человек десять, иногда и пять. Люди эти были большею частию пьяницы, найденные ночью на улицах полициею, люди, нанесшие обиды разным подобным же им людям, не платящие долгов, уличенные в воровстве и разных преступлениях, которые сидели тут же по неделям, а потом или предровождались в острог, или выпускались.

Пиле и Сысойке весело было с этими людьми; но они все-таки им не нравились. Они поняли, что чижовка такое место, куда садят только "негожих людей, да и люди эти все ругаются да говорят такие слова, что ужасти". Первую неделю Пила привыкал к этой праздной жизни и удивлялся, какой это добрый человек носит им хлеб, хоть и не свежий, а все же настоящий, и воду носит. Но когда он узнал от солдат, что он под судом, и хлеб дается ему казенный, или царский, и когда товарищи его надоели ему, он не залюбил эту чижовку и всех людей, которые в ней жили, и постоянно ругался с ними. Первым делом его храбрости в чижовке было то, что он согнал с одной лавки двух женщин и расположился с Сысойком на место их. Это было на второй неделе их заключения. Все они спали на полу, в своей одежде, на своих кулаках, так как постлать и положить под голову нечего было; но, привыкши спать на полатях и поняв, что спать на лавке лучше, чем на полу, где постоянно ходят и наступают на них, Пила во что бы то ни стало задумал отнять одну лавку. Как он ни приступал, его не пускали на лавки и даже гнали, когда он садился. Но вот одна лавка опросталась: лежавшие на ней арестованные были выпущены, и на их месте расположились две молодые женщины, обвинявшиеся в воровстве. Пила узнал, кто эти женщины, и не залюбил их. Когда на другой день потребовали их к допросу, Пила и Сысойко тотчас заняли их место. Заметивши это, другие арестованные, перебивающиеся так же, как и подлиповцы, обиделись.

-- Вы, сволочи, зачем легли?

-- А што?

-- Тут занято, почище вас есть.

-- Поговори, ты, собака!.. Мы, брат, раньше тебя живем.

Как их ни ругали арестованные, Пила и Сысойко только отругивались, а с места не шли.

Пришли женщины и, увидев, что им, кроме пола, лечь некуда, стали толкать Пилу и Сысойку. Те притворялись спящими. Когда женщины потащили Пилу, Пила ударил одну из них так, что та упала на пол.

-- Что ты, собака, дерешься?

-- Што? Ну-ко, подойди ошшо? Подойди!..

-- Ты наше место занял.

-- Я те дам "занял"? Прытка больно!..

В чижовке все хохотали.

-- Да пустите, черти! -- просили женщины.

Пила лег лицом к стене и ворчал: я те пушшу, ватаракшу. Ты то пойми: за что мы-то сидим? -- Женщины стали ласкать Пилу.

-- Какой ты хороший! -- говорила одна.

-- Я те -- "хороший"... Прытка больно!..

Одна женщина обняла Пилу.

Пила опять ударил ее.

-- Сказано, не тронь! и все тут! А с тобой уж не лягу, у меня воя Апроська была, а ты чужая...

Подлиповцы каждый день топили печки в полиции и у городничего; случалось, проводили по целому дню в кухне городничего, что-нибудь работая. Дни эти были блаженные для них: они были несколько свободны, их кормили щами, жарким и даже кашей. Сам городничий понял положение Пилы, тем более что жена его, Матрена, просила городничего пустить ее в чижовку жить с ребятами. Они теперь жили у одной нищей за пятнадцать копеек в месяц и собирали Христа ради. Однако городничий не дозволил Матрене жить в каталажке, а погрозил отправить в Подлипную.

Казаков и солдат подлиповцы не любили, но боялись их; те, зная о подлиповцах, обращались с ними добрее, чем с прочими арестованными, и часто шутили. По мнению солдат и казаков, подлиповцы были очень глупы и дики; раздразнить их ничего не стоило: осердившись, подлиповцы лезли драться на того, кто сердил; но не все из солдат были такие: один из них часто отговаривал подлиповцев от ругани и драки. От этого же солдата они узнали, кого надо бояться, кого бить, кому как говорить, кому кланяться, кому нет. Подлиповцы узнали также, что их становой и сельский поп еще не большие лица, а в городе есть выше их: исправник, городничий, судья, а над полом благочинный, и что над этими лицами еще есть старше, они живут в губернском городе, и над теми тоже есть старшие... Подлиповцы только дивились этому и плохо верили. Говорили им также, что этот город не один и земля велика; подлиповцы только смеялись.

В продолжение месяца подлиповцы узнали больше, чем живши до этого времени; например, они узнали, что есть места лучше и хуже Подлипной, есть люди богатые и такие, которых ни за что обижают и делают с ними не силой, а чем-то иным, все, что только захотят, как. это было и с ними: в Подлипной они боялись только попа и станового, а здесь многие их обидели -- избили и отодрали и теперь никуда не пускают. Узнали, что такое паспорты; узнали также, что так жить, как жили они, нельзя, а нужно идти в другое место. Пиле и Сысойке опротивела не только деревня, село, но даже город, и они задумали, как выпустят их, тотчас же идти бурлачить и вести себя скромнее.

Наконец, Пилу и Сысойку выпустили из полиции.

-- Куда теперь? -- спросил Сысойко Пилу.

-- Знамо, бурлачить.

-- Айда! А мы Пашку да Ваньку возьмем?

-- Возьмем.

-- И Матрену?

-- А не то как? Ну, и времечко! и городок!.. Сколько бед-то.

-- Одно к одному и идет. Апроськи нет, пишшит, поди, стерво. Лошади -- тю-тю...

-- А там, бают, лучше.

-- Опять бы беды не было?

Насобирав на дорогу хлеба, купив на собранные деньги два мешка и по две пары лаптей, подлиповцы с Матреной и детьми ее отправились бурлачить. К ним пристали еще четыре крестьянина Чердынского уезда, отправляющиеся бурлачить в третий раз.

XIV

Подлиповцы и прочие крестьяне очень бедно одеты; но последние, по одежде, все-таки несколько богаче первых. На них надеты овчинные полушубки, во многих местах изодранные, зашитые серыми нитками или дратвой, с заплатами кожи, холста и синей нанки; под полушубком видится поддевка из толстой сермяги, также, вероятно, с заплатами, на головах большие шапки из бараньей шкуры, тоже с заплатами; на ногах новые лапти; мочальными бечевочками обвязаны серьге, с синими из нанки заплатами штаны, по колени не закрытые ничем; в руках -- или небольшие кожаные рукавицы, тоже с заплатами, но они не одни надеты на руки: под ними есть варежки, когда-то связанные из шерсти, а теперь обшитые холстом, -- или большие собачьи рукавицы, то есть сшитые из белых собачьих шкур с шерстью. Но Пила и Сысойко одеты еще хуже: на них полушубки из овечьей и телячьей шкур, чуть-чуть прикрывающие колени. Полушубки эти распластаны во многих местах, дыры ничем не зашиты, сквозь них видятся серые изгребные рубахи и грудь, так как у горла нет ни пуговиц, ни крючков, и они опоясаны ниже пупа толстыми веревками. От полушубков болтаются о колени клочки кожи. Шапки у них из телячьих шкур, тоже с дырами, ничем не зашитыми; синие штаны, обвязанные по колени веревками от худых лаптей, тоже с дырами, и сквозь дыр видно тело; лапти худые, из носков выглядывают онучи; рукавиц не было ни у Пилы, ни у Сысойки: их украли в полиции. Матрена была одета в такой же полушубок, как и подлиповцы, и такие же лапти, с тою только разницею, что колени ее прикрывала синяя изгребная рубаха, а на голове худенький платок, подаренный ей в городе. Матрена была опоясана веревкой, и за пазухой ее сидел трехгодовалый Тюнька. На руках Матрены были варежки, такие же, как и у крестьян, шедших с ними. На Павле и Иване не было вовсе шерсти, а сверх худых рубах надеты серые поддевки, ноги и колена прикрывали тряпки, завязанные бечевками от худых лаптей; на руках большие кожаные рукавицы с дырами; на головах шапки из крепкого войлока. У каждого из наших путешественников болтается на спине по котомке с хлебом, по паре или по две пары лаптей; у Пилы, кроме этого, болтается еще вместе с лаптями худой сапог, найденный им в городе где-то среди дороги, вероятно брошенный по негодности. Для чего взял Пила этот сапог, он и сам не знал, а понравилось. "Баская штука-то! ужо продам!" -- говорил он, и действительно продавал в городе этот сапог, только никто его не взял.

Идут наши подлиповцы по большой дороге, ухабистой и частью занесенной снегом; идут по сугробам и ругаются. Мороз, как назло, щиплет им и щеки, и колени, и пальцы ног и рук, и уши; хорошо еще, что по обеим сторонам лес густой и высокий. Подлиповцы привыкли к холоду, и их только злят проезжие в повозках и с дровами: нужно сворачивать в сторону; а как своротил, так и увяз в снегу по колени, а где и больше. Больше всего доставалось Павлу и Ивану; они в первый раз в жизни шли куда-то далеко; прежде они ездили на лошади, и хоть холодно им было, но все же не вязли в снегу.

"Зачем это тятька и Сысойко коней продали? -рассуждали они, -- ехали бы мы, ехали баско; а то иди, иди, конца нет..." Они шли два часа, и им показалось это долго, они устали; им щипало пальцы ног и рук, носы забелелись, ушли тоже.

-- Тятька, помру! -- кричал Павел.

-- Тятька, не пойду! -- кричал Иван.

-- Я вам дам! -- сказал Пила и обернулся назад. Жалко ему стало ребят.

-- Што, щиплет?

-- Аяй!

-- Три нос-то да уши-те. Три хорошенько рукавицами-те! -- кричал один крестьянин, а другой стал тереть Ивану щеки, нос и уши.

-- Ой, ноги щиплет! -- кричали Иван и Павел.

-- Беги! Вперед беги, прыгай, тепло будет! -- Ребята пустились бежать и стали скакать.

-- Ай, мальчонки!

-- Брать бы не надо.

-- Што им в деревне-то делать; помрут!

-- Так оно. Гли, чтобы не замерзли!

-- Не околиют.

Но и тут Пила отобрал от Павла рукавицы, и поэтому Павел отнимал у Ивана рукавицы, Иван отнимал их, в свою очередь, у Павла, -- так что эта борьба смешила наших путешественников.

Лучше всех было Тюньке. Ему тепло было на груди матери, а когда ему было холодно, то он плакал и кричал, а мать колотила его. Подлиповцы и товарищи их шли большею частию молча. У всех была какая-то тяжелая неопределенная дума, какая-то тоска и радость: всех тяготила мысль о прошедшем, радовало будущее, хотелось скорее получить богачество. Пила и Сысойко думали о прошедшем, об своих горестях и о том, что-то будет в бурлачестве. Сколько проехало мимо них повозок с теплыми шубами! Подлиповцы им кланялись, снимая шапки и удивляясь звону колокольчиков, и долго стояли на одном месте, глядя на удаляющуюся повозку. Сидевшие в повозке не только не кланялись им, но и не глядели на них, а если и глядели, то как-то с презрением. Эти господа едва и трудились думать о бедняках. Они не знали, сколько потерпели горя Пила и Сысойко, не знали, что вся жизнь их была одни лишения, несчастья, горькие слезы; что они не могли оставаться в своей деревне; что им надоела своя родина, и вот они бегут от нужды, идут в мороз куда-то в хорошее место, где будет им лучше, где будет много хлеба, где они будут свободны. Далеко ли им идти, они не знают, а уж коли пошли, пойдут, таки авось будет хорошо, а назад незачем. Будь хоть там богачество, -- они назад не пойдут: там они лишились Апроськи, коровы, лошадей, там их избили и измучили...

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 Следующая ⇒