Рахмат Файзи 9 страница

—Тогда я возьму девочку,— сказал Махкам-ака.

—Что? Ой, нет, нет... Я уже привязалась к ней, полюбила ее.— Женщина говорила с трудом, слезы душили ее.

И тогда Махкам-ака обратился к Остапу:

—Слушай-ка, сынок: тетя, оказывается, живет совсем одна. Сегодня ты оставайся с Лесей у тети. Побудешь с сестренкой, поговорите. Завтра я навещу вас. Если понравится, останешься там. Не понравится, возьму вас к себе. Ну, а если не понравится и у нас... подумаем.

Женщина была довольна таким решением.

—Спасибо вам. Пусть будет так. Ну, пошли, дети...

Но вдруг Остап прижал к себе Лесю и твердо сказал:

—И сам не пойду, и ее не отдам. Хочу домой, к Вите, к Абраму, к Гале...

Махкам-ака взглянул на женщину, пожал плечами.

—Доченька моя, неужели оставишь меня одну? — Женщина кинулась к девочке, принялась ее целовать. Но та стояла не шелохнувшись, крепко держалась за брата.

И тут в разговор снова вступил Махкам-ака:

—Не горюйте, приходите к нам, станем друзьями, а с моей женой будете назваными сестрами.

—Спасибо, амаки, приду.— Женщина открыла сумку, под фонарем, горевшим на столбе, записала на клочке бумаги адрес. Потом она долго стояла посередине сквера, опечаленная, подавленная, махала рукой, готовая по первому знаку броситься вслед за девочкой и вернуть ее...

Спустились сумерки, и Мехринису охватило страшное беспокойство. Махкам-ака и Остап точно сгинули. Ужин в котле разварился, и она, накормив детей, отправила их спать. В тишине тревога стала еще острее. Нервничая все больше и больше, Мехриниса то и дело выбегала во двор, прислушивалась и торопилась обратно. Перед глазами стояла жуткая картина: закрытый гроб с телом Салтанат, арба, на которой девушку привезли из морга.

За калиткой послышались голоса и шаги. Мехриниса застыла на крыльце. Вот наконец вошли Махкам-ака, Остап и, кажется, кто-то третий.

—Где же вы запропали? С утра у меня дергался глаз и на душе было тревожно, поэтому я не хотела вас отпускать!

—Нашли! — радостно воскликнул Остап, пропуская сестренку вперед. Он подвел ее к Мехринисе, тоном взрослого сказал: — Это наша мама. Поздоровайся с ней, Леся. Она очень, очень добрая.

—Здравствуйте! — тихо проговорила девочка, побаиваясь Мехринисы и все еще прижимаясь к Остапу.

— Здравствуй, здравствуй, маленькая. Ну-ка, ну-ка, дай я на тебя посмотрю.— Мехриниса опустилась на корточки, и девочка вдруг доверчиво бросилась ей в объятия.

—Какая ты хорошая, ласковая девочка! Где же ты была? Искали тебя, искали... Теперь мы тебя изо всех сил беречь будем...

«Странные люди эти женщины,— думал Махкам-ака, наблюдая за женой.— Как быстро у них гнев сменяется радостью, тревога спокойствием. Вот и сейчас: забыла обо всем на свете Мехриниса, не выпускает девочку из объятий, будто и в самом деле встретилась с родной дочерью».

Суматоха в доме, говор, громкий, радостный смех Остапа подняли детей. Да они и не думали спать, тревога матери передалась им, прогнала сон.

Увидев в объятиях Мехринисы Лесю, Галя тоже подбежала к матери и обхватила ее за шею.

—Ойи! Ойиджан!

—Вот тебе и подружка, доченька. Играйте вместе, растите как сестренки.— Мехриниса выпустила наконец Лесю из объятий и поднялась за мужем на айван.

—Знаете, дада, без вас приходил фотограф. Сфотографировал нас всех. Сказал, что еще придет,— поспешно сообщил отцу Витя.

—«Отец ваш герой, ребята»,— сказал он. Это правда, дада? — заглядывая в глаза Махкаму-ака, спрашивал Абрам.

—«И мама героиня»,— сказал фотограф.— Это поспешил добавить чуткий Сарсанбай.

Махкам-ака, снимая халат, вопросительно посмотрел на жену, не понимая, что происходит.

—Они правду говорят. Приходил какой-то товарищ из газеты. Расспросил обо всех детях, записал, сфотографировал, велел вам привет передать,— подтвердила жена.

—Для чего же?

—Сказал, еще придет. Хочет поговорить с вами. Думаем, говорит, написать о вас в газете, о том, что вы усыновили детей, воспитываете их...

—Да мы ли одни делаем это? — удивился кузнец.— О чем тут писать? Лучше бы написали, какие мытарства перенесли дети. Пусть знают люди по всей земле о муках, что принес нам Гитлер.

—Ну, ладно! Нечего волноваться! Как захотят, так и сделают. Может, и ничего не напишут,— успокаивала мужа Мехриниса и позвала его ужинать вместе с Лесей и Остапом.

Глава пятнадцатая

Кадырходжа нервничал. Он вставал, ходил по кабинету, пытаясь собраться с мыслями. Неприятности, казалось, обступили его со всех сторон, и нет сил от них избавиться. Он взял из пепельницы потухшую папиросу, сунул в зубы и чиркнул зажигалкой. Зажигалка не работала — видимо, кончился бензин.

Кадырходжа повернулся к телефону; набирая номер, он машинально крутил колесико зажигалки, все крепче сжимая зубами папиросу. Номер не отвечал. Кадырходжа раздраженно швырнул зажигалку на стол и зашагал по кабинету.

—Правильно вчера сказал Махкам-ака, с таким углем какая может быть производительность! Только дым и чад.

Кадырходжа вспомнил возмущенного кузнеца: угрюмый, по глубоким морщинам на лбу бежит пот, руки в копоти... Махкам-ака раздувал мехи, а уголь не разгорался, черный дым валил все сильнее, заполняя кузницу...

Кадырходжа вышел в приемную, где секретарша печатала на машинке.

—Муяссар, доченька...

Впрочем, тут Кадырходжа понял, что фразу можно и не продолжать: у молодой некурящей женщины не может быть ни спичек, ни зажигалки. Махнув рукой, он направился в плановый отдел, молча прикурил от козьей ножки Ивана Ивановича и поспешно, точно боясь вопросов, ушел.

Посмотрев вслед директору, Иван Иванович переглянулся с сослуживцами: чем-то, видно, обеспокоен Кадырходжа.

В кабинете с зажигалкой в руке стояла Муяссар:

—У бухгалтера иногда бывает бензин. Я схожу.

Муяссар догадалась, что Кадырходжа ее не слышит, углубившись в свои мысли, и выскользнула в открытую дверь.

В это время зазвонил телефон. Кадырходжа поднял трубку:

—Слушаю. Здравствуйте! На вокзале? Извините, я не понял — именно на вокзале?.. Буду... Да, да... Спасибо.

В недоумении директор пожал плечами: «Почему заседание бюро будет на вокзале? Если речь пойдет о работе железной дороги, то при чем тут мы? И в девять. Главное, что в девять... Ведь в девять уезжает Мутабар...»

Вошла Муяссар.

—У бухгалтера тоже бензина не осталось, но он дал кремень. Вот...— Муяссар положила на стол безжизненную зажигалку, два кремневых камешка и железную трубочку с торчащим из нее фитильком.

Кадырходжа смотрел перед собой, машинально трогая рукой чернильный прибор, и, казалось, ничего не слышал.

Муяссар хорошо знала своего начальника: расспрашивать его ни о чем не нужно, захочет — сам скажет. Она делала вид, что наводит порядок в кабинете: выбросила окурки из пепельницы, взяла подписанные бумаги, еще не просмотренные отложила в сторону.

Забыв о присутствии Муяссар, Кадырходжа достал из коробки папиросу, протянул руку к зажигалке. Тут опять вмешалась секретарша:

—Вот же кремень. Дайте я вам зажгу.— Она ловко высекла огонь из кремня, зажгла фитиль и подала Кадырходже.

Кадырходжа невольно улыбнулся:

—И ты, оказывается, научилась, доченька.

—Мой Турбаджан тоже пользуется таким кремнем. Когда нет спичек, я и сама его употребляю.

—Да, война нас многому научила. Ничего, переживем и забудем эти дни, доченька...

Муяссар была довольна, что Кадырходжа заговорил. Воспользовавшись этим, она хотела было открыть ему и свое горе, но не решилась. Казалось, выскажи она беду словами — и то, чему сама до сих пор не хотела верить, станет явью.

Муяссар тяжело вздохнула. Кадырходжа посмотрел на нее и вдруг заметил, как она бледна.

—Доченька, что с тобой? Посмотри-ка на меня.

Муяссар отвернулась, закрыв лицо руками, и убежала из

кабинета. Кадырходжа вышел в приемную, взял плачущую навзрыд Муяссар за руку, увел к себе, усадил на диван.

—Что случилось, доченька? — Кадырходжа налил в стакан воды, но Муяссар не могла успокоиться. Рыдания сотрясали ее тело.— Ну, говори же! Что случилось? — требовательно повторил Кадырходжа.

—Мой муж,— с трудом выговорила Муяссар,— уезжает... На фронт...

Кадырходжа встал с дивана, на котором сидел рядом с Муяссар, подошел к столу, взял папиросу, протянул было руку к зажигалке, но, вспомнив, что она не действует, прибег к кремню.

—Когда? — обернулся он к Муяссар.

—Вечером. В девять.

—В девять! Что же ты сидишь здесь? Почему до сих пор не сказала?

Муяссар молчала, не отрывая глаз от чернильного пятна на гладком ковре.

—Слушай, собери свою работу и немедленно уходи домой,— мягко сказал Кадырходжа.— Турабджан уезжает, а она... Ну, сейчас же!..

Муяссар была уже у двери, когда Кадырходжа остановил ее:

—Ты сказала, в девять, да? Возможно, дочка тоже уедет этим поездом.

—Кто? Кто? — не веря своим ушам, всполошилась Муяссар.

—Мутабар.

—Ой, Мутабар? Как же так? Не окончив института? — Потрясенная Муяссар стояла, широко раскрыв глаза.

Кадырходжа ничего не мог ответить на этот вопрос. Заложив руки за спину, он снова начал расхаживать по комнате.

—Почему же вы мне не сказали раньше? — с сочувствием глядя на начальника, еле слышно спросила Муяссар.

—Стало известно, доченька, только вчера вечером. Ну, давай, не задерживайся. В девять, в девять. Все в девять! Иди!

Кадырходжа положил руку на плечо застывшей без движения Муяссар и легонько подтолкнул ее к двери.

Вот так и бывает — все сразу сваливается, все беды, все неприятности... Угля нет. Металла хватит только до конца месяца. А кузнецы, способные одним ударом молота развалить надвое наковальню, ушли на фронт. Остались старики, дети и женщины. А тут новый заказ...

И еще вдобавок Мутабар. Единственная его дочь — счастье, жизнь, свет его очей...

Кадырходжа сидел на стуле, уставившись невидящим взглядом в окно, и думал, думал...

Сокровище наше... Бывало, чуть задержится где-то — и большой дом сразу словно опустеет, и мать уже не отходит от ворот. И вот теперь, точно мужчинам, способным крошить горы, сплющивать железо, как тесто, пришел черед идти на фронт и его дочери. Не ждали этого родители: ведь до окончания института еще целый год... Вчера Мутабар сообщила о своем решении матери. Этибор выслушала дочь, побледнела и упала без чувств возле арыка. Только к вечеру она пришла в себя. Кадырходжа, услышав слова Мутабар, тоже чуть не лишился сознания. Если бы дочь не обняла его сразу, как только он вошел, не положила голову ему на грудь, кто знает, может, и он упал бы рядом с матерью. Мутабар почувствовала, как сильно забилось сердце отца. Медичка, она сотни раз склонялась ухом к груди пациента, но такие частые, громкие удары девушка слышала впервые.

Мутабар тихонько приподняла голову с груди отца, с вымученной улыбкой взглянула на него. Кадырходжа тоже пытался улыбнуться, не переставая гладить ее по голове.

—Будь жива-здорова, доченька, береги себя... — повторял он бессвязно.

Мутабар испугалась, что и отцу будет плохо, крепко обняла его.

—Идемте к маме...— ласково сказала она и повела его на айван.

—Ладно, доченька, ты иди займись своими делами.

Кадырходжа поднялся на айван, поздоровался с соседками, сидевшими возле кровати Этиборхон, и наклонился к жене.

—Вот тебе и на! Что же это? Или ты думаешь, что когда дочь окончит учебу и станет доктором, она засядет дома и станет лечить только твой ревматизм? Раз она доктор, значит, и на войне будет работать в каком-нибудь медицинском учреждении. Думаешь, ее так и отправят прямо в огонь? Она будет работать в госпитале, помогать раненым, в тылу лечить... В тылу!

Этибор сразу как-то успокоилась от последних слов мужа, подняла голову с подушки. В это время появилась Мутабар.

Кадырходжа из соседней комнаты позвал дочь. Серьезно посмотрев в глаза Мутабар, он негромко, чтоб не услышала жена, сказал:

—Деточка моя, береги себя. Будь и смелой! Но о том, что ты едешь прямо на фронт, мать не должна знать ни в коем случае... Говори ей, что будешь работать в госпитале в тылу. Все равно ведь у любого госпиталя адрес — полевая почта. А сейчас иди к ней, а мне дай чаю — я немного поработаю...

Всю ночь Кадырходжа не сомкнул глаз. Сквозь стенку он слышал, как в соседней комнате до утра шептались мать и дочь, иногда останавливая друг друга: «Тс-с, папа...»

Утром, наспех позавтракав, Кадырходжа скорее ушел на работу, пряча от жены и дочери осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами.

Вот и Турабджан, его шофер, которому Кадырходжа был как отец, сегодня тоже уходит на фронт.

Кадырходжа курил папиросу за папиросой, погрузившись в свои мысли, вспоминал и вчерашний день, и несчастные, заплаканные глаза Муяссар, упрекал себя в черствости. Механически он то и дело высекал огонь из кремня, зажигал чадящий фитиль, гасил его, пачкая пальцы в саже.

Его мысли прервал приход Исмаилджана. Поздоровались.

—Как ты вовремя, братец,— радушно сказал Кадырходжа, усаживая Исмаилджана.— Ну, председатель, как дела?

Исмаилджан выглядел уставшим, расстроенным.

—Кадырходжа-ака, вы сегодня дочь...— начал он с трудом.

—Пришел и ее черед. Поедет, как все, братец. А что у тебя?

—Лучше не говорить сегодня о делах. Я сейчас вот здесь узнал, что Мутабар уезжает...

—Погоди, а сам-то ты зачем пришел?

—Да я пришел...— Исмаилджан мялся, скручивая пальцами какую-то бумажку.

—Ну, выкладывай.

—Может, завтра поговорим, Кадырходжа-ака?

—Почему? Что же мне, по-твоему, отложить все дела на несколько дней из-за того, что дочь уезжает? Разве в наше трудное время можно так? Говори.

Исмаилджан развел руками, опустив голову. Кадырходжа встал, закурил папиросу и снова заходил вокруг стола, не отрывая пытливого взора от собеседника.

—Освободите меня от обязанностей председателя.— Исмаилджан шумно вздохнул, резко поднял голову.

Кадырходжа, ожидавший, что Исмаилджан скажет ему что-то уж очень неприятное, с облегчением рассмеялся. Потом он положил руку на плечо гостю.

—Ты что же, недоволен должностью? Может, сядешь за мой стол?

—Я не шучу, Кадырходжа-ака.

—Я тоже не шучу.

—Хочу на фронт.

—Тогда поедем вместе. Но только так: куда партия пошлет, туда и поедем.

—Никто не волен держать меня здесь.

—Сказал же, поедем вместе. А теперь вот что: ты побывал у кузнеца Махкама?

—Мы каждый день видимся. Чего ж еще?

—А был ли ты у него дома? Навестил ли его детей?

—Я поражаюсь этому человеку,— вдруг оживился Исмаилджан.— Сколько лет мы работаем вместе, а, оказывается, я и не знал его.

—А что?

—Ведь он был кроткий, как овечка, мягкий, словно шелк, и мухи в жизни, я думаю, не обидел. Даже молока, наверное, не пил, считая, что оно по праву принадлежит теленку...

—Ну, а теперь стал пить? — улыбнулся Кадырходжа.

—Он раньше знал только свой дом и работу,— продолжал Исмаилджан.— Что творится вокруг, его не интересовало, он был убежден: все от аллаха, все разумно.

—Ну, а теперь? — уже нетерпеливо спросил Кадырходжа.

—Он стал другим. Ночами мне не спится, и я часто думаю о нем. Не верится даже, что это тот же человек. Представить только: он взял одного ребенка, потом второго, третьего... А сейчас у него под крылом шесть детей. Их нужно накормить, напоить, одеть; каждый требует заботы, душевного внимания. Как река, как безбрежная река, сердце этого человека. Я сам многодетный отец. Но одно дело — свои дети, а другое — чужие. Тут надо быть не только отцом, но и педагогом. Вот Макаренко... Вы читали, наверное, Макаренко?

—Читал.

—И Махкам-ака, как Макаренко, педагог от рождения, поверьте мне. Откуда у него столько любви, терпения, выдержки? Он только и твердит: «Сейчас самое важное — забота о них, об их судьбе». Мне кажется, он готов раскрыть объятия всем сиротам на свете.

—А жена, как она? — заинтересованный рассказом Исмаилджана спросил Кадырходжа.

—Меня и жена поражает. Как многие бездетные женщины, она была скуповата, эгоистична, да и детей вроде не любила. Посмотрите, какова Мехриниса сейчас. Эге! Совершенно другой человек. Или ее просто не знали, или она, как и муж, переменилась. Моя старуха мать твердит: «Сынок, это аллах зажег в их сердцах огонь любви и сказал: «Согрейте своей любовью вот этих сирот...»

—Я видел, как трудно Махкаму-ака,— продолжал Исмаилджан,— поэтому был не очень требователен к нему. Ведь он работает и в цеху и дома. Вообще он здорово выручает нас. Уста заметил мое снисходительное отношение к себе и позавчера отчитал меня, да еще как!

—Неужели?

—Говорит мне: «Братец, слава аллаху, руки мои еще сильны, глаза не ослепли. Дети детьми, а работа работой». Я прямо остолбенел.

Дымя папиросой, Кадырходжа внушительно заметил:

—Война и на фронте и в тылу стала испытанием для людей. Испытывает их стойкость, совесть, любовь, нравственную чистоту. Отбирает: хорошее к хорошему, плохое к плохому.

—Одно очень беспокоит беднягу Махкама-ака,— возвращаясь к разговору о кузнеце, сказал Исмаилджан.— Вот уже четвертый месяц нет писем от сына.

—От племянника, что ли?

—Да, но он же усыновил его. Беспокоится Махкам, но старается не показывать своей тревоги.

—Бедняга...— сочувственно вздохнул Кадырходжа и взглянул на часы.— Ну, пошли, братец, поговорим по пути.

Глава шестнадцатая

До отправки эшелона оставалось около часа. Кадырходжа убедился, что Мутабар и Турабджан уезжают вместе. Шепнув дочери, что скоро вернется, он пошел в вокзал.

У входа в зал эвакопункта Кадырходжа встретил Салиеву из горкома партии и спросил про бюро.

—Приглашены руководители республиканских и городских организаций. Бюро будет проводить сам Усман-ака,— сообщила Салиева.

—Ах, как неудачно! Так совпало, что в девять часов и дочка на фронт уезжает, и заседание бюро. Не знаю, что делать,— огорчился Кадырходжа.

—Понимаю, понимаю...— задумалась Салиева.— Погодите! Аксакал ведь здесь. Можно его спросить...— Она потянула Кадырходжу за рукав.

—Нет, нет, неудобно,— начал упираться Кадырходжа.

—Ну, ладно, раз вы такой робкий, пойду сама спрошу,— сказала Салиева.

Через несколько минут, показавшихся Кадырходже очень долгими, она вернулась.

—Просит вас к себе.— Женщина улыбкой старалась ободрить Кадырходжу, у которого от такого известия лоб покрылся испариной.

Кадырходжа вошел в зал, битком набитый детьми. Они сидели, стояли, лежали. Кадырходже показалось, что многие из них мертвы — настолько безжизненны были их позы и застывшие глаза.

Кадырходжа пришел в такое смятение от этой картины, что не сразу увидел приближающегося к нему Ахунбабаева. Лицо у Аксакала было бледное, бескровное и усталое. Он шел медленно, чуть пошатываясь.

—Ишан[46], вы обязательно проводите дочь,— сказал Ахунбабаев, пожимая руку Кадырходже.— Идите, идите, ишан. Если не успеете на бюро, я буду здесь, и мы потом поговорим.— Помолчав, Ахунбабаев добавил: — И не забудьте дочери передать от меня привет.

Кадырходжа поблагодарил Ахунбабаева и бросился на перрон. В шумной толпе возле какого-то вагона он разыскал, дочь. Мутабар радостно улыбнулась отцу, не переставая оживленно разговаривать с провожавшими ее подругами. Тут же около вагона стоял и Исмаилджан. Увидев при свете фонаря хмурое лицо Кадырходжи, он с тревогой спросил:

—Что-нибудь случилось?

Кадырходжа отвел Исмаилджана в сторону.

—Я был в аду, братец, в настоящем аду! — Он несколько раз жадно затянулся папиросой.— Мы еще удивлялись Махкаму-ака! Самый жестокосердный человек не устоит, увидев этот ужас!

Исмаилджан впервые наблюдал Кадырходжу таким взволнованным и растерянным.

—Где же вы были, ака?

—Вокзал забит детьми. Почти все лежат. Бедняжки не подают и голоса. У них нет сил даже попросить воды. Живые трупы. А ведь они люди, дети человеческие, братец!.. А Ахунбабаев там...

Исмаилджан все понял: не было нужды расспрашивать...

И вдруг послышалась команда: «По вагонам!»

Исмаилджан взял Кадырходжу за руку и тихо сказал:

—Ака, пусть ваша дочь не заметит...

—Нет, нет... Ни в коем случае...— Кадырходжа поправил воротник, вытер платком лоб, глаза.

Перед тем как вскочить в вагон, Мутабар попрощалась с друзьями, крепко обняла отца, а потом бросилась к матери и долго не могла оторваться от нее. Только она шагнула наконец к вагону, как Этиборхон громко застонала и лишилась чувств. Женщины подхватили ее, дали понюхать нашатыря, привели в себя, стараясь, чтобы дочь ничего не заметила, но Мутабар, стоявшая на подножке, все увидела, все поняла.

Протяжно погудев на прощание, поезд тронулся и пошел, быстро набирая скорость. Кадырходжа долго смотрел ему вслед. Блестели при электрическом свете рельсы, перемигивались семафоры, пересвистывались на путях маневровые паровозы. Кадырходже казалось, что поезд навсегда увез частицу его сердца. Он попросил Исмаилджана отвезти жену, а сам торопливо зашагал к зданию вокзала.

Заседание бюро, видимо, началось недавно. Кадырходжа хотел присесть на стул у входа, но Ахунбабаев увидел его и жестом указал на свободное место в первом ряду. Ступая как можно осторожнее, Кадырходжа прошел вперед.

Председательствовал Усман Юсупов. Обсуждался вопрос о приеме и размещении детей, прибывающих из пострадавших от войны городов и деревень. Заслушивались короткие сообщения специальной республиканской комиссии по размещению. Представитель Наркомпроса[47] республики, член комиссии Хамидов доложил об увеличении количества мест в детских домах, об открытии новых детдомов, об одежде, топливе и продовольствии для прибывших детей.

—На сегодняшний день,— сказал Хамидов,— приняты и размещены двадцать семь тысяч триста девятнадцать детей, не считая тех, кого жители города взяли на воспитание.

—А дети, лежащие здесь, в соседнем зале, в какой счет они включены? — жестко спросил Усман Юсупов.

—Сегодня прибыло два эшелона, товарищ Юсупов. Не успели. Мы-то успели бы, но транспортное управление задержало,— виновато опустил голову докладчик и сошел с трибуны.

—Товарищ Хамидов! — горячо заговорил Юсупов.— За стеной стонут дети. Преступление, что они еще здесь! Преступление перед народом, перед Родиной, перед нашими фронтовиками! — Юсупов, сжав пальцы в кулак, резко под нимал и опускал руку, сопровождая слова жестом. Он говорил громко, отрывисто, точно вбивая фразы: — Когда в Государственном Комитете Обороны нас спросили, сколько людей узбеки могут принять под свой кров, мы сказали: примем столько, сколько будет нужно...

По залу словно волна прошла. Многие вскочили со своих мест, заговорили одновременно. Стало шумно.

—Тише! — крикнул Юсупов.

Все вмиг смолкли, и в напряженной, наэлектризованной тишине опять зазвучали веские слова, сопровождаемые энергичными жестами:

—На работников, не чувствующих ответственности за это дело, надо накладывать партийные взыскания. Руководитель, проявляющий бездушное отношение к детям, заслуживает беспощадного осуждения.

Гнетущее безмолвие, опустившееся на зал после речи Юсупова, нарушил начальник управления Наркомздрава Аминов. Он говорил тихо, точно боялся разбудить спящего ребенка. Подробно рассказал Аминов о том, как налажено лечение больных и раненых. Кадырходжа узнал, что организовано специальное медицинское наблюдение за грудными детьми, взятыми на воспитание, налажено снабжение их молоком. И опять Кадырходжа тепло подумал о Махкаме- ака: побольше бы таких!

Соседом Кадырходжи оказался немолодой, тучный секретарь райкома Шакасымов. Он тоже попросил слова.

—Я хочу внести несколько конкретных предложений по вопросу о размещении вновь прибывающих детей и по вопросу об усыновлении детей населением. Предлагаю принять обращение к населению, призывающее взять детей на свое попечение, опубликовать это обращение на страницах газет и передать по радио.

В зале поднялся шум. Кто-то громко спрашивал: «Ну, а что потом будет? Потом?» И опять Юсупов призвал зал соблюдать тишину.

—Очень уместный вопрос: что же будет потом? Изложу конкретно,— сказал осмелевший Шакасымов.— Население каждого района должно обсудить обращение и решить, что оно сможет сделать для прибывающих детей.

Шакасымов сел, но зал продолжал шуметь, и вскинутых рук оказалось не меньше десяти. Юсупов, пробежав глазами по рядам, предупредил:

—Говорить нужно кратко, конкретно... Товарищ Салихов.

—Я категорически против предложения Шакасымова о поголовной «мобилизации» населения,— с места сказал Салихов.

—Товарищ Миркаримов.— Юсупов уже не садился.

Поднялся худой человек очень маленького роста. Его голова едва возвышалась над сидящими.

—Шакасымов сам, по-моему, не до конца осмыслил свои предложения. Такое дело, как принятие детей в семью, не осуществить с помощью постановления.

—Товарищ Стрельцов!

Встал голубоглазый мужчина с рыжеватыми, прокуренными усами.

—Я знаю кузнеца Махкама-ака. Познакомился с ним здесь, на перроне, в тот день, когда прибыл первый эшелон. Пришел он с женой. Никто к нему не обращался, и он не давал никакого обязательства. Просто услышал и не смог усидеть дома... Пришел прямо сюда. Если бы ему дали волю, он тут же взял бы из вагона первого попавшегося ребенка и увел с собой. Вы его помните, наверное, Юлдаш-ака? — Стрельцов посмотрел на Ахунбабаева. Аксакал утвердительно кивнул головой, и Стрельцов продолжал: — Желающих взять детей и в тот день пришло сюда немало. А что было потом? Что теперь? Каждый день сотни, тысячи людей выходят встречать детей. Повторяю, выходят и без всяких торжественных обещаний берут ребят на воспитание. Без всякой шумихи берут, без оговорок. Знают ли руководители районных организаций о том, что Махкам-ака усыновил шестерых? Кто-нибудь побывал у него дома? — Стрельцов взглянул на районных руководителей в надежде услышать от кого-нибудь из них «да». Но все молчали.— А ведь навестить кузнеца следовало бы, ну, скажем, надо было, по крайней мере, прийти поздравить с ребенком, по замечательному узбекскому обычаю. А руководитель организации, где работает Махкам-ака, не знаю, присутствует ли на бюро этот товарищ...

Кадырходжа невольно заерзал на месте, опустил голову, стараясь быть незаметным.

—Известно ли ему, какая Махкаму-ака нужна помощь? Усыновление или удочерение — это дело, совершаемое по зову сердца. Таких людей, как Махкам-ака, приласкавших, пригревших детей, мы должны почитать, поощрять всемерно, но никаких поголовных обязательств брать нельзя.

—Считаю, что вопрос ясен,— сказал Юсупов, обращаясь к поднимавшим руки.— Давайте прекратим прения. А в заключение слово предоставим товарищу Ахунбабаеву.

—Недавно мы были на фронте,— не спеша начал Аксакал.— Поехали туда не с пустыми руками — повезли фронтовикам подарки. В составе нашей делегации были работники искусств, писатели. Думали, что и подарки и концерт поднимут настроение солдат, воспрянут они духом. Так и получилось. Наши подарки оказались очень нужными, выступления всем пришлись по душе. Но особенно большую радость нам доставило другое. При встрече с каждым бойцом, с каждым офицером мы слышали: «Спасибо, что приютили наших детей. Это самый бесценный подарок».

В городе мы пока разместили более тридцати тысяч детей. Только в городе. Тридцать тысяч — это не просто голая цифра. Тридцать тысяч душ. Попробуйте представить, что у многих живы матери, отцы, деды, бабушки, сестры, братья. Все они или на фронте, или работают для фронта. И все они станут сражаться и трудиться упорнее, яростнее, если будут знать, что их дети в безопасности. Вот это и есть тот бесценный подарок, о котором говорили фронтовики. Дети вырастут, станут взрослыми, нашими наследниками, преемниками. Вы ведь понимаете, как много это значит... Здесь говорили об обращении, об обязательствах. Какое обращение, какие обязательства? Все это, на мой взгляд, ненужная выдумка.— Аксакал показал рукой на видневшийся из окна перрон.— Приходите на вокзал каждый день — и увидите сами, как течет сюда рекой людская толпа. Пойдите в детские дома — узнаете, что и туда непрерывно стекаются люди, чтобы усыновить чужих детей. В этом живое сердце народа, его добрая и щедрая душа.

Государство в состоянии содержать детей. Найдем и помещение для них, и одежду, и продовольствие. Но детям, лишенным родителей, насмотревшимся на ужасы войны, детдом не заменит материнскую ласку и отцовскую любовь. Надо понимать разницу между содержанием и воспитанием. Важно, чтоб люди брали ребенка на воспитание по велению сердца, твердо решив стать этим детям отцами и матерями.

Кадырходжа, не шевелясь, слушал и думал о детстве Аксакала, вышедшего из семьи бедного чайрикёра[48], думал с восхищением о том, сколько душевной доброты в этом обремененном многочисленными обязанностями, загруженном важной работой человеке.

—Народ мудр, он знает, что делает. Сейчас не только в Ташкенте — во всей республике тысячи семей окружают лаской сирот. В иных семьях по два-три осиротевших ребенка. Если простой кузнец, усадив вокруг дастархана шестерых детей, делит с ними свой хлеб насущный — низкий наш поклон такому человеку. Мы должны всячески поддержать бесценное начинание нашего земляка. В сущности, его поступок — это и есть норма родственных связей, дружбы, братства. Это обычай, присущий новым людям новой эпохи. Весь народ, все человечество одобряет этот обычай, восхищается им... Злое дело недолговечно. Война окончится, и изверги будут уничтожены. Наступят мирные времена. Но эти дети, став взрослыми, до конца жизни будут помнить любовь и ласку узбекского народа. Они ничего не забудут сами и будут свято передавать эту память из поколения в поколение.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒