Рахмат Файзи 7 страница

Взволнованная Мехриниса обернулась к мужу и встретилась с ним глазами. Это длилось одно мгновение, но Мехриниса поняла, что творится с Махкамом,— ему и так было горько, а теперь, потрясенный внезапной встречей с чужой бедой, он особенно отчетливо ощутил, как мелок и ничтожен его поступок. Глазами Махкам-ака просил прощения у жены. Мехриниса ничего не успела сказать: громкий плач ребенка на арбе привлек ее внимание. Молчавшие до этого люди на обочине вдруг разом заговорили:

—Бедняжки! У них на губах ведь еще материнское молоко...

—Чем же виноваты эти малыши...

—Есть и раненые, ай-ай-ай...

Какая-то женщина заплакала, не пытаясь скрыть свои слезы от окружающих.

—Ух, чтоб ослепнуть проклятым фашистам! Ведь они же в них стреляли, окаянные, стреляли! — У старушки, выкрикнувшей эти слова, даже голос сорвался.

—Куда их везут?

—Прибыло, говорят, десять тысяч. Правда это? — спросил седой мужчина свою соседку.

—Где там десять! Говорят, тридцать тысяч прибыло. Сама слышала...— Женщина вытирала платком глаза.

Махкам-ака слушал, и чувство ярой ненависти к врагам, сделавшим этих детей сиротами, все сильнее охватывало его.

Как только проехала последняя арба с детьми, Махкам- ака быстро зашагал к дому. Мехриниса едва поспевала за мужем.

Махкам-ака первым вошел во двор и увидел Витю, который сидел на пороге и плакал.

—Вот тебе на, такой большой мальчик, а плачешь.— Махкам-ака взял Витю на руки, начал утешать.— Ну, хватит, хватит, сынок. Вон и мама пришла.

—Верблюда привели? — вдруг строго спросил Мехринису Витя.

—Не было верблюда, сынок,— ответил Махкам-ака.

—А леденец-петушок был?

—Сейчас принесу.— Махкам-ака опустил мальчика на землю.— Понимаешь, сынок, когда я шел туда, еще не продавали петушков. А обратно пришлось идти другой улицей. Схожу еще раз.

—А сейчас уже продают? — с надеждой заглянул в глаза отцу Витя.

—Конечно.— Махкам-ака быстро пошел к гузару[43].

С тех пор как в доме появился Витя, у кузнеца не было свободной минуты. И сам он и жена не знали покоя. Но как бы Махкам-ака ни уставал, стоило ему только увидеть веснушчатую мордашку мальчика — на сердце становилось легче, забывалась усталость, проходила головная боль. Вот и сегодня: казалось, ничто не развеет его тоски, а, как только поднял Витю на руки, сразу почувствовал облегчение. «Видно, сам аллах создал человека таким,— думал кузнец,— на один плач — один смех... Иду на гузар за леденцовым петушком... Иду только за этим и... радуюсь. Говорят, ребенка обмануть легче всего. Так оно и есть. Легче всего. Но если обмануть его несколько раз, он и сам станет обманывать других, когда подрастет».

На гузаре Махкам-ака купил леденец и вернулся домой.

—На, сынок.— Махкам-ака подал Вите леденец.— Ешь на здоровье, а я пойду поработаю.

Махкам-ака взял спецовку и отправился в кузницу, но, не дойдя до середины двора, передумал. Он вернулся к дому, положил спецовку на прежнее место:

—Надевай-ка ботинки, Витя. Пойдем погуляем.

Обрадованный Витя, изрядно уже измазанный леденцом, бросился в комнату за ботинками.

Глава одиннадцатая

Весело разговаривая, Махкам-ака и мальчик незаметно дошли до детского дома. Но у ворот Витя вдруг остановился, испуганно глядя на Махкама.

— Ну что же ты? Идем!

— Вы сами... вы сами разве не говорили, что не будете меня выгонять? — сказал Витя и заплакал.

—А кто тебя выгоняет?! — Махкам-ака присел, чтобы быть одного роста с сыном.

—Зачем же вы тогда привели меня сюда? — Витя показал пальцем на детдом.

Махкам-ака только теперь сообразил, в чем дело. Он никак не ожидал, что Витя так все это воспримет. Вот что значит не разбираться в детской душе! Кузнецу стало жаль мальчика.

—Послушай, сынок.— Он вытер Вите слезы.— Помнишь день, когда ты приехал сюда?

Витя кивнул головой.

—Вот и сегодня привезли детей, точно таких же, как ты. А что, если среди них найдутся твои товарищи? Ты ведь называл их имена?

—Вова, Валя,— напомнил Витя.

—А вдруг они приехали?

—Не могут они приехать,— горько, как взрослый, сказал Витя.— Вову вместе с мамой увели фашисты. А Валя тоже не может...

—Но приехали другие. Пойдем-ка посмотрим.

Махкам-ака за руку повел Витю в ворота. Витя шел нехотя, все еще не веря отцу.

День был ясный, светило солнце. Земля после ночного дождя еще не успела просохнуть, и теперь от нее поднимался пар. Приехавшие дети группами стояли у здания столовой. Разговаривали все сразу, шум был, как на птичьем базаре. Мальчики постарше вертелись около арб, нагруженных тюками с одеждой, одеялами и подушками, а те, что поменьше, раздевались и складывали свою одежду на землю.

Во двор набилось много взрослых. Судя по тому, что большинство из них были с кульками и пакетами, эти люди пришли сказать детям ласковое слово, угостить сладостями, ободрить их. Были тут, вероятно, и такие, что хотели заранее присмотреть ребенка и потом взять его в свой дом.

—Не признаешь, сынок, товарищей? Не видно? — Махкам-ака решил отвлечь Витю от печальных мыслей, так как мальчик по-прежнему молчал и жался к нему.

Витя хмурил брови, рассматривал детей.

—Можно мне подойти к ребятам? — вдруг попросил он.

—А почему же нет? Конечно, можно. Иди,— разрешил Махкам-ака.

Витя недоверчиво взглянул на него, но все же направился к детям.

—Ассалому алейкум, амаки,— совсем рядом услышал Махкам-ака приветливый женский голос.— Что вы хотели?

Махкам-ака обернулся и увидел молодую, нарядно одетую женщину. Кажется, в прошлый раз ее здесь не было.

—Ва алейкум ассалом! Хотел бы вот взять ребенка,— сказал Махкам-ака, испытывая снова сильное волнение.

—Хорошая мысль, отец. А жена ваша тоже здесь?

—Она не смогла прийти. Очень занята.

—А кого вы хотите взять: мальчика или девочку? И поменьше или постарше? — по-деловому быстро уточнила женщина.

—Все равно, доченька.

—А ребенка какой национальности вы предпочитаете?

Махкам-ака бросило в дрожь от негодования, он даже побледнел:

—Я пришел не на скотный базар, доченька.

—Но позвольте, папаша...

—Никаких но! — решительно возразил кузнец.— Если я буду молчать, вы, похоже, и дальше будете расспрашивать, худой или полный мне нужен, остроносый или курносый, верный или желтый... Дети все одинаковы! Все они дети человека! Поняли?

У женщины задрожала тетрадка в руке, она смутилась:

—Я ведь спросила только...

—Никогда не делите детей на белых и черных! Нашелся вот на свете один такой выродок и сколько несчастий навлек на людей. Но он еще понесет кару за это!

Махкам-ака резко повернулся и пошел к Вите. Женщина удивленно смотрела ему вслед.

Подойдя к детям, Махкам-ака увидел, что Витя всхлипывает и тяжело дышит, а какая-то девочка держит его тюбетейку, сильно испачканную грязью. Махкам-ака протиснулся среди ребят и оказался возле своего мальчика.

—Что здесь произошло? — спросил он.

Витя молчал, зато со всех сторон, перебивая друг друга, заговорили дети.

—Он хвастает, что у него есть папа!

—Я сказала: «Какая у тебя красивая тюбетейка!» — а он сразу: «Не трогай! Испачкаешь!»

—Хвалится своей одеждой!

Махкам-ака все понял и начал успокаивать детей, с обидой глядевших на Витю. Он взял сына за руку и отвел в сторону. И тут вдруг заметил белокурую девочку, не сводившую с него глаз.

—Как тебя зовут, доченька? — Махкам-ака погладил девочку по растрепанной головке.

—Галя.

Девочка настороженно глядела на Витю, который, насупившись, стоял за спиной Махкама-ака:

—Это ваш сын?

—Сын... А ты будешь моей дочкой? Будешь? — Кузнец ласково привлек к себе девочку, провел ладонью по ее худенькой спине.

—Буду,— тихо вымолвила Галя.

—Очень хорошо, доченька. Теперь познакомься с братиком.

Галя протянула Вите руку, назвала свое имя. Витя подал ей руку нехотя, смотрел исподлобья.

—Галя! Галя! Ты что, уходишь?! — К девочке подбежал белолицый мальчик с огромными черными глазами.

—Ухожу, Абрам.— Галя улыбалась, лицо ее светилось радостью.

—Насовсем уходишь? — растерянно спросил Абрам.

Галя молчала. Тогда заговорил Махкам-ака:

—Насовсем она уходит. Но если хочешь видеть Галю, приходи к нам.

Абрам опустил голову, давно не стриженные, спутавшиеся волосы закрывали ему лицо. Он повернулся и, не оборачиваясь, побрел к толпе детей. Махкаму-ака стало как-то не по себе. И тут вдруг Галя кинулась за мальчиком, догнала, что-то быстро сказала ему и вернулась обратно.

—Дядя, возьмем с собой Абрама! Он очень, очень хороший мальчик! — Она смотрела на Махкама-ака умоляющими глазами.

Кузнецу показалось, что взгляд детских глаз проник в самое его сердце, на всем свете не нашлось бы, наверное, человека, который смог остаться равнодушным к мольбе девочки.

—Абрам, сынок, иди скорее к нам! — крикнул Махкам- ака.

Абрам оглянулся, несколько секунд постоял в нерешительности и вдруг подбежал к кузнецу.

—Вот и молодец!

—Дядя, а можно я вас буду называть папой? — держась за полу халата Махкама-ака, спросила Галя.

—Можно, доченька.

—А я? — засверкал глазами Абрам.

—И ты тоже!

Витя продолжал стоять надувшись и смотрел на Галю и Абрама весьма холодно.

—Постойте здесь, я сейчас вернусь.— Махкам-ака направился в кабинет директора. На двери висела табличка с надписью: «Т. Назарова». Женщина приветливо кивнула кузнецу — видимо, узнала его; узнал ее и Махкам-ака. Около стола стоял заплаканный мальчик. Одетый опрятно и хорошо, он не походил на вновь прибывших детей.

—Входите, пожалуйста.— Назарова поднялась из-за стола.— А ты пока поиграй, но не уходи, хорошо? Я тебя позову.— Она похлопала мальчика по плечу и проводила его до двери.— Подумайте, отец, что бывает на свете. Только девять дней назад его взяла к себе одна супружеская пара, а сегодня он вернулся обратно.

—А почему вернулся? — Махкам-ака прикрыл дверь кабинета: мальчик стоял в коридоре.

—Твердит одно и то же: «Потерял сестренку». Просит найти ее. В семью, которая его приютила, вероятно, возвращаться не хочет, хотя прямо этого и не говорит. Я спрашиваю:: «Тебя не обижали там?» В ответ он горько плачет и опять твердит свое.

А вы бы все же порасспросили,— задумчиво сказал Махкам-ака и заговорил о своем: — Зашел к вам, чтоб вон этих малышей записали за мной.— Через открытое окно Махкам-ака показал на Галю и Абрама, стоявших по-прежнему вместе, но поодаль от Вити.

— Ого, еще двое! Удивительно добрая у вас душа! Пойдемте!

Они вышли во двор.

— Санобар! — позвала Назарова одну из воспитательниц.

Подбежала женщина, недавно разговаривавшая с Махкамом-ака.

— Пусть товарищ не ждет документов. Я сама их принесу ему домой. Просто запишите имена и фамилии девочки и мальчика,— распорядилась Назарова.

—Как же это? Я могу, если необходимо, и подождать,— забеспокоился Махкам-ака.

—Не волнуйтесь. Документы еще не разобрали. Все будет как полагается,— вежливо, но твердо повторила Назарова.

—Ну, спасибо. Пойду обрадую жену,— сказал Махкам- ака, а потом тихо, чтобы не услышали дети, попросил директора: — Вижу я, сильно обидели того ребенка, который ждет вас. Если он оказался в плохой семье, скажите мне. Уж как- нибудь сумеем облегчить его участь.

—Благодарю вас, отец. Но ведь и без него у вас теперь трое.

—А время-то какое! И не сомневайтесь, приводите ребенка к нам, если нужно будет.

Махкам-ака попрощался с Назаровой, взял Галю на руки. Девочка доверчиво обвила его щею худенькими ручонками.

Абрам и Витя шли рядом, но не разговаривали. Галя радостно махала им рукой. Когда они вышли на большую улицу, Витя буркнул Гале:

—Ну, слезай. Так ты совсем умаешь моего папу!

Шутливо, стараясь подделаться под Галин голос, Махкам-ака пропищал:

—Не умаю! Я ведь легкая, как пушок!

Девочка рассмеялась, еще крепче обнимая Махкама-ака за шею. Засмеялся и Абрам. Даже Витя не сдержал улыбки, хоть и отвернулся, пряча лицо.

Глава двенадцатая

Были и песни, и пляски, и веселые, нарядные люди, и голуби в безоблачном синем небе. И вдруг все исчезло, все кончилось. Точно черные тучи заволокли небо, спрятали солнце, и стало трудно дышать...

В открытых машинах приехали фашистские офицеры. В центре площади солдаты сколотили виселицы. Привели двух мужчин со связанными за спиной руками, поставили их на ящики, на шеи им накинули петли, и офицер ногой в блестящем сапоге выбил ящики у них из-под ног.

Потом женщин, стариков и детей фашисты погнали на работу. На поляне за березовой рощей людей заставили копать длинную траншею. Когда траншея была готова, офицер выстроил всех в два ряда над самой ямой. И начался треск... Ужасный треск...

Абрам упал, придавленный большим и тяжелым телом какого-то старика. И вдруг стало тихо. Тихо и страшно. Было даже слышно, как где-то вдали беспечно журчит ручеек. Абрам поднял голову. Вначале он увидел зеленую траву и желтый одуванчик на тонкой ножке, потом множество спящих вповалку людей. Мальчик с трудом встал и огляделся вокруг. Чуть сбоку спала мама. Он приблизился к ней, наклонился и вздрогнул: глаза у мамы были выколоты. И Абрам закричал во весь голос: «Мама! Мама!..»

От звонкого крика задрожали стекла в окнах, и все мгновенно проснулись. Галя вскочила, прижалась к Мехринисе.

А ту трясло в ознобе. Махкам-ака пытался успокоить Абрама.

—Лампу зажги,— сказал он жене, но Мехриниса не могла двинуться.

Махкам-ака сам зажег лампу.

Абрам задыхался, стонал, но глаз не открывал. Первой, кажется, пришла в себя Галя.

—Вы испугались, мама? — заботливо спросила она Мехринису.

—Ложись, доченька.

—А вы не бойтесь. У Абрама бывает так. Было и в дороге. Ой, и ты тоже испугался, Витя? — Галя заметила, что Витя таращит глаза и ничего не понимает.

—Подумаешь... испугался. Думал, воры лезут,— сердито ответил Витя.

—Дада, положите Абрама в постель.— Галя советовала серьезно, деловито, как взрослая.

Махкам-ака ходил из одного конца комнаты в другой, прижав к груди Абрама, и никак не мог успокоиться.

—Он уже опять заснул, дада. Положите его.

Махкам-ака послушался девочку, уложил Абрама. Галя склонилась над братом, погладила по голове.

—И почему ты кричишь, Абрам? Здесь дада, мама, мы все. Ни один фашист тебя не тронет...

—Пускай он спит, доченька,— сказал Махкам-ака.

Галя не отходила от Абрама.

—Нет, нет, пусть лучше проснется. А то опять ему будет сниться страшный сон.

Абрам открыл глаза и увидел перед собой Галю.

—Мы доехали, Галя?

—Куда доехали? Мы уже дома. Дада с нами, мама.

Абрам закрыл глаза и уткнулся головой в подушку, а Галя заплакала:

—Бедненький Абрам... Ему по-прежнему фашисты снятся.

—Иди ко мне, доченька.— Мехриниса обняла Галю.— И не плачь. Абрам проснулся, сейчас уснет снова. И сны будут сниться ему только хорошие.

—В вагоне он тоже так кричал,— сквозь слезы рассказывала Галя и льнула к матери.

Махкам-ака погасил лампу. Опять стало темно и тихо. Дети вскоре заснули, а муж и жена не могли спать, ворочались, вздыхали и думали об одном и том же: как лучше справиться с такой большой семьей?

Внезапно с улицы донесся гул машины и голоса людей. Встревоженный Махкам-ака начал торопливо одеваться.

—Куда вы? — забеспокоилась Мехриниса.

—Тише, дети могут проснуться. Выйду посмотрю. Кто- то, видно, приехал,— шепотом ответил Махкам-ака.

На цыпочках он вышел во двор и сразу же узнал голоса Абдухафиза и Арифа-ата. «Что же могло случиться ночью? А что-то определенно случилось!» Махкам-ака открыл калитку. Улица тонула в темноте — фонарей не было, луна спряталась за тучи.

Махкам-ака пригляделся. У соседней калитки двигались люди. Кузнец подошел к ним ближе и различил Арифа-ата.

—Что случилось, ака?

—Эвакуированных привезли. Оставлять их до утра под открытым небом не хотелось. Намаялись люди... Ночь почти вся впереди. Пусть отдыхают.

Незнакомый человек стаскивал с машины тяжелый узел.

—Погоди, этот узел понесем вместе.

Ариф-ата поспешил на помощь, подхватил узел с другой стороны, и вдвоем они потащили его в дом Таджихон. Махкам-ака понял, что его помощь здесь уже не нужна.

Вскоре подъехала еще одна машина, и по тротуару застучали костыли Абдухафиза. С ним была и Икбал-сатанг. Последнее время Махкам-ака сильно недолюбливал эту женщину, но сейчас подумал: «А ведь иногда и она становится отзывчивой и доброй».

—Уста, ассалому алейкум! И вас, оказывается, мы разбудили,— с виноватой ноткой в голосе сказал Абдухафиз, увидев кузнеца.

—Нужно было разбудить раньше — помог бы...

—Вы теперь человек многодетный. Все время в хлопотах. Беспокоить вас просто неприлично,— заметила Икбал-сатанг с усмешкой.

«Все-таки ужалила!» — подумал Махкам-ака, но промолчал.

Однако Абдухафиз со смехом заметил подошедшему Арифу-ата:

—Придется еще раз собрать актив в совете. Некоторые граждане, а особенно гражданки, до сих пор не понимают, какого уважения заслуживают люди, взявшие эвакуированных детей под свой кров.

Икбал-сатанг сделала вид, что это сказано не о ней.

—Слушай, Абдухафиз, ты будешь с утра занят, твой секретарь тоже. А как же с хлебными карточками для приезжих? — озабоченно спросил Ариф-ата.

—С этим управится Икбал-апа. Другого выхода нет.— Абдухафиз посмотрел на Икбал-сатанг, и та поспешно закивала головой.— Вам придется взять двух мальчиков, апа, и вместе с ними пойти по дворам, чтобы уточнить, сколько человек в каждой семье, и составить поименные списки.

—Всего к нам прибыло двадцать семь семей,— со знанием дела сообщила Икбал-сатанг.

—Это известно. Надо уточнить, сколько человек в этих семьях.

—А что, Абдухафиз, с дочерью Шахабиддина? Ты уже назначил похороны? — спросил Ариф-ата.

—Еще ничего не решил,— ответил Абдухафиз и потер ладонью уставшее лицо.

Махкам-ака замер на месте — до того неожиданной была эта весть.

—Где же нашли девушку? — хрипло и с трудом выговорил он.

—Вы еще не слыхали?! — всплеснула руками Икбал- сатанг.— Нашли ее в Сырдарье. Привезли только вечером. Так изменилась, что трудно и опознать.

—И она... мертвая? — еле выдавил из себя Махкам-ака.

—Как же быть ей живой, если ее нашли в реке! Ее уж и узнать-то нельзя. Не придумаем вот, как отдать тело матери, Она с ума сойдет от горя,— хмуро пояснил Абдухафиз.

—О аллах! И как только она попала туда, бедняжка! — Махкаму стало холодно, он передернул плечами.

...Закрыв на цепочку калитку, кузнец шел по двору, тут к нему спустилась с крыльца Мехриниса.

—Неужели ее в Сырдарье нашли? — В ужасе Мехриниса воздела руки к небесам.— О горе! Несчастная мать! Нет, не вынесет она такой беды. А тут еще похоронную получила.

—И откуда ты все знаешь? — удивился Махкам-ака.

—У калитки в темноте стояла, когда вы разговаривали.

—Человек тверже стали, все выдерживает,— грустно проговорил кузнец.

Они вошли в дом. Дети крепко спали. Махкам-ака осторожно откинул одеяло и лег на свое место рядом с Абрамом. Мехриниса погасила лампу.

—О страдалица... Какое горе! У матери слез не хватит...— шептала Мехриниса.

Махкам-ака лежал молча, смотрел в темноту, тяжело вздыхал. Вспомнился Шахабиддин. Сколько лет было прожито с ним бок о бок... Вместе чаевничали, готовили плов, вместе ходили на собрания. В махалле Шахабиддин пользовался всеобщим уважением. Мечтал о женитьбе сына, о внуках. А теперь вот и самого нет, и дочери нет... О аллах!.. Что заставило такую цветущую девушку пойти на самоубийство? А может быть, какой-нибудь злоумышленник утопил ее?..

Мехриниса не сдерживала слезы. Она снова и снова вспоминала Салтанат... В тот день девушка подошла, смущенно поздоровалась, не поднимая головы, передала письмо и так застенчиво улыбнулась... Бедная, бедная Кандалат-биби — потерять такую дочь! Есть ли на свете горе ужаснее?!

Мехриниса нервничала все сильнее. А что, если Икбал- сатанг проболталась о письме, которое девушка по ошибке отдала Мехринисе? Что, если сообщила она о Салтанат не только в милицию, но и ее матери? Как посмотрит Мехриниса тогда в глаза несчастной?.. Ведь, наверное, и Кандалат- биби будет думать, что беда произошла из-за Батыра. Ну и каналья же ты, Икбал-сатанг!

Глава тринадцатая

Махкам-ака поглядел в окно кузницы, прищурился с удовольствием на солнце, сказал:

— Похоже, что весна в этом году ранняя. Смотрите, как тепло. И почки на деревьях уже набухли, травка вылезает.

—Хорошо, когда весна ранняя да теплая, а бывает и так, что побьет все холодом в самую пору цветения.— Хамидулла раздувал горн, летели искры.

—Пожелай доброго, братец! Пусть на счастье вдов и сирот будет хоть урожай на фрукты.

Мастерская артели была расположена на оживленной, многолюдной улице. За долгие годы работы эта мастерская стала Махкаму такой же родной, как и кузница в собственном дворе. Только в домашней кузнице был один горн, а здесь шумно вздыхали сразу восемь мехов, установленных в ряд. Махкам-ака любил свое рабочее место. Все здесь — от простого гвоздя, вбитого в стену, до тента, который растягивали в жаркую пору,— было дорого кузнецу. И не только мастерская, но и улица тоже была близка и знакома до мелочей. В последнее время она стала очень оживленной. Грохот трамваев, звонки, скрип колес, шум бесконечной вереницы машин заглушают порой даже стук в мастерской.

Напротив большая чайхана. В последние годы рядом с ней построили продовольственный магазин. Рядом с магазином парикмахерская, киоск, где продают книги, газеты и журналы.

Махкам-ака теперь все чаще работал дома, вместе с женой. Если не считать хлопот, связанных с переброской готовых изделий, это вполне устраивало его. Но когда работы становилось много и поступали очень срочные заказы, Махкам- ака всегда приходил в мастерскую. Здесь, при строгом распределении заказов между подмастерьями, дело шло, конечно, быстрее. К тому же молодые кузнецы ушли на фронт, остались старики и подростки, и его опыт, его точный глаз и уверенные руки очень требовались мастерской.

Махкам-ака положил молот, бросил клещи в ведро и вытер поясным платком пот. В минуты передышки Хамидулла обычно торопился к горну — очищал его от золы, подбрасывал уголь, раскладывал инструменты по местам, и мастеру были по душе ловкость Хамидуллы, его умение держать рабочее место в чистоте и порядке.

Махкама-ака снова потянуло к окну. Одна половинка его открыта. Льется в окно солнечный свет, струится легкий ветерок. Махкам лег на подоконник, выглянул на улицу. В облике улицы появилось что-то новое, хотя приметы вроде бы все те же: трамваи, вдали чайхана, магазин, книжный киоск, парикмахерская... Несколько минут Махкам-ака присматривался к жизни улицы. Понял наконец, что за перемены произошли в ней: люди стали иными.

Нет прежней шумной толпы, не слышно смеха и оживленного говора. Не доносится из чайханы звон чайников и пиал, стук шумовки о котел. И магазин раньше был другим. Люди потоком тянулись туда. Выходили со свертками, радостные, общительные. А теперь... Теперь магазин опустел. Соль и та отпускается по карточкам. Нет больше в продаже патыра, сдобных лепешек, разных затейливых булочек. Один хлеб, да и тот черный, как смоль, и липкий, как клей, и тоже по норме.

Люди спешат. Возьмут по карточкам положенное и скорее либо домой, либо на работу.

Три парикмахера, отложив в сторону свои бритвы и ножницы, уехали на фронт. Долго парикмахерская стояла закрытой. А потом место уехавших заняли две женщины. Но и они часто сидят без дела, грустно рассматривая себя в зеркалах.

В облике улицы осталась неизменной одна деталь: Миршарифходжи, продавец газетного киоска, как и прежде, низко склоняющийся над развернутой газетой, внимательно читающий ее сквозь толстые стекла очков. Все, как раньше... Только голова у Миршарифходжи совсем поседела.

Стены домов и магазинов обклеены плакатами. Теперь к этим плакатам уже привыкли, а вначале люди не могли пройти мимо, подолгу стояли возле них... Гневные слова о гитлеровцах, призыв не щадить в борьбе с ними ни сил, ни жизни никого не оставляли равнодушным...

И тут Махкам-ака заметил мальчика лет семи-восьми, судя по внешности — казаха. Он вертелся около магазина. Грязный, в замусоленном, рваном пиджачке, мальчик протягивал руку к каждому, кто выходил с хлебом из магазина.

Самые сердобольные останавливались, давали кусочек. Мальчик торопливо съедал подаяние и снова подкарауливал выходящих. Вот вышла из булочной старушка. Она остановилась и стала рыться в своей сумке, потом пошла дальше. Махкам-ака хорошо видел, как из сумки выпала карточка. Он уже приготовился крикнуть, но не успел и рта раскрыть, как мальчик поднял карточку и кинулся вслед за старушкой. Старушка растрогалась и отблагодарила мальчика большим куском хлеба. Зажав в руке хлеб, мальчик повернулся лицом к мастерской и увидел кузнеца. Махкам-ака улыбнулся ему. Мальчик тоже улыбнулся в ответ. Махкам-ака пошел на свое рабочее место. «Славный парнишка, неиспорченный»,— думал кузнец. Щипцами он взял раскаленное железо из горна, положил его на наковальню и хотел уже ударить молотком, как вдруг услышал голос:

—А попить можно, амаки?

За окном стоял все тот же мальчуган. Махкам-ака поспешно кинул раскаленный кусок обратно в огонь.

—Пожалуйста, пей! — приветливо сказал он, зачерпнул кружкой воды из ведра и подал ее мальчику.

И именно в этот момент в мастерскую вошел Витя в новой тюбетейке, в чистом костюмчике, с узелком в руке.

—Дада! — прямо с порога звонко крикнул он.

—Заходи, сынок, заходи,— обернулся к Вите Махкам- ака.

Витя бросил на незнакомого мальчика, сидевшего на подоконнике, довольно недружелюбный взгляд, поздоровался со всеми, кто был в мастерской, и опустился на скамейку.

—Что же ты один пришел, сынок? — удивился Махкам- ака.

—Мы вместе с мамой. Она на базар пошла.

Старик, работавший у среднего горна, шутя спросил Витю:

—Ты, малец, обед принес всем нам или только папе?

Все рассмеялись, а Витя в растерянности опустил глаза.

Махкам-ака заметил, как незнакомый мальчик при упоминании об обеде проглотил слюну.

—Где ты живешь, дружище? — спросил Махкам-ака у мальчика, подходя к окну.

—В Джусалы.

—Это же далеко! Как ты приехал сюда?

—Поездом.

—Отец у тебя есть?

—Погиб на фронте.

—А мать?

—Умерла.

—Будешь со мной есть?

Мальчик отрицательно покачал головой.

—Дада, идите же! — Витя нетерпеливо звал отца.

Услыхав эти слова, мальчик с независимым видом отвернулся и спрыгнул с подоконника. Махкам-ака вернулся к Вите, развернул узелок и принялся за еду. Незаметно для других он следил в окно за мальчиком. Тот теперь стоял на тротуаре, не трогаясь с места и глядя куда-то в сторону. Судя по его настороженному виду, он прислушивался к разговору кузнеца с сыном.

—Ты тоже поешь.— Махкам-ака протянул Вите кусок мяса с костью.

—Это вам, дада, я уже дома ел.

—Ешь еще. Хватит нам обоим.

Мальчик, уныло опустив голову, отошел от окна.

...Вскоре в мастерскую зашла Мехриниса. Она рассказала мужу, что утром приходила Назарова — директор детского дома. Вечером зайдет еще раз: есть какое-то важное дело.

Когда Мехриниса и Витя ушли, Сали-ата, обращаясь к Махкаму, с удивлением заметил:

—Говорили, что мальчик ваш урус[44]. А он не похож на русского и бегло разговаривает по-узбекски.

—Нет, он русский. А к нашему языку способный. Дети быстро учатся чужой речи,— ответил Махкам-ака.

—Способный мальчик. И какой воспитанный!

—Птенчик повторяет то, что видит у себя в гнезде, Сали- ата,— вмешался Хамидулла.— Очень хороший мальчик! Приветливый. Как меня увидит, обязательно подбежит поздороваться.

—Другой у вас тоже русский? — поинтересовался Сали- ата.

—Тот еврей. Ах, сколько он, бедный, пережил! Их всех выстроили над траншеей и открыли по ним огонь. Какой-то старик, падая, закрыл мальчика своим телом. Когда Абрам открыл глаза, оказалось, что он один живой...

Кузнецы прервали работу и столпились вокруг Махкама- ака.

—О аллах, о аллах! Такой маленький мальчик!

—В ужасе он стал разыскивать мать и увидел ее невдалеке. Она была мертва.— Голос Махкама-ака дрогнул.

—О бедный малыш! Он ведь был уже в могиле. Да будет этот мальчик жив-здоров! — обхватив руками голову, вздыхал Сали-ата.

—И он все еще не может прийти в себя. Бредит во сне, кричит, зовет мать,— продолжал рассказывать Махкам-ака.

—Дай бог вам терпения и выдержки, уста! Ни на том, ни на этом свете не видеть вам нужды! А дочка ваша русская? — спросил Хамидулла.

—Пока не смогли уточнить. Думаю, или русская, или украинка. Документов никаких нет. Сама о себе говорит: я узбечка, дочь моего папы. Ласковая она. Стоит чуть задержаться на работе, она уже сидит у калитки, ждет.

Немногословный Махкам-ака, с тех пор как стал отцом большого семейства, с удовольствием рассказывал о своих детях.

—Полюбили вы их, как родных! Вырастут, на руках будут вас носить, вот увидите! — воскликнул Сали-ата.

—Пусть сбудутся ваши слова! — счастливо рассмеялся Махкам-ака.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒