Дружба. Первый снег

Мать

Я взял ружье, охотничий нож, набрал в рюкзак еды и отправился на дальний зимник — охотничью избушку. Наш сейнер — рыболовное судно — стоял на ремонте, и у меня выдалось целых пять дней свободных. Зимник находился километрах в двадцати от моря, в верховьях речушки, почти у самых гор. Летом там жили охотники, вялили юколу и балык, а поздней осенью и зимою там мог найти приют любой путник. Чтобы не заблудиться, решил идти по пересохшей речке. Она не совсем пересохла, на дне ее ручеек плещется. Добрался до речки, остановился на крутом берегу. Любуюсь окоемными далями. Глянул ненароком вниз —бог ты мой! Сразу-то и не приметил за кустами. Там, у самой воды, медведица с двумя мальцами. Учуяла меня и стала загораживать собой своих детенышей. Встала на задние лапы, а передние расставила, не подпускает к медвежатам. И ревет. И пятится назад. А малыши, глупые, лезут ко мне, карабкаются по крутому берегу на гору. Медведица кидает их за себя, ревети пятится, загораживая собой. Ну, как человек, как мать все равно! Да кто же она; коли не мать?

Дружба

Недалеко от зимовья повстречал я оленей. Смотрю: один лежит, а другой стоит рядом, склонился над товарищем. То облизывать его начнет, то шеей об его рога потрется, то рогами начнет трогать. Да так ласково, нежно... Что такое? Не пойму. Подошел я ближе. Тот, что стоял, неохотно отошел в сторону, а тот, что лежит, трепыхнулся и затих. Смотрит на меня. А глаза! Какие у него были печальные глаза...Прямо невозможно смотреть... Ну вот. Осмотрел я эго. У него ножка в расщелинку между камней попала, и вытащить он ее не может. Второй олешка стоит рядом, не уходит. Не боится меня и тоже смотрит печальными глазами. Я скорее в зимовье за инструментом — ведь голыми руками ничего не сделаешь. Помаялся я, пока туда и назад обернулся, еле успел к вечеру. Принес лом, зубило, молоток, освободил ему ножку. Встал он, шатается. Второй сразу же подошел к нему. Побрели они вместе. Один чуть впереди, другой сзади. На ножку припадает....

Первый снег

Утром следующего дня пошел снег. Первый снег, самый-самый первый. Снежинки — большие и нежные, ну настоящий пух. Снега нападало сантиметров на десять, но траву он не придавил, и идти хорошо, ногам двигать легко. Глянешь вокруг — белая равнина без конца и краю. И вдруг вижу: шагах в десяти от меня что-то чернеет. Присмотрелся —движется черный комочек. Подхожу, а это землеройка. Спешит куда-то, да так старается, лапчонки-то проваливаются в пушистом "асфальте", хвостик борозду тянет. И видно, что идти ей, бедняжке, трудно-претрудно, и спинку-то она выгибает, и усами двигает от усердия, и глазенки выкатила, и даже ноздри ходят.— Ты откуда это? — спросил я. Она ничего не ответила, а повернула свою мордочку с черными блестящими точками и, не долго думая, передними лапками раз-раз под собой — и нету ее. Только одна дырочка в снегу осталась на месте, где она сидела."Вот молодец, — подумал я. — Там у нее свои дороги и улицы. Ведь трава для нее — что для нас кусты и деревья." Смотрю, в пол шаге от этой дырочки, куда она нырнула, снег зашевелился, показалась лапка с фиолетовыми коготками, потом другая. А вот и сама усатая мордочка с черными глазенками. Крутнула она головкой, увидела меня и опять нырь — и нету ее. Чего же это она боится меня, может, с лисой спула? Через минуту опять, в другом месте, показались ее лапки и голова, и опять, увидев меня, она спряталась. Я ушел, не стал смущать ее. И меня все время занимала мысль: куда же она все-таки шла? Зачем вылезла наверх? Не уж то посмотреть на первый, самый-самый первый снег? брань совершенно беззлобная. Никакие жизненные невзгоды не сломили их жизнерадостного характера. А ведь жизнь-то у них, если подумать хорошенько, трудная, даже очень трудная. Ведь кроме того, что еды мало, вся их жизнь проходит в постоянном страхе: лисы бойся, соболя бойся, совы бойся, от вороны убегай, от ястреба прячься. Не успел нырнуть в кедрач — и считай, тебя нету. Не жизнь, а сплошная душа в пятках. Но все равно жизнерадостные они. Значит, прилетели они ко мне из тундры веселой, шумной компанией, расположились, кому где удобнее, и, конечно же, расшумелись. Разбились на группки, и началось тут...Что тут началось! Обсуждали всякие проблемы до хрипоты в глотчонках, с раздиранием клювов и поднятием хвостов и даже выясняли отношения — двое хорохористых, распустив крылья, пригнувшись и выпучив глаза, стали наскакивать друг на друга с отьявленнейшей бранью. Ну, основная масса занималась мирными делами. Впрочем, и эти забияки через секунду помирились и совместно стали обследовать пустую консервную банку и весело переговариваться. Другие также, осмотрев, потрогав и изучив все вокруг избы, весело зачирикали. И во всем их шуме-суете, поспешных прыганьях, скаканьях, спорах-сварах, даже в драке, что непозволительна среди товарищей, было что-то легкое, бесхитростное, бескорыстное — может, и не совсем серьезное, да что за дело! — но зато все доброе. Это так и бросалось в глаза. Значит, суетятся они. Я стою на крыльце, смотрю на них. Вдруг один воробъишка скок с крыши ко мне на шляпу и продолжает чирикать так же громко и весело, как и на крыше. Сидит на моей шляпе (в тундре нужно носить шляпу: к ее полям удобно пристраивать набмарник — он не касается лица), и воробьишке решительно нет никакого дела до того, что он сидит на чужой шляпе и, возможно, доставляет кому-то неудобство. Впрочем, он мне не мешает. Но я нечаянно пошевелил головой, и воробьишка, капнув на шляпу, — вот ведь нахал! — перепрыгнул на дерево и продолжает себе речь, которую начал еще на крыше. И никакого внимания на меня. Пошумели они, пошумели и улетели. Куда? Да разве я знаю...

12 3 4 Следующая ⇒