Annotation 12 страница

Дело решил командующий 4-й Воздушной армией генерал Вершинин. Он обстоятельно во всем разобрался, понял, что обвинения необоснованны, и потребовал освободить Соню Озеркову из-под стражи. Соня вернулась в полк поздней осенью. И снова ее встречали с таким же восторгом, как в первый раз. А она плакала.

Несколькими днями позже Глаша Каширина подарила Соне свою фотографию с надписью:

«Я никогда не забуду август 42-го года и все, что Вы для меня сделали в те дни».

Старший инженер, гвардии капитан Софья Ивановна Озеркова вместе с полком дошла до Германии, была награждена пятью боевыми орденами и несколькими медалями.

«ИХ НАДО ОТВЛЕКАТЬ…»

Солнце садилось. Между алым раскаленным диском и линией горизонта оставался совсем узкий просвет. Если отвести глаза, а потом через две-три минуты снова взглянуть на солнце, видно, что этот просвет уменьшился. Вечер тихий, тихий, до полетов еще час.

Женя Руднева сидела в первой кабине в машине Ларисы Розановой, которая учила ее управлять самолетом (пока на земле), старалась плавно передвигать ручку-штурвал, не торопясь нажимать на ножные педали. Жене очень хотелось повторить все движения Ларисы в точности.

— Вот смотри, — говорила Лора, — если ты двинешь так ручкой в полете, машина сразу же пикнет. Понимаешь?

— Угу. В пике мы не хотим.

— Ну-ка, давай еще раз.

И вдруг сильный голос дежурной по старту, Жени Крутовой:

— Весь состав — на КП!

— Ну ладно, пока хватит, — преподавательским тоном сказала Лариса, спрыгивая с крыла на землю. — Пошли.

— Старшина Руднева, ко мне! — крикнула издалека Женя Крутова.

Женя подбежала к Крутовой, улыбаясь, отрапортовала:

— Старшина Руднева по вашему приказанию явилась.

Крутова сделала строгое лицо и, стараясь сдержать улыбку, отчеканила:

— Товарищ старшина, поздравляю вас с присвоением звания младшего лейтенанта.

— Женечка! — неожиданно для себя пискнула Женя и, порывисто обняв свою летчицу, громко чмокнула ее в щеку.

Приказ о присвоении очередных званий читал сам командир дивизии. Первой была названа Евдокия Давыдовна Бершанская, которая получила звание майора. Полковник Попов снял две шпалы с петлиц одного из офицеров штаба дивизии и передал их Бершанской. При свете фонаря (сумерки уже сгустились) Сима Амосова прикрепила ей новые знаки различия. Почти все летчики и штурманы были повышены в званиях.

Через два дня случилось событие еще более радостное. Среди ночи после двух вылетов полк построили на летном ноле. Зачитали приказ о награждениях. Сердце у Жени приятно замерло:

«Штурмана эскадрильи младшего лейтенанта Рудневу Евгению Максимовну наградить орденом «Красной Звезды».

Ордена привезли в полк спустя три дня. К вручению готовились с утра, спали совсем мало. Маленький клуб убрали цветами, на сцене расстелили ковер, поставили стол под кумачовой скатертью. Долго готовились к церемонии, репетировали под руководством Евдокии Яковлевны Рачкевич, как подниматься по ступенькам на сцену, как поворачиваться, как отвечать.

— Смотрите не оступитесь, — предупредила комиссар напоследок, — и говорите громко, отчетливо: «Служу Советскому Союзу!» Понятно? Знаю вас — растеряетесь и будете бормотать себе под нос бог знает что. Отвечать надо четко, уверенно.

— Рады стараться, товарищ комиссар! — громко хором ответили девушки и рассмеялись.

— Вот так, так же весело, но только правильно, не перепутайте.

И наконец по полку пронеслось:

— Приехали!

Женя сидит во втором ряду с краю. Села так нарочно, чтобы легче выходить и не зацепиться за что-нибудь неуклюжими сапогами. Одну за другой называют знакомые фамилии, вот-вот она услышит свою. Внутри все напряжено, готова быстро встать, заслышав только первые звуки своей фамилии. Все ближе и башке ее очередь. Ах, так уже бывало, так уже было, давным-давно было в школе, на выпускном, тогда аттестат… рядом сидела Ида, она раньше, она — Родкина…

— Руднева!

Сама испугалась — так загрохотали ее несносные сапоги.

И вот она уже снова сидит на своем месте с краю, держит в руках красную коробочку. «А повернулась, кажется, все же не через то плечо…»

— Дай посмотреть, — шепчет кто-то рядом.

До чего приятно рассматривать эту красивую рубиновую звездочку и знать, что она твоя!

— Поздравляю, орденоносец! Дай лапу, — слышит Женя за спиной, пожимает чью-то руку.

— А теперь все приглашаются в столовую на банкет. Правильно я вас понял, товарищ Бершанская? — спросил вручавший награды командир дивизии.

Загромыхали стулья, сразу стало по-молодому шумно и радостно.

Когда в столовой расселись за праздничными столами вместе с летчиками из полка майора Бочарова, Женя осмотрела весь зал и неожиданно для себя сказала коренастому черноглазому «братику», оказавшемуся справа:

— Правда, у нас все девушки красивые? А с орденами особенно.

— Если так считает моя соседка, значит, это и мое мнение, — галантно склонил голову «братик».

— А вы, оказывается, еще и дипломат! Раз вы так разносторонне одарены, я готова отдать вам свою водку.

— Нет, ни в коем случае — это великая жертва.

— Ничуть, я не могу ее пить.

— Никак нельзя. Полковник сейчас произнесет тост, все встанут, начнут чокаться, а вы будете стоять с пустыми руками. Если уж вы так щедры, то отлейте вашему недостойному соседу полстакана, и он возблагодарит ваше широкое сердце.

— Охотно.

После первого тоста за столами разговорились, усталые лица девушек порозовели, сделалось весело и легко. У Жени голова чуточку закружилась, но все равно хорошо. Она смеялась шуткам своих соседей, чувствовала, что черноглазый штурман разговаривает с ней со значением, и это ее приятно волновало. Совсем забылось, что идет война, которая каждый день отнимает жизнь у таких, как они, молодых, здоровых людей.

Штурман-«братец» проводил Женю до общежития и долго держал ее руку в своей, не отпускал.

— Нет, вы мне точно скажите, что такое методическая погрешность высотомера и как ее определить? — настаивал он.

— Опять вы меня экзаменуете. То, о чем вы говорите, иначе называется температурной погрешностью. Проходили, помню.

— Ну так как же? Летом он, к примеру, как врет? Занижает или завышает?

— При более высокой температуре воздуха высотомер будет показывать высоту меньше действительной, а зимой больше. Физическая сущность явления объясняется тем, что более холодный воздух имеет большую плотность, и поэтому давление в нем изменяется с высотой быстрее, чем в стандартной атмосфере, а в теплом воздухе — наоборот.

— Точно, — с почтением вымолвил черноглазый штурман.

— А вот вы мне скажите: какие созвездия в это время года видны на кавказском небе?

Штурман озадаченно молчал. В это мгновение кто-то хихикнул в темноте, по коридору затопали сапоги. «Ой, девчонки, я думала, они целуются, а они задачки решают», — услышала Женя. Разом стало жарко, будто горячим паром обдало.

— Спокойной ночи, я пошла, — бесцветным голосом сказала Женя.

— Нет, постойте. Я вас не отпускаю. Кто из нас старший по званию? Это шутка, конечно. Звание и власть женщины я бы приравнял к генеральскому чину. Даже, пожалуй, к маршальскому. Правильно я говорю?

— Не знаю.

— Тогда порядок. Послезавтра ждите в гости. Будем с Аркадием в 16.00. У него тут тоже имеются дела, так сказать, необходимо уточнить обстановочку.

Штурман ушел, а Женя постояла недолго у окна в коридоре и снова вышла на улицу, присела на крыльце. «Смешной: «Красный рубин вам к лицу, к вашим глазам, но и Золотая Звезда тоже вам пойдет». Потрогала орден: «Перед вами сейчас выступит орденоносец Евгения Руднева. Звучит! На гимнастерке орден выглядит лучше, чем на платье. На цветастом никогда не буду носить».

Через несколько дней она узнала, что штурман, экзаменовавший ее у крыльца общежития, погиб.

Летать над горами трудно, осенью особенно. Нежданно-негаданно наваливается облачность, прижимает самолет к земле, вернее к горам, приходится лететь в ущельях или над разновысокими вершинами. Тут каждый незначительный поворот, малейшее снижение грозит катастрофой. В ущельях темно, определить расстояние до ближайшего хребта удается не всегда, к тому же вблизи горных склонов возникают неожиданные восходящие и нисходящие потоки воздуха, которые властно подхватывают машину. В таких случаях от летчика требуются недюжинные хладнокровие и мастерство, чтобы удержаться на нужной высоте.

В мирное время многие из тех полетов, которые мы выполняли осенними ночами 1942 года, считались невозможными. Но на войне человеческие возможности неизмеримо возрастают. Поэтому мы работали и в дождь, и при низкой облачности, с каждым полетом становясь только опытнее, увереннее.

В ненастную осеннюю пору нам приказали бомбить аул Дигора у подножия Казбека. Там фашисты сосредоточили много танков и большое количество различной боевой техники.

Задача оказалась нелегкой. Мало того, что враг простреливал все подходы, сам аул был расположен неудобно — на дне глубокого ущелья. Тут и днем развернуться сложно, того и гляди, врежешься в скалы, а ночью — и говорить нечего.

Фашисты все это понимали и чувствовали себя в ауле спокойно. Их успокоенность и должна была стать нашим главным козырем в предстоящей операции. Еще Суворов говорил: там, где пройдет олень, пройдет и солдат, а где пройдет один солдат, там пройдет и армия. По тому же принципу решило действовать наше командование: где пролетит один самолет, может пролететь и звено, а коли звено, то и эскадрилья, и полк. Но погода, как нарочно, все ухудшалась. Мы лежали под крыльями самолетов в спальных мешках, дремали, просыпались, взглядывали на низкое небо и снова забывались в полусне. Среди ночи облачность стала расползаться, поднялась выше, в разрывах засветились звезды. И тотчас зарокотали моторы, самолеты один за другим покатили к старту.

Как мы и предполагали, наше появление над Дигорой застало фашистов врасплох. Зенитные установки молчали. И как на ладони видны были вражеские мотоколонны, двигавшиеся из Дигоры по единственной дороге к узкому ущелью. У меня мелькнула мысль ударить по головным машинам, чтобы запереть вход в ущелье и задержать колонну до подхода других эскадрилий. Для этого требовалось подойти к цели на малой высоте, что из-за близости гор было небезопасно.

— Как ты думаешь, стоит рискнуть? — спросила я у своего штурмана Оли Клюевой, сообщив ей свой план.

— Давай попробуем, — без колебаний согласилась она. — Игра стоит свеч.

Но пробовать нам не пришлось. Почти в то мгновение, когда я приготовилась к снижению, впереди в самом узком месте ущелья один за другим взметнулись четыре взрыва. Судя по времени, это сработал экипаж нашего комэска Амосовой, вылетевший первым. Она сбросила бомбы в гущу остановившейся колонны. А следом подходили другие эскадрильи полка…

На другой день наземная разведка доложила о полном разгроме мотомеханической колонны гитлеровцев.

Такие сообщения звучали для нас как прекрасная музыка, настроение поднималось, мы шутили за обедом, громко пели в короткие свободные минуты. В наших летных книжках появились новые записи, которые мы перечитывали, как перечитывают хорошие стихи.

Из книжки Жени Рудневой:

«5 ноября бомбила скопление мотомехчастей и живой силы противника в п. Гизель. Несмотря на сильное зенитное заграждение и прожектора противника, экипаж Никулиной — Рудневой произвел 7 боевых вылетов за ночь. Точным бомбометанием вызвано 4 взрыва и 2 очага пожара, что подтверждает экипаж З. Парфеновой.

24 ноября 1942 года экипаж Никулиной — Рудневой произвел 7 боевых вылетов на территорию противника в пункты Ордон и Дигора. Несмотря на сильный заградительный огонь, экипаж точным бомбометанием вызвал 2 очага пожара в п. Дигора и уничтожил железнодорожный эшелон в п. Ордон. Подтверждает экипаж Поповой — Рябовой».

Это были «ночи-максимум», когда мы находились в воздухе по восемь-девять часов подряд. После трех-четырех вылетов глаза закрывались сами собой. Пока штурман ходила на КП докладывать о полете, летчица несколько минут спала в кабине, а вооруженны тем временем подвешивали бомбы, механики заправляли самолет бензином и маслом. Возвращалась штурман, и летчица просыпалась, но окончательно приходила в себя только в воздухе.

Однажды, когда уже поднялись в воздух, Дина Никулина спросила своего штурмана:

— Жень, а бензин у нас полностью?

— Не знаю, я не была у машины.

Дина развернулась, пошла на посадку. Женя проверила — все было в порядке.

— Ну, видишь, они свое дело знают. Устал мой командир, — сказала Женя, забравшись на крыло, и ласково погладила Дину по голове, по кожаному шлему.

— Они тоже спят, ходят во сне, бензин заливают во сне. «Доверяй, но проверяй», — проговорила Дина со вздохом, устало.

Мы ели среди ночи, не вылезая из машин. Что это было: поздние ужины или ранние завтраки — сказать трудно. Съешь последнюю ложку каши, котелок — технику и снова: «Контакт!» — «Есть контакт!» — и в черное небо, часто навстречу «фронтальной муре», как говорят летчики о сплошной облачности, навстречу опасностям, но с верой в удачу.

«Ночи-максимум» доставались нам огромным напряжением физических и душевных сил, и когда занимался рассвет, когда на сером фоне неба возникали черные пики гор, когда просыпались утренний ветер и горластое воронье, мы, еле передвигая ноги, осунувшиеся, шли в столовую, мечтая скорее позавтракать и заснуть.

«У меня странная болезнь, — писала Женя в своем дневнике, — проснусь если через 3—4 часа после того, как приду с полетов, больше уже не усну. Так было и сегодня».

Сказывалось переутомление. Женя страдала бессонницей, другим снились мечущиеся лучи прожекторов — сон был тревожным.

В станице Ассиновской мы стояли долго, почти полгода, и жили в своем общежитии спаянной, дружной коммуной. Нас объединяли, в первую очередь, наша общая боевая работа, наше страстное желание прогнать врага с русской земли. Все мы были равны перед смертельной опасностью, которая грозила нам ночью в воздухе и днем на земле, когда мы спали (фашисты постоянно искали наш аэродром, несколько раз сбрасывали бомбы рядом). Ночные полеты в лучах прожекторов, в огне зениток, когда рядом нет никого, только твой штурман в задней кабине, или твоя летчица впереди, когда остается надеяться только друг на друга, такое, конечно, роднило нас. Мы дружили с нашими техниками и вооруженцами, от умения которых подчас зависела наша жизнь. Они это понимали, готовили машины к полету исключительно добросовестно и каждый раз с волнением ожидали нашего возвращения с задания. И когда мы, вернувшись, говорили, что мотор работал хорошо, для техника это было высшей похвалой.

Мы жили открыто и искренне переживали чужие горести. Если кто-нибудь из девушек плакал, ее утешали чуть ли не всем полком, уж, по крайней мере, всей эскадрильей, и также «сообща» радовались вместе с теми, у кого была радость.

Письма от родных читали вслух, обсуждали и знали домашние новости друг от друга, а там, дома, мамы и папы хорошо знали имена и судьбы наших однополчанок, сами писали им письма, присылали подарки. К командиру и комиссару наши родные мамы относились как к приемным матерям, взявшим на воспитание их дочерей: просили последить, чтобы Катя, Вера или Женя лучше укрывала горло, чтобы мыла фрукты перед едой, чтобы не курила.

Мы помнили дни рождения тех, с кем вместе летали, с кем дружили на земле. В эти дни обязательно дарили цветы, фрукты и по детскому обычаю надирали уши, чтобы раз и навсегда они были счастливы.

У каждой из нас тем не менее в полку была одна самая любимая подруга, с которой хотелось говорить чаще и дольше, чем с другими, которая лучше других могла понять и поддержать. Близкие подруги вместе сидели за столом, вместе селились в домах у хозяек, старались вместе летать, то есть вместе рисковать жизнью.

Мы были дружны и одновременно требовательны к себе и своим однополчанам. Сурово отчитывали на комсомольских собраниях оплошавших, совершивших служебный проступок, в стенных газетах, «боевых листках», а позже в полковом «Крокодиле» высмеивали тех, кто заблудился в облаках и не нашел свой аэродром или, увлекшись, переоценил результаты очередного бомбометания.

В полку была своя библиотека. Несколько десятков томов привезли с собою из Энгельса, а потом сдавали в общий фонд книги, полученные из дому, или те, что приходили в посылках с предприятий и учреждений. Пушкина, Лермонтова, Толстого, Некрасова, Маяковского, Горького мы перечитывали и находили в знакомых произведениях новые мысли и чувства, которые раньше оставались недоступными нашему детскому восприятию. Мы повзрослели в общении со смертью и научились донимать и ценить мудрость русской литературы.

Особенно увлекались поэзией. Стихи мы заучивали, переписывали в тетради и дневники, давали переписывать подругам. Стихи военных поэтов, наших современников, Алексея Суркова, Константина Симонова, Степана Щипачева были выражением наших собственных настроений и переживаний, мы их ждали, любили, повторяли.

Нам было по 19—20 лет, совсем недавно мы расстались с детством и подсознательно ждали от юности чего-то поразительного, захватывающе интересного. Наши души пробудились к любви, поэтому так дорога была нам поэзия, в особенности лирическая. Нам очень хотелось счастья, поэтому «грусть находила порывами, как разрывная облачность» (выражение Жени Рудневой), и тогда вспоминались стихи, говорившие о нас лучше нас самих. Хотелось не только читать, но и слагать стихотворные строки.

В полку имелись свои поэты. Им не хватало мастерства, но они умели удовлетворять наши «местные» нужды. Очень популярной была, например, «Поэма о полку» Глаши (Иры) Кашириной, ее читали целиком с нашей самодеятельной сцены, а наиболее удачные строфы зажили самостоятельно, сделавшись нашими крылатыми выражениями. Мы часто повторяли:

Пусть скажет отец, что гордится он дочкой,
Не только сынами гордиться должны.

Или:

Да, немцы не знают, что девушки эти,
Веселые, стройные, «кровь с молоком»,
Что больше всего дорожат они в свете
Своим первым в мире женским полком.

Это была наша гражданская поэзия, рассчитанная на публичное прочтение, но она не затеняла интимных стихов, которые появились в дневниках. Их сначала разрешалось читать только лучшей подруге, а потом как-то незаметно они распространялись по полку, даже будто бы анонимные. Так бывало, конечно, со стихами, созвучными настроениям многих.

Где же ты, друг мой? Опять ты далеко,
Сокол мой ясный. И вновь я одна.
В сердце невольно вползает тревога,
Жалит змеей ядовитой она.

Хочется знать, о чем ты мечтаешь,
Хочется слышать, как ты говоришь,
Видеть хотя бы, как ты пролетаешь
В небе широком. Да ты не летишь!

Если б могла я своею любовью
Скрыть твое сердце от пуль и огня!
Пусть моей кровью и жизни ценою,
Лишь бы ты счастлив был, гордость моя.

Галя Докутович посвятила это стихотворение своему любимому, летчику-истребителю, но ведь не только она одна любила, жила в долгой разлуке, тревожилась и ждала — так бы выразили свою любовь и другие девушки.

После пяти месяцев непрерывной ночной работы, после месяцев тяжкого отступления женский авиаполк окончательно признали в дивизии. Летчики других полков стали относиться к нам как к своим коллегам. У них большой удачей считалось приехать в женский полк по служебным делам и провести у нас несколько часов. Ребята часто говорили нашим девушкам: «После войны к вам в полк жениться прилетим». Нас называли «дочерьми майора Бершанской», и желающих стать «зятьями майора Бершанской» было немало. Даже песню сочинили: «Было у Бершанской пятеро зятьев…» Но, видимо, главными претендентами на наше внимание считали себя «бочаровцы», «братики» из полка таких же легких ночных бомбардировщиков К. Д. Бочарова. Иногда мы базировались на одном аэродроме, получали одни и те же задания, вместе вылетали бомбить. С «братиками» мы соревновались и ревниво следили за их успехами, как и они за нашими.

Однажды в октябре мы получили от штурманов-бочаровцев послание (его сбросили нам на аэродром), развеселившее нас на несколько дней. В столовой мы обсуждали ответ, мнения делились. Экстремисты убеждали дать отпор зазнайкам, умеренные их успокаивали и предлагали ответить в том же веселом ключе, только еще остроумней (мы себя считали образованнее и остроумнее «братцев»). Ира Каширина вызвалась написать ответ в стихах, но так и не собралась.

Наши «братцы» писали:

«…Мы очень рады вашим боевым успехам. С какой радостью мы встречаем ваши имена в печати. Это нас немного подзадоривает. Не думайте только, что мы уступим вам первенство… Нет. Знайте, подруги, что мы имеем все основания быть впереди вас, и мы будем. Это мы заявляем вам авторитетно. Так что давайте поднажмите в своей работе. Мы знаем, что вы за первое место в дивизии будете драться крепко, а победителями будем все же мы.

Нам почему-то кажется, что эта чисто товарищеская переписка, которая доставляется «воздушными» почтальонами, выльется в нечто большее когда-нибудь, так как некоторые из нас заинтересованы вами, а это о чем-то говорит!

…Вы знаете, девочки, нас интересует одно явление (искусственное или естественное?): почему, пролетая над населенным пунктом Ассиновская, у штурмана начинает стремительно вращаться компас, точно глобус, резко пущенный рукой рассерженного преподавателя географии? Неужели это место можно сравнить с Курской магнитной аномалией?

Приходишь на зеленое поле аэродрома, получишь задачу, запустишь моторы, летишь на задание, и хочется почему-то, чтобы ветром снесло на ваш аэродром, чтобы одним хотя бы глазком взглянуть с воздуха, что делают наши сестрички. Но несмотря на желание, наш долг прежде всего выполнить боевое задание, поэтому мы редко нарушаем курс и залетаем к вам. Ну, ничего, будет такое прекрасное время, когда сама жизнь будет благоприятствовать нашей встрече…»

Главная цель действий полка — Моздок, укрепленный район вражеской обороны. Видимо, здесь гитлеровцы создают плацдарм для дальнейшего наступления на Кавказ. ПВО здесь сильнейшая. Мы это начинаем «ощущать на себе»: из каждого полета привозим на теле машины множество пробоин. Вывод ясен: мы для фашистов перестали быть загадкой, они знают нашу высоту бомбометания, нашу скорость, наши основные приемы. Надо менять тактику. Думаем, спорим за столом, обсуждая различные варианты, но пока ничего толкового в голову не приходит.

В один из дней мы сидим в своей «светелке» на нарах, объявлен подъем. Трем глаза, кто-то уже топает ногою — утрамбовывает газеты в носке сапога. Женя Руднева всунула руку в один рукав гимнастерки и на этом приостановила одевание, застыла:

— Мне сон приснился, а может, это и не сон вовсе, наверное, я думала об этом…

— Новую сказку придумала?

— …в общем, их надо отвлекать.

Теперь в недоумении замерли остальные, смотрим на нее, — кто в одном сапоге, кто с ремнем в руке. Женя натягивает гимнастерку, разъясняет свою мысль:

— Прожекторы и зенитки надо отвлекать.

В комнате поднимается шум — Женина мысль понята, мы ее развиваем. Не заходя в столовую, идем к командиру полка и выкладываем новую идею полетов парами, с тем, чтобы первый экипаж отвлекал огонь прожекторов и зениток на себя, а второй бомбил, а потом наоборот. Бершанская выслушивает нас сдержанно, так же сдержанно соглашается, уточняет наш план, и в окончательном виде получается следующее: первый экипаж на полном газу проносится над целью, вызывая весь огонь на себя и отвлекая противника, а второй, следующий с интервалом в полторы-две минуты, планирует на объект с приглушенным мотором и сбрасывает бомбы. Если враг переключается на ведомого, то тогда, развернувшись, цель атакует ведущий.

— Но учтите: самое важное — взаимодействие, четкость и слаженность! — Бершанская смотрит испытующе.

Испробовать новый прием приказано двум экипажам — Наде Поповой со штурманом Катей Рябовой и нам с Олей Клюевой. Принят во внимание наш опыт неоднократных совместных полетов с Надей Поповой.

Перед вылетом мы вчетвером раскладываем на нижней плоскости самолета карту, изучаем район бомбометаний — предстоит уничтожить переправу через Терек возле Моздока. Места эти нам знакомы, приблизительно знаем уже, сколько там прожекторов, как работают вражеские зенитки. Что и говорить: объект не из легких, в лучах прожекторов там держат цепко и бьют остервенело.

— Они сейчас, как бешеные, трясутся над своей переправой, — говорит Катя озабоченно.

— Тем более следует раздолбать, чтобы не создавать у врага напрасных иллюзий, — смеется Надя. — Не будет переправы, и волнения отпадут.

— Еще попасть надо, — резюмирует Оля.

Для большей наглядности чертим на земле реку с переправой, огневые точки. Маленькая Катюша, не поднимаясь с корточек, по-воробьиному перескакивает на другую сторону чертежа, дорисовывает зенитные батареи. Несколько раз проигрываем наш полет: распределяем роли, рассчитываем время.

— Все предусмотрели, а чего не предусмотрели, станет ясно над целью, — заключает Надя.

Небо давно без солнца, закатный румянец тоже сходит. Снежные вершины почернели, над ними уже сверкают звезды, серые пуховые облака, кажется, остановились. В станице мычат коровы, назойливо блеют овцы.

Бомбы подвешены.

— Смотрите, не промажьте, — предупреждает мастер по вооружению.

Сверяем часы.

— По самолетам! — командует Евдокия Давыдовна. Сегодня она сама выпускает нас в воздух и заметно волнуется, дважды переспрашивает: все ли мы проверили. Некоторое время что-то обдумывая, стоит около нашей машины:

— Ну ладно, пошел! Ждем.

Мы с Олей вылетаем первыми, наша задача — вызвать огонь на себя. Мотор работает как часы, инженер Соня Озеркова сегодня возилась с ним полдня. Внизу совсем темно, скоро так же будет и вверху.

Вот и знакомые ориентиры. Слабо мерцает река — самый лучший ориентир. Терек вьется, будто «змейкой» уходит от прямых попаданий. Линию фронта пересекаем на высоте 1200 метров.

— Подходим к цели, — говорит в «переговор» Оля. По голосу чувствую напряжение. Я тоже волнуюсь, пожалуй, больше, чем вчера и позавчера. Очень важно, чтобы у нас все получилось удачно, тогда и другие поверят в новую тактику и будут действовать уверенно.

По времени мы должны быть над целью. Пора! Даю ручку от себя, прибавляю газ, несемся на замаскированную темнотой цель. Внизу ни огонька и полное молчание. Представляю, как хорошо слышен наш мотор немцам. Скорей бы уж начинали! Ведь знаю: подпускают!

Сколько раз мне приходилось лететь, схваченной несколькими лучами сразу, идти рывками, из стороны в сторону, уходить от разрывов и «змейкой» и «горкой», обнаруживать новые и новые дыры в плоскостях, порою совсем близко к кабине, видеть разлетающиеся в стороны огненные шары прямо перед собой по курсу, каждую секунду ощущать приближающуюся опасность! В такие моменты волнение и страх уходят на задний план, остается упрямое желание сманеврировать еще резче и точней (особенно хорош был прием «скольжение на крыло»), обмануть врага, вырваться из его лучей. Привыкаешь ко всему, что таит в себе явную опасность. Но невозможно побороть давящее чувство ожидания опасности. Сколько я ни летала, в какие переплеты ни попадала, для меня всегда было страшнее предчувствие опасности, чем сама опасность.

Кровь в голове отстукивает секунды, во рту слюна, руки взмокли, а они молчат и молчат. Не выдержали! Рядом встала «березовая роща» лучей, рявкнули зенитки. Началось! Но теперь по крайней мере знаешь, что делать.

— Очнулись, гады!

Мой штурман тоже освободилась от тяжести ожидания. Самолет мечется по небу, в свете мелькают куски облаков. Хорошо бы, не поймали! Нет, все-таки прилипли, схватили, повели. Огонь пушек становится прицельнее, от прямого попадания снаряда в плоскость самолет подбрасывает. Ну и дыра! «Только бы не в мотор, только не в мотор», — твержу про себя; о том, что может ранить, даже думать не хочется.

— Уходим вниз, — командует штурман.

Резко ухожу к земле, теперь разрывы над головой, светящиеся трассы пулеметов тоже скрещиваются где-то в высоте, а прожекторы держат. Это даже хорошо, ведь моя главная задача подольше «поводить») прожектористов и отвлечь их от Нади и Кати.

— Как там? — кричу в трубку.

— Пока ничего.

И буквально через две секунды:

— Ура! Сработали! Долбанули, что надо! Жми быстрей!

Слышу взрывы, четыре, один за другим. Лучи тотчас отлипли, вокруг полная темень, ни одной вспышки. До чего замечательно!

И я «жму». Набираю высоту, разворачиваюсь и планирую на цель с тыла. Теперь фашистов отвлекает Надя Попова. Там, впереди, лучи кромсают небо, упираются в облака. А мы подкрадываемся к переправе.

— Держать боевой курс, — раздается в «переговоре».

Пока прожектористы азартно гоняются за вторым самолетом, Оля спокойно прицеливается (переправа хорошо видна на мерцающей реке), и все четыре бомбы летят вниз.

— Точно, Марина, угодили точно!

Мой штурман ликует, даже подпрыгивает. Я ее поздравляю.

— Видишь, как мы прицельно бьем, когда нам не мешают, — кричит Оля.

— Надо бы им листовку сбросить, написать: «Не мешайте работать!»

И тут все начинается сначала. Опять нас ловят, за нами охотятся, зенитки бьют чуть ли не очередями, но совсем неприцельно, растерялись и остервенели фрицы!

Мы уходим, сектор газа отжат до отказа. Самолет на 200 килограммов стал легче, и маневрировать теперь проще. Курс на аэродром.

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒