ГЕОРГИЙ КОРНИЕНКО 20 страница

Памятное о Л. И. Брежневе

Брежнев в первые примерно восемь лет пребывания у власти производил впечатление человека, хотя и «не хватающего звезд с неба», но вполне здравомыслящего, где-то даже по-народному мудрого, умеющего слушать и воспринимать доводы других, приобретать познания и навыки в неведомых ему ранее областях. Был он не злым человеком и поначалу, я бы сказал, довольно скромным. И весьма энергичным.

Но рядом с ним находился человек с заметно более высоким интеллектом, гораздо более эрудированный, с неизмеримо более богатым и разносторонним опытом государственной (в отличие от сугубо партийной) и хозяйственной работы. Это был Алексей Николаевич Косыгин. Именно он явился инициатором и основным мотором начатых вскоре реформ в народной хозяйстве, которые и сейчас, задним числом, признаются видными экономистами как дававшие шанс на глубокие преобразования в жизни страны. Я хорошо помню, что «косыгинские реформы» широко и благожелательно обсуждались тогда не только в среде специалистов, на публике, но и, так сказать, «на кухнях».

Но вскоре начавшиеся реформы, не успев еще набрать силу и тем более стать необратимыми, пошли вспять. Как и многие другие, я догадывался, что это происходило не столько по объективным, сколько по субъективным причинам — у Брежнева появилась ревность в связи с тем, что молва в народе шла о «косыгинских», а не о «брежневских» реформах. Злую роль сыграло и наше «черное золото» — рост мировых цен на нефть породил у брежневской когорты надежду, что за счет притока в страну нефтедолларов «проживем и без косыгинских реформ». Это облегчило задачу похоронить реформы.

Тем временем Брежнев все больше укреплял свои позиции, устраняя потенциальных соперников, таких, например, как Шелепин, повышая свой собственный статус. Когда на первом же съезде КПСС после смены Хрущева было принято решение восстановить пост Генерального секретаря ЦК (после смерти Сталина Хрущев именовался Первым секретарем), я сначала по наивности подумал, что это просто словесные упражнения, но буквально на следующий день узнал, что на деле значительно расширился круг вопросов, по которым отныне Генеральный секретарь мог принимать единоличные решения.

Постепенно у Брежнева — не без помощи, как водится, царедворцев — появлялось все большее самомнение, а параллельно стало довольно заметно ухудшаться здоровье — и в физическом, и в интеллектуальном плане. В по-настоящему рабочей форме он был на моих глазах во время переговоров с президентом США Р. Никсоном в Москве в 1972 году, а уже в течение 1973 года я замечал серьезные сбои в его состоянии.

Так, например, весной того года во время приезда в Москву Киссинджера в порядке подготовки к предстоявшему визиту Брежнева в США имел место следующий эпизод в Завидовео, где проходили переговоры. В середине дня, когда был сделан двухчасовой перерыв, чтобы каждая сторона могла обсудить и определиться по возникшим спорным вопросам, Брежнев удалился, как он сказал, «отдохнуть часок». Имелось в виду, что за этот час остальные участники переговоров с нашей стороны во главе с Громыко отработают нашу позицию, после чего доложат ему до встречи с Киссинджером. Мы сделали свое дело, прошел час, полтора, но Брежнев не выходит из спальни, которая примыкала к кабинету, где проходили переговоры. Прошло и два часа, уже явился Киссинджер со своей командой, а Брежнева все нет. Спустя минут 15 Громыко велел мне выяснить у охранников, в чем дело. По словам охранников, в спальне находилась медсестра Н., которая должна была вовремя разбудить Леонида Ильича, но ни он, ни она пока не выходили из спальни. Когда я объяснил ситуацию и попросил доложить Брежневу, что Киссинджер уже пришел, а Громыко должен еще доложить Леониду Ильичу подготовленные нами предложения, один из охранников приоткрыл дверь в спальню, и я увидел такую картину. Медсестра в халатике (отнюдь не медицинском) колготилась около сидевшего на кровати Леонида Ильича, пытаясь растормошить его, но он никак не приходил в себя. Вернувшись в кабинет, я шепотом обрисовал ситуацию Громыко. Насупившись, он продолжил разговор с Киссинджером на другие темы. Прошло еще минут 20 — 30, прежде чем появился полусонный Брежнев. Попытки Громыко, отойдя с ним в угол, растолковать суть подготовленной нами бумаги успеха не имели, и дело кончилось тем, что Громыко сам стал излагать Киссинджеру нашу заготовку, а Брежнев только кивал головой. Тогда-то я впервые узнал, что он стал увлекаться, вопреки возражениям врачей, снотворными и транквилизаторами.

Аналогичный эпизод имел место в том же году во время визита Брежнева в США. В один из дней пребывания в калифорнийской резиденции Никсона наш лидер не явился, на этот раз утром, к назначенному времени для беседы с президентом. И снова Громыко послал меня вести переговоры с охранниками. На этот раз, правда, медсестры в спальне не было, и охранники сами быстрее справились с поставленной задачей. Но беседу с Никсоном опять вел в основном Громыко. Визит Никсона в Советский Союз в 1974 году прошел, насколько я помню, без подобных эксцессов.

Последний раз в более или менее рабочей форме я видел Брежнева на встрече с президентом США Дж. Фордом во Владивостоке в ноябре 1974 года. А уже на встрече в Хельсинки летом 1975 года, где помимо участия в официальных заседаниях ему приходилось беседовать со многими ее участниками в отдельности, он был совершенно беспомощен. С тех пор самостоятельно вести беседу он был не в состоянии, мог только зачитать вступительное слово по заготовленному тексту. Не выручали делавшиеся на все случаи письменные заготовки. Обычно ведение беседы брали на себя другие ее участники с нашей стороны. Все это создавало весьма тягостное впечатление. К тому же случалось, что наш лидер, игнорируя присутствие на другой стороне стола лиц, знающих русский язык, начинал говорить своим коллегам довольно громко совсем неуместные вещи, в том числе иногда и по адресу высокого гостя. Приходилось сгорать со стыда.

В отношениях со многими государствами возникали ненужные осложнения из-за многократных переносов сроков государственных визитов ввиду состояния здоровья Брежнева, причем ссылаться на эту причину обычно не разрешалось, придумывали всякие другие объяснения или просто отмалчивались.

Физическая и интеллектуальная деградация Брежнева становилась настолько явной, что в начале 1976 года я, зайдя по какому-то делу к его помощнику А. М. Александрову, спросил, не собирается ли Леонид Ильич уйти в отставку на предстоявшем через пару месяцев ХХV съезде КПСС. Александров, не сказав ни слова, замахал руками, показывая на телефонные аппараты и давая понять, что о таких вещах не говорят вслух.

В связи с ХХV съездом мне вспоминается и такой эпизод, свидетельствовавший, что при все нараставших проблемах со здоровьем, мешавших ему заниматься другими серьезными делами, Брежнев тем не менее продолжал в то время (1976 г.) цепко держать в своем уме и в своих руках внутрипартийные дела. Незадолго до съезда Громыко, Добрынин, кто-то из военных и я были у Брежнева — требовалось получить его одобрение по какой-то развязке на переговорах с американцами. Он дал свое согласие, не пытаясь вникнуть в суть вопроса. А потом вдруг оживился и стал спрашивать присутствовавших, от партийных организаций каких республик или областей они избраны делегатами на съезд (к тому времени партийные конференции прошли уже везде, кроме Москвы и Ленинграда). Когда его взгляд остановился на мне, он уже открыл рот, чтобы задать, видимо, тот же вопрос, но не задал, вспомнив, надо полагать, что я не числился в списках рекомендованных из центра делегатов. На этом разговор закончился. Когда же я вернулся в МИД, то узнал, что мне дважды звонили из Отдела парторганов ЦК — велено было срочно, в тот же вечер, ехать в Ленинград, где на следующий день состоится партконференция по выборам делегатов на съезд. Поехать в Ленинград я не смог из-за срочных дел, но делегатом избран был, а потом ленинградцы рассказывали мне, что получили указание из Москвы включить меня в число избираемых делегатов, когда их список был уже полностью «утрамбован», так что меня пришлось избирать сверх квоты.

Дело, конечно, было не только и не столько в трудностях, возникавших во внешнеполитической сфере в связи с недугами нашего лидера — здесь было кому подставить плечо. Неизмеримо большие трудности с каждым годом нарастали в нашей экономике, особенно когда стал сокращаться приток нефтедолларов. Все чаще возникало ощущение надвигавшейся катастрофы.

Поэтому, хотя грешно, наверное, говорить так, но я не думаю, чтобы кто-то, кроме его близких, искренне горевал по поводу смерти Брежнева. Все надеялись, что с приходом Ю. В. Андропова к руководству партией и государством положение начнет меняться к лучшему. И кое-что в его действиях, хотя и не все, действительно позволяло думать, что он оправдает надежды людей. Но, к сожалению, многого сделать он не успел.

Памятное о Ю. В. Андропове

В связи с тем, что в предыдущих главах не раз упоминалось имя Андропова в контексте с конкретными, причем прискорбными событиями, хотелось бы поделиться некоторыми воспоминаниями о нем более общего плана. Воспоминания эти и мои суждения о Юрии Владимировиче относятся к периоду с 1965 года до конца его дней.

Когда он был секретарем ЦК КПСС — заведующим Отделом социалистических стран, мне, в то время заведующему Отделом США МИД СССР, приходилось участвовать в проводимых им рабочих совещаниях, чаще всего по вопросам, связанным с Вьетнамом и Кубой. Позже, когда он стал председателем КГБ СССР, мне еще чаще приходилось соприкасаться с ним как в ходе заседаний разного рода комиссий Политбюро (по стратегическим вооружениям, по Афганистану и т. п.), так и по текущим вопросам взаимодействия между МИДом и КГБ. При его самых хороших деловых отношениях с Андреем Андреевичем Громыко Юрий Владимирович подчас обговаривал тот или иной вопрос со мной, особенно когда я стал первым заместителем министра, иногда для того, чтобы «прозондировать» возможную позицию Громыко, а иногда нашим разговором дело и ограничивалось. Андропов имел обыкновение прислушиваться к мнению людей, предметно владеющих интересовавшей его проблемой. Были у меня эпизодические контакты с ним и в последние два года его жизни, когда он стал вначале вторым, а затем первым лицом в партии и государстве.

Тем не менее я не берусь писать его политический портрет — он был сложным человеком. Ограничусь отдельными штрихами. Прежде всего представляется важным отметить, что в отличие от большинства наших лидеров Андропову, на мой взгляд, не была присуща авторитарность, у него просматривалось стремление к коллегиальному руководству. Об этом, в частности, свидетельствуют следующие мои воспоминания.

Хотя к моменту смерти Брежнева Андропов занимал второе место в партийной иерархии, как мне показалось, Юрий Владимирович не считал само собой разумеющимся, что только он сможет стать новым Генсеком. Во всяком случае у меня сложилось такое впечатление из телефонных разговоров с ним Громыко, при которых я присутствовал, в первые часы после кончины прежнего лидера. Андропов соглашался занять этот пост при условии, что таково будет общее мнение других членов руководства. После этого Громыко переговорил с Устиновым и Черненко, и было условлено, что именно Черненко выдвинет кандидатуру Андропова на заседании Политбюро.

Показательным было и то, что, став Генеральным секретарем, Андропов не хотел совмещать этот пост с постом Председателя Президиума Верховного Совета СССР, как это было в последние годы при Брежневе. Этот пост он предпочитал (мне это было известно от него самого) предоставить Громыко, тем более что последний того желал. Однако этому варианту воспротивились некоторые другие члены Политбюро, прежде всего Устинов. Позицию последнего, я думаю, можно объяснить тем, что в этом случае получалось бы так, что из прежней «могучей тройки» Андропов и Громыко пошли на повышение, а он, Устинов, оставался бы «при своих» — министром, что казалось ему несправедливым. В этой связи, по моим данным, возникал и такой вариант: одновременно с избранием Громыко Председателем Президиума Верховного Совета назначить Устинова Председателем Совета Министров вместо тогдашнего премьера Н. А. Тихонова. Однако Андропов не решился сразу пойти на столь решительные перемены, хотя в принципе он был невысокого мнения о Тихонове. Дело кончилось тем, что после полугодичной затяжки Андропов в конечном итоге дал согласие на избрание его Председателем Президиума Верховного Совета.

Взгляды Андропова на внешний мир сформировались в годы «холодной войны» и в целом были довольно ортодоксальными в идеологическом плане. И все же часто, хотя и не всегда, в его подходе к внешнеполитическим проблемам брал верх рациональный, прагматический подход.

Помнится, например, что при обсуждении во второй половине 60-х годов вопросов, касавшихся наших отношений с Вьетнамом и Кубой, Андропов, с одной стороны, всегда занимал четкую позицию в пользу политической и материальной поддержки Советским Союзом этих стран, но с другой — никогда не поддерживал предложений, реализация которых вела бы к слишком далеко идущим, рискованным для Советсокго государства последствиям. Так, он явно неодобрительно отнесся к высказывавшейся идее подключения Кубы к Варшавскому Договору. Ему импонировало, как помнится, соображение, высказанное мною в образной форме о том, что Кубе не следует тянуться нам в объятия, поворачиваясь спиной к Западному полушарию, а наоборот, опираясь на нашу поддержку «со спины», оставаться повернутой лицом к СЩА и Латинской Америке, чтобы ясно видеть и исходящие оттуда опасности для нее, и имеющиеся там возможности для нормализации отношений со своими соседями.

Помнится мне и то, что Андропов придерживался неизменно позитивной линии в том, что касалось ведения переговоров и достижения договоренностей с США по ограничениию стратегических вооружений (ОСВ-1, а затем ОСВ-2), а также по другим вопросам разоружения. Прекрасно зная положение дел в экономике, он не раз говаривал: «Вот если бы нам удалось сократить военные расходы хотя бы процентов на 10 — 15…» Между тем в руководстве, особенно поначалу, были ведь и те, кто не считал установку на серьезные переговоры с США бесспорно правильной, тем более в условиях продолжавшейся агрессии США во Вьетнаме.

О том, что при Андропове были потенциальные возможности, не подкоси его болезнь, для далеко идущих перемен в нашей внешней политике в целом, говорит, по-моему, и такой факт. Юрий Владимирович с готовностью согласился включить уже в свое первое большое выступление в качестве Генерального секретаря (на пленуме ЦК КПСС 22 ноября 1982 г.) ленинский тезис о том, что главное воздействие на мировое развитие Советский Союз может оказывать своей хозяйственной политикой, а не какими-то иными методами. Высказывания против «экспорта революции», подчеркивание того, что социализму предстоит доказать свои преимущества в условиях мирного соревнования с капитализмом, были повторно включены и в его речь на июньском (1983 г.) пленуме ЦК КПСС.

Вместе с тем, как уже говорилось ранее, Андропов был одним из главных виновников непростительной ошибки — ввода советских войск в Афганистан. Здесь ему, как и Громыко, изменил рациональный подход к принятию крупных решений.

В этой связи я могу отметить, что Андропову было присуще в принципе весьма положительное качество, которое, однако, в ряде случаев оборачивалось против него. Он обычно относился с полным доверием к своим подчиненным, во многом полагался на их суждения. И это, повторяю, я считал положительным его качеством. Но в случае с Афганистаном, как и в некоторых других, суждения тех, кому он доверял, сослужили ему — и не только ему — плохую службу.

Могу привести еще пример, как Андропов, пойдя на поводу у своих подчиненных, терял чувство реального и в итоге оказывался в неловком положении. Когда в начале 70-х годов обострилась проблема выезда евреев из СССР в Израиль, кто-то надоумил его войти в ЦК с предложением установить, наряду с другими мерами по сдерживанию этого процесса, плату за выезд, дифференцированную в зависимости от возраста, образования, ученой степени и т. д. Мотивировалось это тем, что таким образом должны возмещаться расходы, понесенные государством на выезжающих. Помнится, в эти расходы включались даже существовавшие когда-то бесплатные посещения музеев, парков и т. п., а самая высокая ставка устанавливалась для докторов наук. У Громыко, как и у меня, эти предложения вызвали негативное отношение, но поскольку Андропов заупрямился, Громыко не стал особенно сопротивляться. Мои же попытки переубедить Юрия Владимировича тоже не увенчались успехом; на него не подействовал, в частности, такой аргумент: ведь предполагается, что докторская степень присваивается ученому, внесшему большой вклад в науку и тем самым уже принесшему пользу государству.

Решение было принято. Но вскоре после того как Андропов убедился, что оно не только не дало ожидаемого результата, но и обернулось внешнеполитическими потерями для страны, он с присущим ему прагматизмом согласился с предложенным МИДом компромиссом: указанное решение не было отменено, но его действие был «приостановлено» и больше не возобновлялось.

Мне был известен не один случай, когда подчиненные просто-таки обманывали Юрия Владимировича, пользуясь его доверием к ним. Однажды в адрес лично Громыко поступила шифровка из Вашингтона, в которой Добрынин сообщил, что, как сказал ему Киссинджер, в Вашингтон на днях собирается прилететь некто Виктор Л., которому якобы поручено установить с ним, Киссинджером, особый канал связи. Киссинджер с ехидцей поинтересовался у Добрынина, зачем Москве понадобился еще один особый канал, помимо уже существовавшего (Добрынин — Киссинджер).

Громыко, показав мне эту телеграмму, спросил, что я думаю по этому поводу. Объяснив ему, кто такой Виктор Л., я сказал, что не исключаю того, что кому-то в КГБ действительно захотелось «в порядке конкуренции» обзавестись своим каналом связи с Белым домом подобно тому, как они сделали это в некоторых других странах.

Громыко при мне позвонил Андропову и зачитал ему телеграмму Добрынина. Тот тут же подключил к разговору Крючкова, возглавлявшего тогда Первое главное управление, который заявил, что ПГУ не причастно к каким-либо операциям с использованием Виктора Л. Когда я шепнул Громыко, что с ним работает не ПГУ, а Второе главное управление, он соответственно попросил Андропова проверить информацию там. Заместитель начальника ВГУ бодро заявил Андропову, что по их линии тоже ничего подобного не предпринималось, добавив, видимо, для большей убедительности, что у Виктора Л. сломана нога и он вообще никуда выезжать не может. И сразу же Андропову была подсказана (нам с Громыко было все это слышно), очевидно, заранее продуманная версия: Киссинджер, наверное, сам сочинил эту историю, возможно, для того, чтобы дать понять Москве, что его не совсем устраивает канал Добрынин — Киссинджер. На этом и закончился разговор Громыко с Андроповым.

Получив указание подготовить телеграмму Добрынину в духе услышанного от андроповских работников, я решил все же провести свое собственное «расследование». Позвонил начальнику Консульского управления и попросил проверить, не запрашивалась ли в последнее время американская виза для Виктора Л. Через три минуты он перезвонил мне и сказал, что некоторое время тому назад паспорт Л. был направлен в посольство США с просьбой о выдаче визы. Сделано это было по указанию его заместителя, представлявшего интересы КГБ. По его же указанию пару минут назад был сделан телефонный звонок в посольство с просьбой вернуть паспорт. Я, разумеется, доложил Громыко обо всем этом. Он помрачнел, но ничего не сказал и дал понять, что я могу быть свободен. Говорил ли он с Андроповым о результатах моего «расследования», я не знаю.

Вспоминается еще один эпизод, связанный с Андроповым, но совершенно другого рода. Как-то я приехал к нему в КГБ с материалом по Ирану и в этой связи зашел разговор об опубликованных в Тегеране захваченных исламистами в здании посольства США документах, в том числе материалах резидентуры ЦРУ. Среди этих материалов были и присланные из штаб-квартиры ЦРУ в Вашингтоне биографические справки на 135 «наиболее влиятельных» советских официальных лиц, в числе которых, к моему удивлению, обнаружился и я, хотя на момент составления справки (апрель 1977 г.) я не был еще даже первым заместителем министра. Справка, надо сказать, содержала вполне объективную характеристику моей личности — и деловых, и личных качеств, вплоть до таких мелочей, как отсутствие у меня склонности заниматься «светской болтовней на приемах, особенно с дамами». Но в части, касающейся моего послужного списка, приводилась официальная версия, которой я придерживался в то время в контактах с американцами, без упоминания службы в органах госбезопасности.

Поделившись этим с Андроповым, я выразил удивление неосведомленностью ЦРУ о том, что я в свое время работал в органах и являюсь капитаном госбезопасности в запасе, о чем знали некоторые сотрудники КГБ, перебежавшие на сторону США. И вдруг я кожей почувствовал, что сказанное мною Андропова очень расстроило — оказалось, что он тоже не знал этой «детали» моей биографии. Сущий пустяк, но я понял, что ему был неприятен сам факт, что он, самый информированный человек в государстве, не знал чего-то о человеке, с которым имел дело в течение многих лет. Он сердито чертыхнулся: «А мои говнюки не удосужились сказать мне об этом».

Что касается взглядов Андропова на внутреннее развитие нашей страны, хотя судить о них у меня было меньше возможностей, думается, он не остановился бы на тех первоначальных шагах по реформированию экономики, которые он успел предпринять. При его прагматическом складе ума логика вела бы его к углублению реформ. Об общей направленности его мыслей можно было судить по тому, что он считал ошибочной введенную в оборот при Брежневе формулу «развитой социализм» применительно к нашему обществу. По крайней мере, дважды в моем присутствии он говорил примерно так: какой там к черту развитой социализм, нам еще до простого социализма пахать да пахать. Вместе с тем я глубоко убежден, что при Андропове самые далеко идущие перемены велись бы в рамках обновления социализма, его совершенствования, а никак ни демонтажа.

Андропов отнюдь не был, как кое-кто считал, «подпольным либералом». Он с большим скрипом шел, например, на договоренности по «третьей корзине» (гуманитарная область) в рамках хельсинского процесса. Во многом на его совести и ужесточение борьбы с «инакомысляшими». И тем не менее, как мне представляется, если бы он увидел, что экономическое реформирование требует демократизации политической жизни общества, взгляды Андропова эволюционировали бы и в этом отношении. При нем, однако, процесс демократизации проходил бы наверняка постепенно и упорядоченно, не становясь хаотическим с вытекающими отсюда тяжелейшими последствиями.

М. С. Горбачев на подступах к власти

После смерти Андропова в феврале 1984 года первым лицом в Советском государстве стал К. У. Черненко, которому эта роль была явно не по плечу. Да и сам он, насколько я знал, не претендовал на нее. Скорее Черненко оказался удобной для «стариков» фигурой, чтобы не допустить на этот пост представителя более молодого поколения, в котором к тому времени уже выделялся М. С. Горбачев. Что касается внешней политики, то какой-либо своей линии у Черненко не было, и рассчитывать на серьезные прорывы в этой области при нем не приходилось. Но он ничем и не мешал здесь — это позволяло дипломатическому ведомству делать свое дело.

Я, как и многие другие, сожалел, что после смерти Андропова его место занял не Горбачев. Правда, когда я увидел, как «старики» демонстрировали свое нерасположение к нему даже в качестве второго лица в партии при Черненко (из-за чего при отсутствии последнего поначалу не проводились и заседания Политбюро, чтобы там не председательствовал Горбачев), мне стало ясно, что, если бы после смерти Андропова была предпринята серьезная попытка избрать на его место Горбачева, то, скорее всего, он мог бы оказаться вообще «выбитым из обоймы», без шансов на будущее. Понадобился еще год стагнации, чтобы всем, в том числе и «старикам», во всяком случае сохранившим, как Громыко, чувство реальности, стала ясна необходимость уступить место более молодому коллеге.

Я имел возможность близко наблюдать Горбачева на заседаниях Политбюро с момента его появления в Москве в 1978 году, вначале в качестве секретаря ЦК. Еще когда он официально занимался только вопросами сельского хозяйства, с его стороны проявлялся живой интерес и к другим вопросам внутренней политики. После того как вскоре он стал кандидатом в члены, а потом и членом Политбюро, круг его интересов еще больше расширился.

До 1984 года, когда он номинально стал вторым лицом в партийной иерархии, к вопросам внешней политики он проявлял «общеобразовательный» интерес, не вступая в их обсуждение на официальных заседаниях. А пару раз, когда он попробовал это сделать, Андропов останавливал его словами: «Ты, Миша, лучше послушай». Делал это Андропов, я думаю, затем, чтобы «влезание» Горбачева во внешнеполитические дела не сердило Громыко, который и без того не выказывал особой благосклонности к Горбачеву. В течение же 1984 года Горбачеву пришлось самым непосредственным образом подключаться к внешнеполитическим делам, особенно в отсутствие Черненко и Громыко. Участвуя вместе с ним в ряде мероприятий и обсуждений, я увидел, что у него проявлялась хватка и в этих делах.

И когда после смерти Черненко Генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Горбачев, у меня это вызвало неподдельное чувство удовлетворения. Правда, не будучи по натуре подхалимом, я не сразу поздравил его, сделав это недели через две, когда возникла необходимость позвонить ему по срочному делу. Сказанное им в ответ: «Значит, видимо, не очень рад моему избранию, если не позвонил раньше», несколько меня тогда удивило, показалось странным, что серьезный человек мог придавать этому какое-то значение. Но, во всяком случае, это не убавило во мне готовности служить общему, как казалось, делу на новом этапе.

Я был тогда всей душой за то, что впоследствии стало называться перестройкой. Кстати, на апрельском (1985 г.) пленуме ЦК КПСС, с которым потом стало ассоциироваться начало перестройки, в действительности термин перестройка употреблялся лишь в обычном контексте «перестройки хозяйственного механизма», причем наряду с подтверждением «генеральной линии на совершенствование общества развитого социализма». Термин перестройка в более широком смысле вошел в обиход позже.

Но дело не в терминах. К 1985 году мне, как и большинству моих товарищей, было совершенно ясно, что оставлять все, как было раньше, просто невозможно, давно назрела и перезрела необходимость менять в жизни нашего общества многое и серьезно, не ограничиваясь «косметическим ремонтом». Поэтому, когда в лице Горбачева появился политический лидер, бросивший вызов прошлому и призвавший к переменам, у меня не было никаких колебаний и раздумий относительно его поддержки.

Прозрение и разочарование

К великому сожалению, однако, довольно скоро стало появляться и чем дальше, тем больше нарастать чувство разочарования. Да, Горбачев выглядел более умным и даже неординарным политиком по сравнению со своим предшественником Черненко или «поздним» Брежневым. Но на самом деле он оказался фигурой совершенно не того калибра, который требовался, чтобы возглавить преобразование нашего общества, переход его из того состояния, в каком оно находилось к 1985 году, в действительно качественно новое состояние. Будь то кардинальное обновление и совершенствование социалистического строя, как первоначально сформулировал цель перестройки Горбачев и как того хотело большинство тех, кто поддержал провозглашенную цель. Будь то конвергенция — симбиоз лучших положительных качеств социализма и капитализма. Будь то перевод нашей страны на путь капиталистического развития в современном его понимании, к чему все больше «дрейфовал» Горбачев под воздействием Запада и своих советчиков.

Оставляя в данный момент в стороне вопрос о преимуществах первого, второго или третьего из указанных вариантов (обновленный социализм, конвергенция или современный капитализм), совершенно ясно, что для осуществления любого варианта требовался, конечно же, лидер несоизмеримо более высоких интеллектуальных и организаторских способностей, чем Горбачев, показавшийся нам, повторяю, неординарной личностью лишь на фоне престарелых членов Политбюро и абсолютных посредственностей. Жизнь очень скоро выявила, что Горбачев пришел к власти, не имея за душой, кроме самого стремления к власти, ничего более весомого, чем банальное «так дальше жить нельзя», как считали и все простые смертные.

Ему была напрочь чужда высказанная Марксом мысль, которая в отличие от некоторых других его мыслей не устарела и никогда не устареет, поскольку подсказана здравым смыслом: всякий архитектор отличается от пчелы, создающей идеальной формы соты, тем, что создаваемое им сооружение должно сначала сформироваться у него в голове в виде четкого представления о желаемом, в виде мысленной модели. А ведь перестроить здание, тем более капитально, причем не выселяя из него жильцов, — отнюдь не менее легкая, а гораздо более трудная задача, чем построить новое на пустом месте. Конечно, не обязательно заранее решать, какой паркет или какого цвета обои будут в каждой комнате. Но неразумно, да и вообще невозможно начинать перестраивать дом, не определив, надо ли укреплять его фундамент, менять несущие конструкции и т. п. Все это во сто крат важнее, если речь идет о перестройке общества. Однако вместо здравой Марксовой мысли на вооружение был взят любимый девиз Наполеона: «Ввяжемся в драку, а там посмотрим». Я лично не раз слышал эту формулу из уст Горбачева, хотя ссылался он при этом не на Наполеона, а на Ленина, который в определенной ситуации тоже употребил ее.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒