ГЕОРГИЙ КОРНИЕНКО 4 страница

Но если Трумэн с первых шагов, еще ничего не зная об атомной бомбе, повел себя столь вызывающе по отношению к Советскому Союзу, то нетрудно представить себе, насколько он воодушевился, узнав о перспективе обладания Соединенными Штатами атомным оружием, а тем более когда это стало реальностью. Какими категориями он мыслил в этой связи, можно судить, в частности, по его словам, сказанным им дочери, сопровождавшей его в Потсдам, в канун намеченного на 16 июля 1945 года первого испытательного взрыва атомной бомбы: «Если она взорвется, а я думаю, что это случится, у меня будет управа на этих [русских] парней». И с того момента, как он получил 17 июля сообщение о том, что «дитя благополучно родилось» (условная фраза, означавшая успешное испытание первой атомной бомбы), Трумэн бесповоротно встал на путь использования атомного оружия в качестве главного козыря американской дипломатии, что стало основным генератором «холодной войны».

Был ли возможен иной путь?

Думается, да. Но Трумэн сознательно отверг его. О том, каким мог бы быть этот другой путь и почему США не пошли по нему, лучше всего свидетельствует судьба «меморандума Стимсона». Речь идет о секретной докладной записке, которую Генри Стимсон, военный министр США в годы Второй мировой войны, представил президенту Трумэну 11 сентября 1945 года, то есть примерно через месяц после того как были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Этот документ, мне кажется, заслуживает того, чтобы привести его полностью.

«Президенту, Белый дом.

11 сентября 1945 года.

Меморандум Президенту

По вопросу о намеченных мерах контроля над атомными бомбами.

Появление атомной бомбы вызвало во всем цивилизованном мире большой военный и, пожалуй, еще больший политический интерес. В международных отношениях, и без того исключительно чутко реагирующих на силу, создание этого оружия глубоко повлияло на политическое мнение во всех районах земного шара.

Во многих кругах оно рассматривается как серьезное препятствие росту русского влияния на континенте. Мы можем быть уверены, что советскому правительству это известно и советские политические и военные руководители будут испытывать большое искушение как можно скорее приобрести это оружие. Англия уже фактически является нашим партнером по работе над атомным оружием. Следовательно, если Советский Союз не будет добровольно привлечен к участию на основе сотрудничества и доверия, то мы будем иметь англосаксонский блок, противостоящий Советскому Союзу в обладании этим оружием. Такое положение почти неизбежно вызовет в СССР лихорадочную деятельность, направленную на создание бомбы, что фактически приведет к тайной гонке вооружений, которая примет отчаянный характер. По некоторым данным, такая гонка, возможно, уже началась.

Если мы считаем, - а я думаю, мы должны так считать, - что цивилизация требует от нас достижения удовлетворительного международного соглашения относительно контроля над этой новой силой, то вопрос состоит в том, до каких пор мы сможем использовать свое временное превосходство в надежде добиться осуществления своих ближайших целей на мирных конференциях.

Овладеет ли Россия необходимыми ей секретами производства, скажем, минимум в четыре года или максимум в двадцать лет, это не имеет существенного значения для мира и цивилизации; важно добиться того, чтобы, овладев этими секретами, она добровольно стала готовым к сотрудничеству партнером миролюбивых наций мира. Правда, если мы обратимся к ней сейчас, как я предлагаю, может случиться, что, рассчитывая на ее добропорядочность, мы дадим ей возможность начать производить бомбы несколько раньше, чем она смогла бы в противном случае.

Короче говоря, я считаю, что наши удовлетворительные отношения с Россией не только связаны с проблемами атомной бомбы, но и фактически подчинены им. Если бы не задача установления контроля над атомной бомбой, то эти отношения, хотя и крайне важные, не требовали бы столь срочного урегулирования. Установить отношения взаимного доверия между Россией и нами можно было бы и постепенно, с течением времени. Но с изобретением атомной бомбы это стало срочной необходимостью. Эти отношения могут оказаться непоправимо испорченными - все зависит от того, как мы подойдем к решению вопроса о бомбе с Россией. Ибо, если мы не обратимся к ней сейчас, а лишь будем продолжать вести с ней переговоры, довольно явно держа за спиной это оружие, ее подозрительность и ее недоверие к нашим целям и мотивам возрастут. Это заставит ее приложить все усилия для разрешения проблемы производства атомной бомбы. Если будет принято решение в таком духе, то вряд ли мы когда-нибудь придем к соглашению, крайне необходимому нам в будущем. Это, по-моему, сопряжено с бόльшим риском, чем другой исход, поскольку наша цель должна состоять в том, чтобы добиться наиболее приемлемого международного соглашения, которое даст хоть какое-то основание надеяться, что его будут соблюдать и что оно спасет цивилизацию не на пять или двадцать лет, а навсегда.

Главный урок, полученный мною за долгую жизнь, состоит в том, что человека можно сделать достойным доверия, только доверяя ему, и самый верный способ сделать его недостойным доверия - не доверять ему и проявлять свое недоверие на практике.

Одно дело, если бы атомная бомба была обычным, хотя и более сокрушительным видом оружия, который мы использовали бы в своих международных отношениях. В этом случае мы могли бы следовать старому обычаю: хранить его в тайне, обеспечить военное превосходство в наших национальных интересах и надеяться на то, что все государства из соображений осторожности запретят использование в будущем этого оружия, как мы поступили с отравляющими веществами. Но я думаю, что атомная бомба представляет собой лишь первый шаг в приобретении человеком новой власти над силами природы - силами слишком революционными и опасными, чтобы к ним можно было подходить со старыми представлениями. Я считаю, что это изобретение является венцом в соревновании между ростом находящихся в распоряжении человека технических возможностей разрушать и его психологической способностью владеть собой и коллективом - его моральной силой. А в таком случае метод нашего подхода к русским имеет величайшее значение для прогресса человечества.

Поскольку в центре проблемы стоит Россия, любые предложения насчет мер контроля над этим видом оружия должны быть адресованы прежде всего к России. Мое мнение таково, что Советский Союз скорее откликнется на прямое и откровенное обращение Соединенных Штатов по этому поводу, чем на предложение в порядке какого-то общего международного плана или после целого ряда явных или скрытых угроз или полуугроз в ходе наших переговоров.

Я мыслю себе это обращение к Советам как прямое предложение после обсуждения с англичанами, выражающее нашу готовность достичь с русскими договоренности в целях контроля и ограничения использования атомной бомбы как орудия войны и, насколько это возможно, направления и поощрения развития атомной энергии для мирных и гуманных целей.

Такое предложение может предполагать прекращение дальнейшего усовершенствования и производства бомбы как орудия войны при условии, что русские и англичане согласятся сделать то же самое. Наше предложение может также предусматривать, что мы будем готовы конфисковать бомбы, имеющиеся сейчас в Соединенных Штатах при условии, что русские и англичане договорятся с нами о том, чтобы ни при каких условиях не использовать такие бомбы в качестве орудия войны, если только все три правительства не решат применить их. Мы должны также рассмотреть вопрос о включении в это соглашение договоренности с Соединенным Королевством и Советами об обмене данными о дальнейших открытиях, с тем чтобы атомная энергия могла использоваться в будущем на взаимно удовлетворительной основе для коммерческих или гуманных целей.

Я бы обратился с таким предложением, как только это позволят наши политические соображения.

Я особенно подчеркиваю, помимо всяких прочих соображений, как исключительно важно, чтобы эта мера в отношении России носила характер предложения Соединенных Штатов, поддержанного Великобританией, но именно предложения Соединенных Штатов. Действия любой группы стран, в том числе многих малых стран, не проявивших своей потенциальной силы или ответственности в этой войне, по-моему, не встретят серьезного отношения со стороны Советов. Общие разговоры, которые возникнут по поводу такого предложения, если его вынести на совещание наций, едва ли будут благоприятно приняты Советами. Я повторяю, что считаю это самым важным пунктом своей программы.

После того как страны-победительницы договорятся об этом, будет достаточно времени, чтобы привлечь Францию и Китай к участию в соглашении и, наконец, чтобы включить это соглашение в сферу компетенции Организации Объединенных Наций. Использование атомной бомбы было воспринято всем миром как результат инициативы и индустриальной мощи Соединенных Штатов, и я думаю, что это будет служить для Советов самым сильным стимулом для принятия нашего предложения; с другой стороны, я весьма скептически отношусь к возможности добиться каких бы то ни было реальных результатов путем международного обсуждения. Я настаиваю на предложенном способе действий как на самом реальном средстве добиться принятия этого важнейшего в истории мира соглашения.

ГЕНРИ Л. СТИМСОН
Военный министр».

Как видно из его меморандума, Стимсон, провидчески опасаясь последствий, которыми была чревата как для США, так и для всего мира гонка ядерных вооружения, убеждал Трумэна в необходимости предпринять действительно серьезную попытку достичь международного соглашения, которое сделало бы невозможным использование атомной энергии в военных целях, ради чего США, по его мнению, должны были пожертвовать своей временной монополией на атомное оружие.

При этом Стимсон, исходя из реального положения США и СССР в мире после Второй мировой войны, особо подчеркивал необходимость закрытых, доверительных переговоров с Советским Союзом и высказывал скептическое отношение к возможности достижения положительного результата, если США начнут действовать сразу через ООН в расчете оказать давление на СССР с помощью «многих малых стран».

Какова же была реакция президента на позицию Стимсона, его предложения и предостережения? Из ряда источников известно, что обсуждению меморандума Стимсона и в целом вопроса о том, какую политику следует проводить Соединенным Штатам в области атомной энергетики в послевоенный период, было посвящено специальное заседание американского кабинета, состоявшееся 21 сентября 1945 года. По свидетельствам участников этого заседания, большинство членов кабинета во главе с президентом Трумэном высказалось в поддержку «двух Джеймсов» — государственного секретаря Бирнса и морского министра Форрестола (вскоре он займет вновь созданный пост министра обороны), настаивавших на сохранении Соединенными Штатами своей монополии на атомное оружие и использовании его в качестве инструмента своей послевоенной политики.

Присутствовавший на заседании в качестве министра торговли Генри Уоллес в своем публичном выступлении в 1950 году рассказывал: «Министр Стимсон заявил на заседании кабинета 21 сентября 1945 года, что другие страны почти наверняка будут иметь атомную бомбу к 1950 году. Я ему верил… Однако творцы нашей высокой политики, ничего не понимая в науке, думали, что мы обладаем секретом, который сможем использовать в мирное время как орудие в международных делах. Они не спрашивали себя, что будет с нашей внешней политикой, когда бомбой будут обладать две страны».

И сам факт выдвижения в 1946 году Соединенными Штатами в ООН «плана Баруха» (прием, против которого столь категорично предостерегал Стимсон) разве не свидетельствовал о том, что США избрали в атомном вопросе путь, прямо противоположный тому, который рекомендовал Стимсон?

Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, в чем заключалась суть «плана Баруха». Согласно этому плану, право собственности на атомные предприятия во всем мире и разработку атомного сырья принадлежало бы международному органу под эгидой ООН, который, однако, не был бы подконтролен Совету Безопасности, где действует правило единогласия великих держав при принятии важных решений. Таким образом, Советскому Союзу предлагалось передать свой суверенитет в области использования атомной энергии органу, который находился бы под полным контролем США, располагавших в эту пору механическим большинством голосов в ООН. Но, может быть, в обмен на это США готовы были бы все же отказаться от атомного оружия, уничтожить его? Отнюдь. В секретном докладе Ачесона - Лилиенталя, легшим в основу «плана Баруха», мы читаем: «Весьма знаменательно, что в течение переходного периода такие объекты, как склады атомных бомб и установки для производства расщепляющихся материалов, будут все время находиться по-прежнему в США. Таким образом, если в переходный период выполнение плана будет сорвано, мы окажемся в благоприятном положении в смысле атомного оружия».

Все это, как видим, было прямо противоположно тому, что предлагал и отстаивал Стимсон: попытаться решить атомный вопрос «на основе сотрудничества и доверия» в отношениях с Советским Союзом. Рекомендации Стимсона были отвергнуты, и сам он вскоре ушел в отставку. Поэтому 21 сентября 1945 года вполне можно считать днем, когда США окончательно решили идти по пути «атомной дипломатии», иными словами - по пути «холодной войны». Оставалось официально провозгласить ее, что и было сделано 5 марта 1946 года, когда Трумэн благословил речь Черчилля в Фултоне, штат Миссури.

О предлагавшемся Стимсоном ином, разумном, пути и об итогах рассмотрения его предложений, как и о делавшихся Трумэном на закрытых совещаниях высказываниях в адрес СССР вроде следующего: «Пусть убираются к черту», широкая общественность узнала, конечно, не сразу.

Если же говорить о советском руководстве, то, во-первых, начавшийся сразу после смерти Рузвельта поворот в политике США оно ощутило по практическим делам нового хозяина Белого дома (совместная телеграмма Трумэна и Черчилля по польскому вопросу, характер беседы с Молотовым, линия поведения на конференции в Сан-Франциско, вызывающее по своей манере прекращение поставок по ленд-лизу через три дня после окончания войны в Европе, несмотря на предстоявшее вступление СССР в войну с Японией, и т. п.). Во-вторых, современным историкам, ищущим истоки «холодной войны» и анализирующим последовательность событий, важно учитывать теперь уже ставшие широко известными факты, объясняющие исключительно хорошую осведомленность советского руководства в те годы обо всем происходившем в Вашингтоне и Лондоне, включая и переписку между ними по вопросам политики в отношении СССР. Я имею в виду информацию, которой располагало советское руководство благодаря тому, что на советскую разведку работали такие осведомленные в этих вопросах люди, как К. Филби, Д. Макклин, Г. Берджесс и другие.

Вспоминается мне, в частности, такой эпизод. Отмечая 1 мая 1945 года в семье одного высокопоставленного сотрудника НКГБ СССР, с сыном которого я учился в то время в Высшей школе, я услышал не предназначавшуюся для моих ушей фразу из разговора хозяина дома со своими коллегами насчет того, что Трумэн, мол, «фактически послал Молотова к черту». Спустя годы, когда из опубликованного дневника Форрестола стало известно об упомянутом выше совещании в Белом доме 22 апреля 1945 года, накануне беседы Трумэна с Молотовым, мне стало ясно происхождение фразы, услышанной мною в Москве всего через неделю после того совещания.

А например, из бесед с Громыко я понял, что при определении позиции СССР в отношении «плана Баруха» учитывалось не только то, что говорилось открыто в самом плане, но в не меньшей мере и содержание секретного тогда доклада Ачесона - Лилиенталя, о котором упоминалось выше. В ряде случаев я сам, знакомясь с появившимися на Западе после войны публикациями документов и мемуаров, ловил себя на том, что в той или иной форме знал раньше об упоминавшихся в них фактах. Во время работы в первые послевоенные годы в информационной службе советской разведки мне приходилось переводить подчас «обезличенные» документы, которые теперь, в свете опубликованных материалов, открывали мне свое «лицо».

Другими словами, не во всех случаях, когда внешне дело выглядело так, будто СССР первым сделал какой-то шаг, а США лишь отреагировали на него, это соответствовало действительному положению вещей. Иногда такое впечатление создавалось потому, что советское руководство, достоверно зная об определенных американских решениях, планах и скрытых действиях, неизвестных пока общественности, вело себя соответственно, подчас, возможно, излишне упреждая события, но все же первопричиной было то, что происходило в Вашингтоне, а не в Москве.

В этой связи, по-моему, снова возникает нелюбимое историками «если бы». Что, скажем, если бы Трумэн согласился с советами Стимсона? Ответил бы Сталин взаимностью на готовность американского президента, будь она проявлена, всерьез договориться об отказе от производства и использования атомного оружия?

С уверенностью дать положительный ответ на такой вопрос, разумеется, невозможно. Так сказал мне и Громыко, когда я однажды спросил его об этом. Однако добавил, что он, зная настроение Сталина тех дней, его установку на послевоенное сотрудничество с США, планы восстановления разрушенного войной народного хозяйства, не стал бы полностью исключать возможность благоприятного развития событий, пойди Трумэн по пути, предлагавшемуся Стимсоном.

В пользу такого допущения, я думаю, говорит и то, что, как теперь известно, по-настоящему широкомасштабные работы по созданию атомного оружия в СССР стали разворачиваться в 1946 году, уже после того, как совершенно ясно сформировалась линия США на отход от сотрудничества с СССР и США перешли к политике силы, где главным аргументом была атомная бомба.

Не случайно, видимо, и то, что уже после этого, где-то в 1947-м, но никак не в 1945 году, Сталиным был взят курс на преобразования по советскому образцу в странах Восточной Европы, а в Восточной Германии это произошло еще позднее. До того, главным образом, СССР заботился о том, чтобы в странах Восточной Европы были дружественные Советскому Союзу режимы, но вовсе не обязательно социалистические. Начиная с 1941 года, как уже отмечалось, Сталин в контактах с западными руководителями открыто предостерегал против попыток вновь превратить эти страны после войны в «санитарный кордон» вокруг Советского Союза.

Все сказанное выше не означает, что вся ответственность за «холодную войну», за доведение ее подчас до грани «горячей» лежит на США и в целом на Западе.

Если даже не забегать вперед и не говорить о блокаде Берлина в 1948 году, событиях в Чехословакии в том же 1948-м, а потом в 1968 году, событиях в Венгрии в 1956 году и тому подобном, а задаться вопросом, все ли было сделано Советским Союзом в самом начале, чтобы не допустить «холодной войны», то вряд ли можно, не греша против истины, дать положительный ответ. Когда анализируешь тогдашний ход событий и вспоминаешь некоторые детали, возникает такое ощущение, что, хотя Сталин, возможно, и предпочел бы иное, более благоприятное развитие отношений с США (и будь Рузвельт жив, шанс на это, наверное, был бы), сам он не приложил достаточных усилий к этому. Более того, в какой-то момент Сталин, похоже, решил, что наметившуюся конфронтационную линию Вашингтона можно и следует использовать в интересах «закручивания гаек» внутри страны и для перехода к «советизации» восточноевропейских стран.

Сегодня с учетом архивных материалов, свидетельствующих о серьезном беспокойстве Сталина по поводу настроений, с которыми возвращались на Родину с войны офицеры и солдаты, вполне можно допустить, что если бы Трумэн подзадержался с переходом на путь конфронтации с Советским Союзом, то Сталин мог бы и сам проявить инициативу в этом деле по упомянутым соображениям. Но допущение допущением, а факты говорят о том, что «а» в «холодной войне» было сказано американской стороной, хотя Сталин и не заставил себя долго ждать, чтобы сказать «б». Дальше логика конфронтации сделала свое злое дело.

Вспоминается в этой связи небольшой, но, думается, показательный эпизод с точки зрения характеристики происшедших к 1947 году изменений в настроении Сталина. Когда в июльском номере журнала «Форин афферс» за 1947 год появилась статья Джорджа Кеннана (подписанная «г-н Х») «Источники советского поведения», мне пришлось принимать участие в срочном переводе этой статьи, предназначенном для Сталина. И вот когда подготовленный перевод просматривался руководством службы, которое знало, «чем дышит» тот, кому он предназначался, было заметно ставшее понятным мне через какое-то время настойчивое стремление ужесточить смысл статьи. Так, например, ключевой в ней термин «сдерживание» (containment), давший название «политике сдерживания» по отношению к Советскому Союзу, кое-кому очень хотелось заменить термином «удушение». К счастью, переводчикам удалось отстоять правильный термин, хотя руководствовались мы не высокими материями, в которых мало кто из нас тогда разбирался, а просто профессиональным подходом. Но и при максимально правильном переводе статьи Кеннана она была истолкована Сталиным как крайне враждебная по отношению к СССР, что, очевидно, и предопределило недолгое пребывание Кеннана на посту посла США в СССР в начале 50-х годов. Советской стороной был дан агреман на его назначение, но при первом же подходящем случае Сталин приказал объявить его персоной нон грата. Кстати, как впоследствии не раз говорил сам Кеннан, истинный смысл его статьи 1947 года был во многом извращен не только в СССР, но и в США сторонниками доведения «холодной войны» до крайних пределов.

Главный документ «холодной войны»

Предлагая, чтобы основным элементом политики США в отношении Советского Союза было «долгосрочное, терпеливое, но твердое и неусыпное сдерживание экспансионистских тенденций России», Кеннан, как он настойчиво подчеркивал, не имел в виду, что советский экспансионизм будет носить обязательно военный характер и что, следовательно, Запад должен сдерживать его военными средствами. Главным средством сдерживания Советского Союза он считал экономическое восстановление Западной Европы и главной ареной соперничества - политическую. Более того, он прямо предостерегал против опасностей, которыми было чревато развязывание Соединенными Штатами гонки вооружений в качестве основного инструмента «сдерживания» Советского Союза.

Однако в Вашингтоне верх одержала опять-таки иная точка зрения, которую наиболее ярко олицетворял Пол Нитце, в то время руководитель Совета по планированию политики государственного департамента США. Эта точка зрения нашла наиболее полное свое выражение и приобрела характер внешнеполитической доктрины в директиве Совета национальной безопасности США 68 (СНБ 68), утвержденной президентом Трумэном в 1950 году. Именно этот документ - своего рода хартия «холодной войны», - остававшийся совершенно секретным до 1975 года, во многом обусловил, по моему убеждению, более конфронтационный характер американо-советских отношений в послевоенный период, чем это было объективно неизбежным.

Основной концептуальный порок документа СНБ 68 заключался в том, что его авторы - в отличие от Кеннана - поставили знак равенства между декларировавшейся советским руководством уверенностью в победе коммунизма во всем мире и приписываемым Советскому Союзу как государству стремлением «установить свою абсолютную власть над остальным миром». Тезис о стремлении СССР к мировому господству многократно повторяется в документе как нечто само собой разумеющееся без малейшей попытки обосновать его теоретически или фактологически.

Между тем присущие советскому руководству со времен В. И. Ленина две линии в политике, которые он называл «коминтерновской» (идеологическая) и «наркоминделовской» (государственная), хотя временами и могли быть трудно различимыми, на деле никогда не сливались воедино. В любом случае, говорить в 1950 году, как это делали авторы документа, о наличии у Советского государства в качестве практического курса планов установления своего господства над миром или для начала над Европейско-Азиатским континентом было просто несерьезно. Американскому руководству было хорошо известно, что, например, приход к власти в Китае коммунистов не был равнозначен установлению господства Советского государства над этой страной.

Вышесказанное не означает отрицания мною того, что Советскому Союзу (как, впрочем, и другим великим державам, включая не в последнюю очередь США) было присуще стремление к расширению сферы своего влияния. И естественно, что Советский Союз воздействовал на внутреннее развитие тех стран, где он имел такую возможность, пытаясь создать режимы по своему образу и подобию; точно так же поступали и Соединенные Штаты (достаточно еще раз напомнить, скажем, о роли штаба генерала Макартура в выработке японской конституции).

С этой точки зрения у авторов документа СНБ 68 явно не сходились концы с концами, когда они, с одной стороны, утверждали, что США, будучи «свободным обществом», не стремятся к «превращению всех других обществ в подобные себе», а с другой - предлагали, чтобы политика и действия США были направлены на «достижение фундаментального изменения природы советской системы». Или когда они требовали, чтобы Советский Союз строил свои отношения с другими странами на основе равенства и уважения их прав, отнюдь не будучи готовыми в то же время считать его самого равноправным членом мирового сообщества.

Указанный концептуальный порок документа СНБ 68 (приписывание Советскому государству планов установления своего господства над миром) в практическом плане существенно усугублялся допущенным его авторами весьма серьезным искажением действительного положения вещей чисто фактического порядка.

В подкрепление своего тезиса о наличии у Советского Союза планов установления господства над миром, а для начала над Евразией, авторы документа утверждали, будто в 1950 году Советский Союз обладал способностью захватить континентальную часть Западной Европы, выйти к нефтеносным районам Ближнего и Среднего Востока, а также нанести ядерные удары по США и Канаде, не говоря уж о Британских островах. Более того, для пущей убедительности в документе утверждалось, что даже если бы США первыми нанесли мощный ядерный удар по Советскому Союзу (а такой способностью США реально обладали), то якобы и после этого «Кремль был бы способен использовать контролируемые им силы для установления господства над большей частью или всей Евразией».

Все это не было просто преувеличением. Это в корне не соответствовало действительности. Когда я поинтересовался мнением руководителей Генерального штаба Вооруженных Сил СССР об указанной оценке авторами документа (после опубликования его полного текста в 1975 г.) советских военных способностей в 1950 году, они назвали ее заведомо ложной, смехотворной. Они не могли поверить, что их коллеги из Объединенного комитета начальников штабов США, на которых имелась ссылка в документе, всерьез могли столь сильно переоценивать реальные возможности Советских Вооруженных Сил того времени.

Между тем именно из этой ложной посылки вытекала главная рекомендация авторов документа СНБ 68 - насчет необходимости форсированного всеобъемлющего наращивания военной мощи США и их союзников. Фальсифицируя оценку соотношения военных сил по состоянию на 1950 год, составители документа руководствовались целью, как это позже признал тогдашний госсекретарь Дин Ачесон, «так поразить коллективный разум «высшего руководства», чтобы президент не только смог принять решение, но чтобы это решение было претворено в жизнь».

И, как хорошо известно, они преуспели в этом. Одобрение президентом Трумэном документа СНБ 68 предопределило на многие годы вперед бешеную гонку вооружений в мире. Этого вполне можно было, думается, избежать, если бы в администрации США в ту пору взяла верх предлагавшаяся Кеннаном концепция «сдерживания» Советского Союза преимущественно политическими и экономическими методами, а не главным образом военными средствами, к чему привело принятие документа СНБ 68.

Кстати, начавшаяся в 1950 году война в Корее, которая, говорят, убедила Трумэна в обоснованности анализа и рекомендаций, сделанных авторами документа, в действительности ведь не была частью «планов Кремля», как это изображалось. Сталин серьезно сомневался в разумности действий Ким Ир Сена, благословив их только после того, как последний заручился поддержкой Мао Цзэдуна. Во всяком случае, корейская война не могла служить доказательством правильности утверждений о стремлении Советского государства к мировому господству.

Крайне отрицательные последствия для развития международных отношений с моей точки зрения имело и то, что в рамках рекомендованного авторами документа СНБ 68 политического курса фактически не было места для серьезных и успешных переговоров между Соединенными Штатами и Советским Союзом как по общему урегулированию их отношений, так и по вопросам ограничения вооружений и разоружения. Не рассчитывая, что с помощью переговоров Соединенным Штатам удастся достичь такого урегулирования, которое вело бы к фундаментальным изменениям советской системы, авторы документа допускали использование переговоров с СССР лишь в чисто тактических целях.

У Советского Союза не было своего катехизиса «холодной войны», подобного американскому документу СНБ 68. Но, по существу, наши концептуальные представления того времени были почти зеркальным отражением американских. Справедливо отрицая наличие у нас самих стремления к завоеванию мирового господства, мы подозревали наличие подобных устремлений у США - именно через эту призму нам виделись все их практические действия, в том числе в военной области. Не имея агрессивных намерений в отношении к США и их союзников, мы отказывались усматривать оборонительные мотивы в наращивании ими вооружений, считая это бесспорным признаком агрессивных намерений в отношении СССР. Поскольку они рассуждали так же, то возникал заколдованный круг, порождавший все новые витки гонки вооружений с вытекавшими отсюда последствиями как в плане экономического бремени, так и дальнейшего роста напряженности и военной опасности.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒