Владимир Короткевич 4 страница

Я только присвистнул. Да, невесело было Кизгайле. Вот почему он был такой, когда Ирина проклинала его.

— Ну что же, — сказал Ракутович, и я увидел его огромные бешеные глаза,

— вы ведь и меня лишили любви, лишили рода… Гадюка он! Пусть угаснет его род!

— Ты сам понимаешь, как это страшно, господин, — тихо сказала она.

— А что ты сделала для меня хорошего? — наклонился он к ней. — Убийство Якуба? Упрямство? Выстрел в брата? Яд? Другой стер бы вас с лица земли.

Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но я не слышал более трогательного голоса, чем тот, каким она заговорила:

— А ты помнишь, как мы собирали купальницы и калужницы? Мне было тринадцать, ты — немного старше. Ты привез меня в лес на своем коне. И я чувствовала спиной руку, которой ты меня держал, такую твердую руку… Или когда ты принес мне крылья сизоворонки, чтоб я могла нарядиться мятлушкой? [15]

— Ты была мне как сестра… Но я не прощу вам с Кизгайлой, что вы под замком держали Ирину.

— Тогда убей меня. Это все я.

— Я не воюю с женщинами, — сказал он, — я нобиль, и нас трое, чей род остался.

И вдруг я услышал его шаги.

— Цхаккен, — сказал он, появившись на пороге (я стоял, повернувшись спиной к двери), — позови Лавра.

Нахмуренный Лавр прошел в библиотеку, и я услышал голос Ракутовича:

— Видишь этого парня? Нравится он тебе?

— Да, он очень похож на тебя, Роман.

— А она тебе нравится?

— Да, пани очень пригожа.

— Так решай, если хочешь, я сейчас же, здесь сделаю его дворянином. Это будет последний дворянин.

— Ты не хочешь выслушать меня, Роман, — с укором сказала она.

— А ты бери ее в жены. Будешь держать этот замок моей рукой на случай, если нужно будет отсидеться.

Я видел упрямую спину Лавра. Потом этот молокосос вздернул подбородок и с упреком, явно желая уколоть, сказал:

— Нет, господин. Куда уж вороне… Да и не хочу я дворянином быть.

И Роман понял упрек.

— Тогда иди, — сказал он сурово, — и жди приказа.

Они остались одни. А дверь по-прежнему была приоткрыта. Не очень-то они заботились о сохранении тайны.

Теперь говорила пани Любка:

— Ты так и не понял меня. Ничего не понял. Ведь это я виновата во всем. Я не позволила Алехну отдать тебе Ирину. Я не могла. — И я с ужасом услышал слова, которые слетели с ее губ: — Тебя я люблю, ты единственный мой, желанный… А ты не смотрел на меня: сестра и сестра. Кизгайла спросил о моем согласии… Как я могла… своими руками отдать. — Голос ее прервался. — Роман, прости мне мой грех. Это все я. Но я не могла иначе…

Роман молчал, сурово глядя в сторону. Я видел его крутой лоб, нахмуренные брови. Потом он сказал:

— Другая никогда в таком не созналась бы. Одна ты… Поэтому и не могу я тебя ненавидеть. И любить тебя это твое признание мне не помешало бы…

— Роман… — сказала она.

Он молчал, и она произнесла еще тише:

— Так возьми же ты меня. Неужели не понимаешь, неужели слепой?

— И тебе не противно, что я без любви буду лежать с тобой?

— Я люблю тебя, — сказала она. — Не все ли равно?

— А Ирина? — глухо спросил он.

— Ты ее не увидишь, господин. Их, наверное, уже заточили в темницу в Могилеве.

Он встал и повернулся к женщине спиной. Она не видела его лица, но я-то видел. У него были глаза оленя, зовущего любовь, которую погубил стрелок. А он, не зная этого, все зовет ее, и в глазах недоумение, обида и неутоленная нежность.

— Что же ты, господин?

— Нет, — сказал он. — Я с тобой не могу быть. Со мной ни одна не была с той поры.

Голос его немного окреп.

— Но первое, о чем ты просила, я не помешаю тебе выполнить. Бери хоть Лавра. Если ребенок родится в срок, никто не осмелится думать, что его отец не Алехно. Не знаю только, зачем я делаю это. За твою правду? Или жаль тебя? Или я глуп?

— Спасибо и на этом, — сказала она горько. — Не даешь любви, но даешь хлеб.

Ракутович сделал шаг ко мне, остановился:

— Швейцарец, пропусти сюда этого парня. Мести не будет. Род не умрет, — и добавил: — И может, даже будет преследовать моих потомков.

— Каких, господин?

Он встряхнул головой.

— Я приду в ее тюрьму, — со страшной уверенностью сказал он. — Выжгу все замки. Конским хвостом пепел размету. С мечом или в цепях — но приду. Живой или мертвый — возьму. Я ее возьму с Могилевом, со всей нашей землей, со свободой или смертью.

— Со смертью? — вскинула она брови. — Не веришь, значит?

— Нет, но биться буду даже без веры. Дело не только в Ирине.

— Но почему не веришь?

— Уже вторая старуха нагадала, что Ирина никогда не увидит меня. А сегодня то же кричал Кизгайла.

— Он клялся панством, — грустно улыбнулась она, — а ты ведь собираешься его извести, это панство.

— Нет, — сказал он, — чуда не будет. Неправду так быстро не изничтожишь. Разве что потрясу вас немного.

— Зачем же ты шел тогда?

— Думаешь, не знаю, что осужден на смерть? Знаю. Людей жаль. Землю дедов жаль.

— Тогда сдайся… Сдайся, милый.

Он улыбнулся, как взрослый над неразумным дитем, чуть иронично и снисходительно.

— Не-ет, такое я и правнукам запрещу. Если нету счастья для себя, для соседа — зачем беречь голову? Тогда ее умышленно ломать надо. — И добавил:

— Биться надо до конца, до клыков, до последнего хрипа. Вы этого не поймете, вы изнеженные. У вас и души стали не те.

— Роман, — сказала она, — мне жаль тебя, мне страшно за тебя. Меня-то ты зачем пощадил?!

— Зла и так — море. Не мне его умножать. Живи. Может, совесть пробудится?

— Врага помиловал, — сказала она.

— И в самом деле, ты ведь самый страшный мой враг.

— Этот враг любит тебя, — чуть слышно произнесла она.

Но он уже встал, поднял и ее, поставил перед собой.

— Прощай, ворогиня. Бог с тобой.

И поцеловал ее в голову.

Я слышал его шаги по коридору, слышал его короткий разговор с Лавром, слышал, как Лавр попытался было его в чем-то укорять и как Роман на него прикрикнул. И слышал я потом тихую беседу юноши, подобного архангелу, с пани Любкой. И слышал, как эти голоса становились все мягче. Я только не понимал, почему она его называла Романом. Разве что похожие? Но потом я отошел от двери. Мы тоже любопытны только до определенной границы…

…А утром мужицкий царь выступил из замка в поход. Его войско, возросшее на треть, вооруженное нашим оружием, закованное на четверть в наши доспехи, стало воистину грозным. Валила конница, везли пятнадцать пушек, снятых с крепостных стен, скрипели телеги со снаряжением.

Косы. Вилы. Пешни.

И я знал, что этот человек за две недели превратит охотников в стрелков, крестьян — в боевых молотильщиков, углежогов, привыкших к пешням, — в копьеметателей.

И всех превратит в воинов.

Перед тем как выступить из замка, он подъехал ко мне, по-прежнему в багрянице, по-прежнему на белом коне, поднял руку в железной перчатке и указал на замок:

— С тобой люди остаются. И баба. И крепостные стены. Береги и ворот передо мной не закрывай. Зимовать приду.

Глаза его горели.

— Сберегу, господин, — сказал я. — И ворот не закрою. И другому не позволю.

Он кивнул мне головой и поскакал за своим войском.

Мелькнул вдали багряный плащ. А потом все заслонила туча пыли.

Ни за что на свете я не согласился бы в другой раз стоять на стенах против этого человека!

Жалуйся, звон!

Без надежды на чудо,

Преданный кату,

Стою во мгле,

Отвергнутый богом,

Отвергнутый людом,

Отвергнутый солнцем

На этой земле.

Колокол, бей!

Лишь любви трепетанье,

Песню мою,

Слепую от мук,

Пока в груди

Не угаснет дыханье,

Не уроню из беспалых рук.

Баллада о багряном воителе

Исчезли. Рассеялась пыль.

И над Кистенями потянулись ленивые и погожие дни. В замке кроме меня и небольшой охраны почти не было мужчин. Да и в деревнях остались почти только одни бабы.

Отшумел май, отзвенело кузнечиками лето, отшелестел ноябрь. А потом начались снега, синие, волчьи, бесконечные.

За эти месяцы произошла лишь одна неожиданная история. Я женился. Окрутила меня та самая дочь воротного стража, Дарья. Парни мои не захотели сидеть и ушли. Осталось человек десять из тех, кто был, подобно мне, в годах и не желал таскать свою шкуру по грязным полям под свинцовым дождем. Большинство тоже переженилось. И началось тихое житье с хорошей едой, да питьем, да тишиной.

Жена попалась покладистая, не сварливая. Да я и сам такой. Так что жили мы хорошо, по-божьи. И я начал вставать ночью, чтоб поесть, и привык к их охоте, и говорил с ними на их языке. И начал даже привыкать к их бане, хотя и не поднимался высоко на этот их ужасный полок…

А вокруг выли вьюги, да заяц пятнал снег следами. Изредка доходили слухи о крестьянской войне, но странники так их перевирали, что и верить не хотелось.

Ракутович не пришел зимовать, как обещал.

Никто не пришел к нашим теплым печам. Никто не пришел и потом, когда зима начала чахнуть и исходить оттепелями.

Мы узнавали, что замки продолжают падать, что всех дворян объял жестокий ужас, что неудержимы и победоносны, как раньше, мужичьи полки. Да и как им было не быть храбрыми? Ведь сама смерть была лучше такой жизни.

А потом была роковая битва на Уречском поле, когда панские войска раздавили своим железом мужичьи полки. Они бежали, и вьюга космами снега зализывала их следы.

Прошел слух, что багряный воитель убит в этой сече. Но это была неправда.

И как раз в февральские дни, даже чуть раньше ожидаемого срока — и это было хорошо, потому что убивало всякие сомнения, — у нас в замке заплакал новый житель, сын пани Любки, Якуб Кизгайла. Хозяйка очень испугалась, когда прилетела весть с Уречского поля. И я не видел лица более радостного, чем у нее, когда мы узнали, что часть войска во главе с предводителем отступила, разгромив головной полк шляхетского ополчения, и рыщет между панскими отрядами, прорываясь на восток, к московскому рубежу.

А еще через месяц пришла весть, что Романа разбили и везут в цепях в Могилев.

Пани Любка разбудила меня ночью. Лицо бледное, губы синие. Только и смогла промолвить:

— За ним!

И помчался наш возок по талому мартовскому снегу к славному городу. В возке пани с младенцем — хороший такой, крепкий хлопчик! — а вокруг десять человек конной охраны с факелами и я. Пришлось-таки натянуть доспехи на обленившееся тело.

Скакали днем и ночью, взмокшие, голодные, заляпанные лепешками талого снега. На дороге — одичавшие собаки да изредка рыщущие панские разъезды, да по ночам — глухие и безнадежные пожары деревень.

А у госпожи лицо как маска, как мелом выбеленное, а непослушные губы только и могут вымолвить:

— Скорей! Скорей!

И я уже не называл этих людей полоумными и шальными. Привык. Это даже хорошо — загнать коня, если душа требует.

Под Дарами Лыковскими стали попадаться столбы с повешенными людьми. А потом, еще издали, мы заметили толпу вдоль дороги. Вели пленных, и каждый из толпы хотел узнать, нет ли среди них своего человека. Те шли молча, суровые, с непокрытыми льняными головами. И было их совсем мало. Почти никто не сдавался, а последнюю, большую часть Роман выкупил своим телом: поставил условие, что сдастся, если их отпустят.

И сдался. После этого кинулись ловить отпущенных, да куда там. От людей мы и узнали, что Романа провезли еще вчера. В навозной телеге, прикованного за одну ногу к грядке. Будто бы сидел молчаливый и совсем не хмурый, а светлый лицом, словно все сделал на земле и замкнул свой круг.

Очень шляхта над ним издевалась. Его самого, даже скованного, тронуть боялись, так они его двуручный меч позади телеги на веревке привязали, и волочился он всю дорогу за телегой по снегу и грязи. Народ плакал, глядя на такое.

Шляхта плевала на меч.

А он будто бы сказал только:

— Ничего, ваши плевки земля сотрет.

И еще мы узнали, что Лавр, юноша-архангел, пытался отбить Ракутовича и пал во время схватки от удара чекана в золотую голову.

Пани Любка понурилась немного — и только.

А народ валил за пленными, и над толпой стоял тихий, еле слышный стон.

Уж лучше бы кричали.

Пани приказала гнать коней еще быстрее. И мы прискакали в город и остановились на Луполовском предместье, в приходе святой Троицы.

И сразу, не отдохнув, лба не перекрестив, вдвоем с пани помчались в крепость: она в возке, я — верхом.

Удивило нас обилие пьяных в предместье, а потом и в самом городе. Выяснилось, что пока весть о поимке еще не пришла и что с гонцом прибыло разрешение, вопреки Магдебургскому праву, лишних четыре дня и не в срок варить пиво, водку и мед.

И к тому времени, когда привезли Романа, пьян город оказался до последнего — хоть в глаза плюй. Песни и мордобой.

Город весь православный, богатый и горделивый, крепостные стены каменные, купола золотые, валы, рвы, башни. А люди — хоть в сани запрягай, такие битюги. И все пьяные, как сукины коты.

Начали искать способ, как попасть в город. Проехали через каменные Быховские ворота к валу, а потом намаялись: сунулись к Королевским воротам

— нельзя, поехали к другим — нельзя. Через Малые Пешеходные, к реке Дубровенке — нельзя. Власти боялись, что мужичье ворвется в город и будет резня и смута, поэтому никого не впускали.

Наконец проникли через Олейные ворота, возле которых еврейская школа. Под воротами пороховые склады, а над воротами — икона Божьей матери. Понапрасну могилевчан дразнят, что они икону продали, а деньги пропили вместе с войтом. Нерушимо бережется икона!

И только тут пани велела остановить возок, вышла из него и по щиколотку в талой снежной жиже, смешанной с навозом, пошла к браме [16]. Я тоже сошел с коня, стоял, смотрел.

А она подошла поближе и прямо в шубе, в вишневом платье из голландского сукна рухнула на колени, припала головой к земле.

— Матерь божья, заступница, святые очи, чистые. Хоть ты прости грехи наши. Пройди стопою легкою, услышь наши муки.

А сверху глядит на нее темный волоокий лик, и по нему тени: мечется негасимый огонек. И показалось мне, будто с болью, с состраданием глядит лик на поверженного человека, а ничем не может помочь. И рука, тонкая, узкая, голубая, только запястьем сына легко держит: «Возьмите, люди, коли легче вам будет. А я ничего поделать не могу. Тяжек крестный путь».

А у пани уже голос одичал:

— Матерь божья, любви не дала, счастья не дала — его-то хоть пожалей. Сама видишь, крест с народа твоего сдирают, чтоб ярмо на шею натянуть. За него, за люд твой страдания примет человек… Не позволяй изгаляться… Не попусти огненного мучения, не попусти секиры. Спаси, смилуйся милосердным сердцем своим.

Еле я ее поднял, отчаявшуюся, с непокрытой головой. Если бы ее в этот миг ножом резали — не почувствовала бы. И пошли мы по городу пешком, потому что скоро с возком проехать стало нельзя: столько народа набилось в главные улицы.

Возле деревянной Спасопреображенской церкви, расписной, ветхой, целая толпа мещан, потрезвее, совещалась, как быть. Кричали, хватали друг друга за грудки, и сразу было видно: ничего путного не получится.

Ландвойта [17], приехавшего унимать крик и безобразие, закидали талым конским навозом и вдогонку свистели в два пальца и улюлюкали. А на Замковой улице и того хуже. Тяжелое городское похмелье.

Да только все эти беспорядки без толку: за два дня власти успели стянуть в Могилев такое войско, что каждый третий на улице — латник или вооруженный дворянин.

Узнали мы только, что Ирина жива. Сидит в подземелье, в клетке, на Ветреной улице, возле Деревянных ворот. И даже на пробу огненную ее еще не ставили и навряд ли поставят: всем ясно, что она не виновата.

Шум, галдеж, содом, носят на коромыслах кадки с яблоками, мещане клюкву мороженую из рук рвут — на опохмелку, толкаются разносчики, непотребные девки.

И вдруг заревели волынки, расступился народ, и — как меж стен — прошла городская охрана, а за нею шесть человек в дорогих сукнах, с пальцами, унизанными золотом и камнями.

— Магистрат идет. Войт, — зашептали в толпе.

Шли они потупив глаза. Только что сами отдали Ракутовича в руки замковому правосудию. Да ничего другого и поделать было нельзя: дворяне подлежат замковой юрисдикции. Выторговали только, чтоб судили в ратуше и чтоб в составе судилища быть войту и двум радцам [18]. И на этом спасибо.

Несколько дней металась пани Любка по городу. Все ее приняли и обласкали и жалели за вдовье горе и сиротство сына. Власти предупредили, что быть ей главным свидетелем и при вынесении вырока [19]ей дан «тяжкий голос» — право высказать свое мнение. Она только вздохнула. Было ясно, куда ведет дело каптуровый судья [20].

А на Алексея — божьего человека — к Замковой столько народа сбежалось — не протолкнуться. Едва удалось нам взобраться на крыльцо в доме бывшего войта Славенского. Сам он уже лет тридцать как в земле почивал, а в доме жили его сумасшедшая жена-дворянка да дочь-перестарок.

Стоим в тесноте. Сырость такая промозглая.

И вдруг зашумел, нехотя дал дорогу могилевский люд. Я увидел прежде всего всадника в черном, носатого, со щеками, которые словно к зубам прилипали. Голова не покрыта, — еще бы, скорбь ведь: нобиля, обесчестившего сословье, судить придется.

А за носатым еще и еще всадники, в парче, соболях, утерфине [21]. Сабли разноцветной радугой сияют.

Проехали Деспот-Зенович, Загорский, Сапега, князь Друцкий — судить, в ратушу. И повезли с собой универсал короля, согласие на любое решение дворян относительно нобиля Ракутовича. И не успели проехать — завыл, заголосил юродивый, пробежал за ними, закрывая пальцами — в высохшей крови

— глаза.

— Демонов вижу, черные все… летят! Светленького агнца хотят зарезать, кишки его зубами волочить!..

Народ шарахнулся в сторону. А те проехали к ратуше и дверь закрыли.

И до вечера они там прели. И весь следующий день. А мы оба дня стояли у дверей и на крыльце. Пани Любку вызывали свидетелем, но она сказала, что Роман мужа в бою убил, а иезуитов повесил за попытку отравить, всех же остальных помиловал. И под конец потеряла сознание.

Суд остался ею очень недоволен.

А народ все больше шумел у дверей ратуши и на площадях. Я сам слышал, как богатый парень из мещан, обутый в сафьяновые сапожки, в лисьей безрукавке внакидку, кричал:

— Не дать им Романа на растерзание. Он веру правую спасти хотел, как предок его спасал от татар. Всем известно, что не Миндовг их бил у Крутогорья. Он и грамоты вверх ногами держал, кожух смердючий. Кто конницу татарскую опрокинул? Ракута, Романов предок!.. Потому мы и белые, что татар не нюхали!

Люди рвались и к дверям ратуши, кричали:

— Неправедное это дело — нобиля судить.

Тогда им показали вдову Кизгайлы, живое обвинение. И младенца Якуба показывали, поносили Ракутовича:

— Дитя невинное еще в чреве осиротил. Ирод! Враг всех белорусцев с сущими!

А в ратуше тоже кипели споры. Сапега с Друцким стояли за смерть, однако магистрат был против. И на его сторону склонились Деспот-Зенович и Загорский. Опасались, не было бы соблазна для меньших. Кричали до хрипоты, ругали друг друга псами и по всякому другому. И может, ничего бы не решили, если бы не пришли люди из Луполова и Подуспенья. В толпе сразу засмердело шкурами и рогом, и стала толпа кричать совсем по-другому:

— Убьете его — смута будет! Забыли, как во время могилевского бунта в портки клали, будете и нынче. Стаха Митковича да Гаврилки Иванова [22]на вас нету. Память кошачья! Забыли, как двери судового зала выломили? Набат давно не слышали? Будет и вам то же!

И тогда Загорский сказал последнее слово:

— Ладно. Нобилей на плахе не убивают. Пускай быдло верит.

Мы с крыльца, а потом из окна возка видели, как двигалась на гору, под охраной крылатой стражи, телега. И в телеге тот, кто приказал мне держать замок. С сединой на висках, бледный, но спокойный.

Лишь на краткое мгновение он спокойствие свое потерял. Его подвезли уже к самим дверям ратуши и остановили телегу. А тут из окна дома Славенского бесноватая жена войта завопила и стала ему пальцами рога показывать:

— Антихрист! Дворян побил, замучил. Судите его, люди добрые, да не мирвольте. Если та девка его еще раз увидит — конец панству на земле, а славный город в смутах изойдет.

Я видел: многие смутились от безумных слов. Даже сам Друцкий, стоявший на высоком крыльце с грамотой в руке, опустил глаза.

А Роман быстро взял себя в руки и даже с какой-то особенной улыбкой, со светлыми глазами слушал приговор. Мы стояли далеко и едва-едва, по отдельным словам, уловили смысл:

— Имущества лишить… отрубить руки, дабы подступного [23]меча не поднимали… щит бесчестью подвергнуть и отовсюду, кроме Городельского привилея и статута, самое имя вытравить во устрашение всем другим иным.

И еще поняли: баниция [24]за границы Мстиславского воеводства — вечная ссылка в малую весь.

Ударила плеть по лошадиным спинам. И пришлось Роману проехать весь путь от узилища до замка, до насыпной горы, мимо храма Сорока мучеников к Спасской церкви.

По всему городу, дабы видели, как карается лиходейство.

Привезли на площадь уже вечером, смеркаться начало. Там положили на носилки, привязали и, накрыв саваном, понесли в храм — живого отпевать.

На всю жизнь я это запомню. Лиловеют снега, из окон на снег — теплые желтые огоньки. И песнопение — ох какое страшное песнопение!

Юродивый на паперти запрыгал:

— За водку бога продали! Возьмут вас за это черт Саул и черт Колдун! Врата ваши повалятся, могилы мышаковские весь Николаевский спуск займут. Костями он завалится. Быть воронью сытым! Кость быдлячью найдете в земле — и от той пойдет мор и падеж.

Народ завыл так страшно, что слышать это было невыносимо.

А Романа уже вывели — он и в самом деле был бледнее трупа, хотя шел твердо, — взвели на помост, на котором стоял мистр, а по-простому палач, в красной длинной рубахе. Так они и стояли, алый и белый: на Романе был саван.

И стали падать на толпу тяжелые слова:

— Меч его сломай, кат… Вот лемех от нив его — отдай его другому, кат.

И под конец взял палач щит и отсек топором его острый конец, а верхнее поле замазал дегтем и сажей.

Жены дворянские так заголосили при этом — затыкай уши: нету казни страшнее этой для дворянина.

А Ракутович поглядел на них длинными непонятными глазами и лишь усмехнулся:

— Ничего, зато щит теперь на ваши не похож, на чистенькие.

И сам сел, обнял плаху ногами, чтоб на колени не становиться.

Лицо ката, бородатое до самых глаз, потемнело. И руки дрожат.

— А ты смелее, — говорит ему Роман, и голос такой простой.

Палач поднял топор.

— Погоди, — говорит Роман, — дай в последний раз на пальцы поглядеть.

Согнул их несколько раз. И вдруг широко перекрестил народ. Крикнул:

— Ударить за тебя еще раз не могу, так прими хоть последнее мое благословение.

Поднялся плач, стон. А Роман положил уже руки на плаху:

— Руби.

Занеслась секира. И мы услышали только глухой удар.

Ж-жак!

Задрожал ветхий помост.

А Роман поднялся, стоит и руки вверх тянет. Правая рука выше кисти отсечена, левая — наискось, остались на узком обрезке мизинец и безымянный палец. То ли пожалел палач, то ли не рассчитал.

И тут лекарь из еврейского кагала засуетился — только желтая повязка мелькает. Помазал чем-то обрубки, и кровь свистать перестала. Чуть капает.

А Роман был так силен, что даже сознания не потерял и остался стоять на ногах.

Так и окончилось все это. Не получилось устрашения.

Теперь нужно было только судьбу «девки» решить. И приурочили это решение к тому дню, когда надлежало везти Романа в изгнание.

Накануне пани Любка добилась встречи с Ириной. Сопровождал ее и я. Спустились мы в подземелье у деревянных ворот, и опять я сквозь решетку увидел оленьи глаза да изломанные брови.

Любка рассказала ей обо всем. А та усмехнулась:

— Из-за меня… А я через худшее прошла бы, только бы он мою любовь увидел.

Ох какие это были глаза! Серые, лучистые, сияющие!

У пани Любки даже ярость на лице появилась.

— Загубила нобиля своим колдовством. В ссылке теперь будет. Отдай его другим. Сними чары.

— Нет, пани, этих чар не снимешь. А если даже могла бы — не сняла б. Он

— солнце мое. Разве что с сердцем только этот свет у меня отнять можно.

Любка встала, пошла к двери.

— Так не отдашь?

— Нет, пани. Загубила ты нам жизнь, а жаль мне тебя. Ради ребенка своего — не трави, не преследуй до конца Романа. А меня хоть и убей. Все равно я тебя жалею, ведь я сильнее.

На следующий день мы снова поехали к Замковой площади. Решалась судьба Ирины, а судьбу холопки без ее госпожи решать не положено.

И только мы успели проехать сквозь толпы народа, поднялся на улицах плач:

— Девонька, бедная!

— Не быть вам вместе!

— Не увидят его твои глазоньки.

От Сорока Мучеников ехала простая телега, и в нее только чуток соломки подброшено. А на телеге скованная Ирина в белом платье и казнатке из каразеи — белого сукна. Вырядили. Вчера же в рубище была.

Едет, глядит на людей сияющими глазами, великоватый рот улыбается. Рада, давно ведь не видела никого. Такая еще девчонка, тоненькая — двумя пальцами сломать можно.

А плач катится волнами:

— Ясонька ты наша, заступница. Прости тебе господь. А и ты нас прости.

И она кланяется и радостным голосом — все равно концу какому-то быть — говорит:

— Прости, люд православный, прости.

Остановили телегу возле узкого высокого дома — замкового суда. Ирину сняли с телеги, повели переходами вверх.

В зале длинный стол, кресла без спинок, смердит чернилами из кожаных чернильниц. И из окон так мало света, что зажжены три свечи. От одной струйка копоти тянется на низкий сводчатый потолок.

Больше ничего. Разве что тяжелая дверь в стене справа. В пыточную. За столом Друцкий, Деспот-Зенович да два писца. И еще советник из магистрата.

Госпожа села и сидит бледная, неподвижная, как идол. И веки сомкнуты. А на высокой прическе меховая шапочка с заморскими перьями.

Разбирательство было короткое. Исписали провинности, коих не оказалось, кроме влечения к мужицкому царю. Никаких оснований для подозрения, никаких совещаний с мятежниками. И никаких оснований предполагать злонамерение, разве что попытается увидеться с Романом.

Что делать?

У Друцкого еще плотнее сухая кожа щек к зубам прилипла.

— На дыбу повесить — не за что. Мучить зря ни к чему. Но и отпустить опасно… В замковое подземелье, на вечное заточение. Или лучше — огнем казнить. Приворожила бывшего нобиля.

— Почему? — спрашивает Деспот-Зенович.

— Тут не обошлось без колдовства, — желчно говорит Друцкий. — Не такую любовь всевышний в Кане Галилейской благословлял.

А Деспот улыбается:

— Любовь… А что ты в ней понимаешь? Она разная, любовь. Богом ли, чертом ли дана, а все равно лучше ее ничего нет. — И обращается к радцу: — А твоя мысль какая?

— Отпустить, — вздохнул тот, — отдать этому ироду. На Романе роду Ракутовичей предел. Нехорошо.

— Ясно, — говорит Деспот.

И тут вскочил князь Друцкий — заметалась тень по потолку.

— Отпустить? Отдать? А Кизгайла-мученик в чем перед смертью клялся? А одержимая давеча что пророчила? Хочешь смуты вечной, хочешь предела панству? Казнить ведьму!

Ирина стоит перед ним, глядит лучезарными глазами:

— Не любил ты, видно, князь. Свечной огарок у тебя вместо сердца. Какое же здесь волшебство? — И Деспоту: — Не чаровала я. Если и чаровала, так глазами, голосом, словом.

Пани Любка взглянула на нее и опустила глаза. А Деспот-Зенович долго глядит на подсудимую. Лицо у него здоровое, нескладное. А глаза умные, как у собаки.

— Ну скажи, пан, чем я его околдовала? Крест ведь на мне.

Тот улыбается грустно:

— Вижу, чем ты его околдовала. Вижу, дочка.

И глаза прикрыл. Я почти знал, о чем он думает. Знал, как он в Варшаве жил, когда был молод, в кого по глупости влюбился. И чем это кончилось.

Но он недолго думал. Заморгал вдруг ресницами и жестко так говорит Друцкому:

— Любовь не спрашивает, когда приходит. Может и Сатир [25]влюбиться в Геру [26]. Да и она его может пожелать. Молний не боясь.

— Тебе лучше знать, — язвительно говорит тот.

Но Деспот уже поднял веки.

— Твое слово какое, пани Любка?

— В Кистени Ракутовича нельзя сослать?

Деспот прищурил глаза. Глянул исподлобья на госпожу. И словно отрезал:

— Нет.

Любка подняла голову, внимательно посмотрела на Ирину. И выдохнула:

— Отдайте тогда ему… Что уж…

— А слова пророчицы? — взвился Друцкий.

— Все равно отдайте.

Друцкий фолиант на пол смахнул. Потом встал. Голова под самым потолком.

— Что же, отдайте, коли все на одного. Но вот вам и мой голос: чародейству в Могилеве не бывать, предела панству нашему — не быть. И потому пускай кат прежде ослепит ее.

— Ах, Друцкий, Друцкий, — покачал головой Деспот-Зенович.

И поглядел на Ирину:

— Видишь, девонька, во что уперлись. А ты как мыслишь?

Та вся так и подалась к нему:

— Пане милостивый, абы с ним.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒