Table of Contents 4 страница

– К тому же у меня есть кое-какие способности.

– Как-нибудь связанные с религией? Или это какой-то нью-эйдж?

– Нет, ничего общего ни с религией, ни с нью-эйджем.

Ее взгляд скользнул по острым шпилькам туфель. Того и гляди схватит их и кинется на меня.

– Супруг часто говорил, что ни в коем случае нельзя верить тому, что даром,- сказала она.- Может, это невежливо, только, по его словам, где-то непременно есть невидимый шнурок. Проку от такого не будет.

– В целом я вполне согласен с вашим супругом. В этом высокоразвитом капиталистическом мире бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Воистину так. Однако мне бы хотелось, чтобы вы в меня поверили. Стоит лишь вам согласиться, и дело сдвинется с места.

Она взяла лежавший рядом ридикюль «Луи Вуитон», элегантно звякнула молнией и вынула толстенный конверт. Заклеенный. Точную сумму можно было только предполагать, но смотрелся он увесисто.

– Я на всякий случай принесла для расходов на предварительное расследование…

Я непримиримо покачал головой.

– Я ни в коем случае не принимаю ни деньги, ни благодарственные подарки или услуги. Это правило.

Если я приму оплату или вознаграждение, действия, которые я намерен предпринять, потеряют смысл. Если у вас есть лишние деньги и вы скажете, что безвозмездность моих услуг не дает вам покоя,- пожертвуйте эти деньги какой-нибудь благотворительной организации. Скажем, Обществу защиты животных или Фонду воспитания сирот автокатастроф. Куда угодно. Таким образом ваше моральное бремя в какой-то мере облегчится.

Она скривилась и, глубоко вздохнув, безмолвно опустила конверт в ридикюль. После чего положила вернувший себе пухлость и успокоенность «Луи Вуитон» на прежнее место. Коснулась рукой переносицы и посмотрела на меня, как на собаку, которая не бежит за брошенной палкой.

– Действия, которые вы намерены предпринять? – отчего-то сухо произнесла она.

Я кивнул и положил очинённый карандаш в пенал.

Женщина на острых шпильках проводила меня к пролетам лестницы дома между двадцать четвертым и двадцать шестым этажами. Показала дверь своей квартиры (номер 2609), затем дверь квартиры свекрови (номер 2417). Два этажа соединялись широкой лестницей. Туда-обратно даже медленным шагом – от силы пять минут.

– Муж решил купить квартиру в этом доме отчасти из-за широкой и светлой лестницы. В большинстве высотных домов они сделаны небрежно. Широкие лестницы требуют много места, почти никто из жильцов по ним не ходит, все ездят на лифте. Поэтому застройщики все свои силы бросают на более заметные места. Например, выкладывают холлы роскошным мрамором или оборудуют библиотеки. Однако муж мой считал, что лестница важнее всего. Лестница – это своеобразный позвоночник здания.

Лестница действительно была внушительной. На площадке между 25-м и 26-м этажами стоял трехместный диван, на стене висело большое зеркало. Имелась пепельница на подставке, а также горшки с декоративными цветами. Сквозь широкое окно виднелись голубое небо и одинокие облачка. Но открыть его было невозможно.

– Столько места есть на каждом этаже? – поинтересовался я.

– Нет. Рекреации оборудованы по одной через пять этажей. На каждом этаже такого нет,- сказала женщина.- Хотите осмотреть квартиру свекрови?

– Нет, думаю, пока такой необходимости нет.

– После необъяснимой пропажи мужа свекрови стало совсем плохо,- сказала женщина. И слегка потрясла рукой.- Сильный шок. Что тут говорить.

– Разумеется,- согласился я.- Надеюсь, в ходе расследования я вашу свекровь не потревожу.

– Буду вам признательна. И еще – прошу держать это в секрете от соседей. О пропаже мужа я никому не говорила.

– Понял,- сказал я.- Кстати, госпожа, вы сами обычно ходите по этой лестнице?

– Нет,- ответила она. И, будто бы я ее в чем-то обвинял, приподняла брови.- Обычно я езжу на лифте. Когда мы с мужем выходим вместе, я посылаю его вперед по лестнице. Встречаемся в нижнем вестибюле. Возвращаясь домой, я первой поднимаюсь на лифте, а спустя какое-то время приходит он. В туфлях на шпильке ходить вверх-вниз по лестнице и опасно, и телу не на пользу.

– Пожалуй.

Я сказал ей, что хочу в одиночестве кое-что проверить, и попросил сказать привратнику, что снующий по лестнице между 24-м и 26-м этажами человек ведет следствие страхового характера. Прими он меня за домушника и вызови полицию, неприятностей не миновать. Ведь у меня нет того, что можно назвать статусом.

– Предупрежу,- ответила она. И, агрессивно цокая шпильками, удалилась вверх по лестнице.

Но и после того, как она пропала из виду, стук шпилек отдавался в пространстве, словно гвоздем приколачивали несчастливое объявление. Однако вскоре стук затих и воцарилась тишина. Я остался один.

Я раза три пешком спустился и поднялся между 26-м и 24-м этажами. Сначала – с обычной скоростью шагающего человека, а остальные два раза – медленно и внимательно оглядывая все вокруг. Я сосредоточился, стараясь не упустить ни единой мельчайшей детали. Почти не моргал. Все происходящее оставляет после себя знаки. Выявить их – моя первоочередная работа. Однако лестница была прибрана так тщательно, что не осталось никакого мусора. Ни малейшего пятнышка, ни единой вмятины или царапины. Даже в пепельнице ни окурка.

Устав наконец ходить, почти не моргая, я присел на диван на площадке для отдыха. Не очень дорогой диван – простой, обтянутый синтетическим покрытием. Но похвалы заслуживало одно то, что на лестничной площадке поставили такую, казалось бы, бесполезную вещь. К стене прямо напротив дивана прикреплено большое трюмо, зеркало отполировано до блеска. И свет струился из окна под самым подходящим углом. Некоторое время я разглядывал себя. Не исключено, что и пропавший в то воскресенье трейдер так же рассматривал здесь собственный облик. Еще не бритый собственный облик.

Я-то как раз побрился, но волосы у меня уже отросли. Торчали из-за ушей, как у только что переплывшей реку длинношерстной охотничьей собаки. Нужно срочно в парикмахерскую. Да уж… брюки и носки не подходят по цвету. Никак не мог найти носки в тон. Никто ведь меня не осудит, если я наконец-то соберу все в кучу да постираю. А в остальном я выглядел как обычно. Сорок пять лет, холост. Ни к ценным бумагам, ни к буддизму интереса не питаю.

«Кстати говоря, Поль Гоген тоже торговал акциями,- подумал я.- Но всерьез решил заняться живописью и однажды, оставив жену с ребенком, в одиночестве уехал на Таити. А может быть…» Но даже Гоген не оставлял кошелька, а существуй в те времена «Америкэн экспресс», не забыл бы прихватить карточку. Ехать ведь не куда-нибудь, на Таити. К тому же вряд ли он пропадал, наказав жене: «Я возвращаюсь, напеки оладий». Даже в пропажах должна быть какая-то система.

Я встал с дивана и поднялся по лестнице еще раз, теперь уже с мыслями об оладьях. Сосредоточившись до упора, представил: я – сотрудник компании ценных бумаг, мне сорок лет, сейчас воскресное утро, на улице льет дождь, и я собираюсь вернуться домой к завтраку с оладьями. Постепенно мне очень серьезно захотелось оладий. Еще бы, с самого утра я не ел ничего, кроме одного маленького яблока.

Я даже подумал, не сходить ли прямо сейчас в «Дениз» поесть оладий, припомнив, что по пути сюда видел у дороги вывеску. Рукой подать. Оладьи в «Денизе» нельзя назвать вкусными (и качество масла, и вкус кленового сиропа ниже предпочитаемого мною уровня), но я был готов стерпеть даже это. Признаться, их я тоже очень люблю. Во рту вкрадчиво закипела слюна. Однако я покачал головой и стойко изгнал все мысли об оладьях. Вроде как распахнул окно и разогнал тучки сумасбродной идеи. А на самого себя прикрикнул: «Оладьи будешь есть после. Тебе и так есть чем позаниматься».

– Надо было задать ей вопрос,- пробурчал я себе под нос,- есть ли у мужа хобби. Может, он тоже писал картины.

Однако мужчина, любящий рисовать до такой степени, что готов, бросив семью, уйти из дому, вряд ли будет по воскресеньям спозаранку ездить на гольф, тут же усомнился я. Можно ли представить, как переобутые в туфли для гольфа Гоген, Ван Гог и Пикассо, опустившись на колени, увлеченно считывают рельеф грина десятой лунки? Нельзя. Супруг просто исчез. Между 24-м и 26-м этажами. Наверняка при совершенно непредвиденных обстоятельствах (ведь его первейшие на тот момент планы – поесть оладьи). Хорошо, будем отталкиваться от этой версии.

Я опять присел на диван, посмотрел на часы. Час тридцать две. Закрыв глаза, собрал сознание в особой области мозга. И, ни о чем не думая, вверил себя зыбучему песку времени. Не шелохнувшись, позволил его течению унести себя куда-нибудь. Затем открыл глаза и посмотрел на часы. Стрелки показывали без трех два. Двадцати пяти минут как не бывало. «Неплохо,- подумал я,- правда, толку никакого. Но совсем неплохо!»

Я еще раз посмотрелся в зеркало. Там отражался я сам – такой, как всегда. Поднимаю правую руку, отражение – левую. Я поднимаю левую – оно правую. Показав, что опускаю правую, тут же опускаю левую, а оно, делая вид, что опускает левую, тут же опускает правую. Нет проблем. Я поднялся с дивана и, прошагав двадцать пять этажей, спустился в вестибюль.

С тех пор каждый день около одиннадцати я посещал эту лестницу. Познакомился с привратником (принес ему в подарок сладости) и стал свободно проходить в дом. Пролет между 24-м и 26-м этажами исходил раз двести. А когда уставал, садился на диван, разглядывал небо в окне, проверял в зеркале, как выгляжу. Я сходил в парикмахерскую, коротко постригся, начал стирать вещи, не откладывая на потом, и носки стал носить в тон брюкам. Так, по крайней мере, никто пальцем тыкать не будет.

Но как бы внимательно ни искал, никаких особых признаков я так и не обнаружил, хотя особо по этому поводу не горевал. Поиск важного признака похож на приручение строптивого зверя. Легко не бывает. Терпение и внимание – вот самые необходимые для этого дела свойства характера. Ну и разумеется, интуиция.

Бывая там каждый день, я узнал, что люди по лестнице все-таки ходят. Пусть и немного. Ежедневно минуют рекреацию несколько человек – и по меньшей мере пользуются ею. Я сделал вывод об этом по обертке от карамельки у ножки дивана, окурку «Мальборо» в пепельнице и прочитанным газетам.

В воскресенье после обеда я разминулся с бегущим вверх человеком. Небольшого роста мужчина за тридцать, с загрубелым лицом. В зеленой спортивной форме и кроссовках «Ассикс». На руке – большие часы фирмы «Касио».

– Здравствуйте,- обратился я к нему.- Можно вас на минутку отвлечь?

– Пожалуйста,- ответил он и нажал на кнопку секундомера. Несколько раз глубоко вдохнул. Майка-безрукавка с эмблемой «Найк» на груди была вся мокра от пота.

– Вы всегда спускаетесь и поднимаетесь по этой лестнице бегом? – поинтересовался я.

– Только поднимаюсь. До тридцать второго этажа. Обратно спускаюсь на лифте. Бегать вниз по лестнице небезопасно.

– И так каждый день?

– Нет, я сильно занят по службе, и времени почти не остается. По выходным делаю несколько рейсов туда и обратно. Ну и в будние дни бегаю, когда удается пораньше вернуться домой.

– Вы здесь живете?

– Разумеется,- сказал бегун,- на семнадцатом этаже.

– А вы, случаем, не знаете господина Курумидзаву с двадцать шестого?

– Курумидзаву?

– Носит очки «Армани» в металлической оправе, работает трейдером в компании ценных бумаг, поднимается и спускается всегда по лестнице. Рост – сто семьдесят три сантиметра. Возраст – сорок лет.

Бегун, немного подумав, вспомнил.

– А-а, вон кто! Знаю. Как-то раз с ним разговаривал. Бывает, разминемся на ступеньках. А иногда он сидит на диване. Он еще говорит, не любит лифты и ходит только по лестнице, верно?

– Точно, это он,- сказал я.- Кстати, а есть еще люди помимо господина Курумидзавы, которые ходят по этой лестнице каждый день?

– Да, есть,- ответил он.- Правда, не так-то и много, но еще остались любители. Некоторые терпеть не могут лифт. Кроме меня тут время от времени бегает пара человек. В этой округе нет хорошего маршрута для пробежек, так они здесь круги наворачивают. И еще несколько человек – правда, те не бегают, а так ходят, здоровье поддержать. Лестница здесь видите какая – широкая, светлая. Здесь уютнее, чем в других многоэтажках.

– А вы, случайно, имен не знаете?

– Нет,- ответил бегун.- В лицо помню, когда встречаемся – кланяемся. А вот имен, номеров квартир не знаю. Что ни говори, тут много народу живет.

– Понятное дело. Спасибо вам большое,- сказал я.- Извините, что задержал. Успехов вам.

Мужчина нажал на кнопку часов и опять устремился вверх.

Во вторник, когда я сидел на диване, по лестнице спустился старик. Седой, в очках, по виду – лет семьдесят пять. В рубахе с длинными рукавами, серых брюках и сандалиях. Одежда вся чистая, выглаженная. Высокого роста, с хорошей осанкой. Похож на директора начальной школы, который только что вышел на пенсию.

– Добрый день,- поздоровался он.

– День добрый,- ответил я.

– Не возражаете, если я здесь покурю?

– Да, конечно. Не стесняйтесь.

Он сел рядом, достал из кармана брюк «Севен стар» и прикурил от спички. Затушил ее и бросил в пепельницу.

– Я с двадцать шестого этажа,- неспешно выпустив клуб дыма, произнес он.- Живу с семьей сына, но они жалуются, что, если буду курить в квартире, все пропахнет никотином. Вот я и хожу сюда покурить. А вы курите?

– Нет, уже лет двенадцать как бросил.

– Мне тоже ничто не мешает бросить. Сколько я там курю – всего несколько штук в день. Захочу – брошу в любой момент. Только вот… сходить за сигаретами на улицу, выйти из квартиры, специально прийти сюда, покурить… За всей этой мелкой суетой время течет размеренно. Двигаешься, не забиваешь голову всякой ерундой.

– Иными словами, продолжаете курить ради здоровья.

– Именно так.

– Вы говорили, живете на двадцать шестом?

– Да.

– Тогда, наверное, знаете господина Курумидзаву из две тысячи шестьсот девятой?

– Да, знаю. Мужчина в очках. Работал, кажется, в «Соломон бразерз»…

– «Меррилл Линч»,- поправил я.

– Точно, «Меррилл Линч». Несколько раз доводилось здесь с ним поговорить. Бывало, сиживал на этой скамейке.

– А что он тут делал?

– Ну-у… этого я не знаю. Просто сидел, думал… Вроде не курил.

– О чем-нибудь размышлял?

– Не знаю… В чем тут разница – задумчивость… размышления… Мы ежедневно размышляем о разных вещах. Причем живем ни в коем случае не для размышлений, но и вряд ли размышляем для того, чтобы жить. Это противоречит теории Паскаля, но порой мы, пожалуй, наоборот, размышляем с целью не утруждать себя жизнью. И задумчивость наша, быть может, бессознательно уравнивает такое противодействие. В любом случае вопрос не из легких.

Сказав это, старик глубоко затянулся. Я поинтересовался:

– А господин Курумидзава, случайно, не рассказывал о трудностях на работе, семейных ссорах?

Старик покачал головой, стряхивая пепел.

– Как вам известно, вода всегда течет по кратчайшему пути, предоставленному ей. Однако в некоторых случаях кратчайший путь создается самой водой. Мысли человека – они похожи на воду. Мне всегда так казалось… Однако ваш вопрос требует ответа. Мне ни разу не доводилось вести с господином Курумидзавой разговоры на такие темы. Лишь по мелочам… о погоде, правилах проживания в доме.

– Понятно. Извините, что отнял у вас время.

– Порой мы не нуждаемся в словах,- сказал старик, похоже не услышав меня.- Но, с другой стороны, слова, я убежден, постоянно нуждаются в нашем посредничестве. Не будь нас, не будет смысла их существования. Разве не так? Они станут словами, непроизносимыми вечно, а непроизносимые слова уже не слова.

– Именно так,- сказал я.

– Это тезис, над которым стоит размышлять снова и снова.

– Как над катехизисом дзен-буддизма.

– Именно,- кивнув, ответил старик. Докурив сигарету, он встал и направился к себе.

– Ну, будьте здоровы,- попрощался он.

– До свидания.

Когда я поднялся на лестничную площадку между 25-м и 26-м этажами в пятницу в третьем часу дня, там на диване сидела и разглядывала себя в зеркале маленькая девочка. При этом она что-то напевала. По возрасту – едва поступила в начальную школу. В розовой маечке, коротких джинсах, с рюкзачком за спиной и панамой на коленях.

– Здравствуй,- сказал я.

– Здравствуй,- прервавшись, ответила она. Признаться, я бы с радостью присел рядом, но не

хотелось сомнительно выглядеть в глазах случайного прохожего, и я завел разговор издали, прислонившись к стене возле окна.

– Уже из школы? – поинтересовался я.

– О школе и слышать ничего не хочу,- заявила она. Вполне безапелляционно так заявила.

– Ладно, о школе не буду,- ответил я.- А ты в этом доме живешь?

– Да, живу,- сказала она.- На двадцать седьмом.

– И что, ходишь вверх-вниз по лестнице?

– Просто в лифте воняет…

– И поэтому ты ходишь пешком на двадцать седьмой?

Девочка убедительно кивнула собственному отражению.

– Ну, не всегда. Время от времени.

– А ноги не устают?

Девочка на мой вопрос не ответила.

– Дяденька, а знаешь, из всех зеркал в доме тут отражение самое красивое. К тому же совсем не такое, как у нас дома.

– И чем же оно отличается?

– Смотри сам! – сказала она.

Шагнув вперед, я повернулся к зеркалу и некоторое время разглядывал в нем собственную фигуру. После ее слов мне действительно показалось, что мой облик в этом зеркале самую малость отличается от отражений в других. В этом Зазеркалье я выглядел чуточку упитанней и слегка оптимистичней. Скажем, словно только что налопался горячих оладий.

– Дяденька, а у тебя есть собака?

– Нет, собаки нет. Есть аквариум с рыбками.

– А-а,- протянула она. Но рыбки, похоже, ее не интересовали.

– Любишь собак? – спросил я.

Не ответив на мой вопрос, она задала другой:

– А дети у тебя есть?

– Детей тоже нет.

Девчушка посмотрела мне в лицо подозрительно:

– Мама говорит, что с бездетными мужчинами разговаривать нельзя. Среди них, по вероятности, много людей со странностями.

– Совсем не обязательно, но… с посторонними мужчинами действительно нужно быть внимательной. В этом твоя мама права.

– Но ты же не со странностями, да?

– Думаю, нет.

– Пиписку ни с того ни с сего не показываешь?

– Нет.

– Трусики маленьких девочек не собираешь?

– Нет.

– А что-нибудь вообще собираешь?

Я на миг задумался. Вообще-то я коллекционирую первые издания книг современной поэзии, но об этом здесь упоминать бессмысленно.

– Ничего особенного. А ты?

Она тоже немного подумала. Затем несколько раз помотала головой.

– Пожалуй, тоже ничего.

И мы на некоторое время замолчали.

– Слышь, дяденька, а что ты больше всего любишь в «Мистере Донате»?

– «Старомодный»,- тут же ответил я.

– Не знаю такого,- сказала девчушка.- Странное название. А мне нравится «Теплая луна», там… «Сливочный заяц»…

– Не слышал ни о том ни о другом.

– …с начинкой из желе и сладкой бобовой пасты. Вкусня-атина! Только мама говорит, если есть много сладкого, будет плохо с головой, и покупает их редко.

– Должно быть, и впрямь вкусные,- сказал я.

– Дяденька, а что ты здесь делаешь? Вчера тоже приходил, да? Я тебя заметила.

– Ищу здесь кое-что.

– А какое оно – это «кое-что»?

– Сам не знаю,- честно признался я.- Пожалуй, похоже на дверь.

– На дверь? – переспросила девочка.- На какую дверь? Двери тоже ведь бывают разные. По форме и цвету.

Я задумался. Хм, какой она формы? А цвета? Странно – до сих пор мне и в голову не приходили мысли о форме и цвете дверей. Чудной разговор…

– Не знаю. Какой она может быть формы и цвета… А может, она и вовсе не дверь!..

– Или похожа на зонтик?

– На зонтик? – теперь уже переспросил я.- А что, вполне может быть и зонтик.

– Но зонтик и дверь – они такие разные: и по форме, и по размеру, и по предназначению.

– Верно – разные. Но я с первого взгляда, не сходя с места должен понять: во, это как раз то, что я искал. Будь оно зонтиком, или дверью, или пончиком.

– Хм… А ты, дяденька, давно это ищешь?

– Очень давно. Начал, когда ты еще не родилась.

– Вот что! – воскликнула девочка и, разглядывая собственную ладонь, о чем-то вдруг задумалась.- Давай я буду тебе помогать? Искать…

– Буду очень рад, если поможешь.

– Одним словом, нужно искать дверь, или зонтик, или пончики, или слона… или что-то в этом роде, так?

– Именно,- ответил я.- Но понятное с первого взгляда: вот оно!

– Здорово! – обрадовалась девочка.- Но сейчас мне надо идти: у меня сегодня балет.

– Тогда пока,- сказал я.- Спасибо, что поболтала со мной.

– Это… скажи еще раз, как называются твои любимые пончики?

– «Старомодные».

Нахмурив лоб, девочка несколько раз повторила про себя: старо-модные, старо-модные.

– До свидания,- сказала она напоследок.

– До свидания,- ответил я.

А она встала с дивана и, напевая себе под нос, поднялась по лестнице и пропала из виду. Я же, закрыв глаза, опять вверил себя течению времени, бесцельно его убивая.

В субботу позвонила заказчица.

– Муж нашелся,- выпалила она. Без приветствия и прочих церемоний.

– Нашелся? – переспросил я.

– Да, вчера днем. Позвонили из полиции. Его обнаружили спящим на скамейке в зале ожидания вокзала Сэндай*. Без денег, без документов. Благо постепенно вспомнил имя, адрес и номер телефона. Я сразу поехала в Сэндай. Без сомнения, это он.

* Около 360 км от Токио.

– А каким он образом… в Сэндае? – поинтересовался я.

– Он и сам не может понять. Говорит, очнулся – лежу на скамейке вокзала Сэндай, а дежурный по станции трясет за плечо. При этом совершенно не может вспомнить, как без гроша в кармане оказался там, где и что делал целых двадцать дней, каким образом питался…

– Во что он был одет?

– В чем вышел из дома. За двадцать дней отросла борода, похудел на добрых десять кило. Где-то потерял очки. Я вам сейчас звоню из больницы Сэндая. Муж здесь проходит медицинское обследование: томография, рентген, психиатрическая экспертиза… Врачи сказали, что головной мозг работает нормально и физическое состояние опасений не вызывает. Обычный провал памяти. Как вышел из квартиры матери, как поднимался по лестнице – помнит. Что было дальше – нет. Но, во всяком случае, надеюсь, завтра сможем вернуться в Токио вместе.

– Это хорошо.

– Я очень признательна вам за расследование. Но теперь необходимости отнимать ваше драгоценное время больше нет.

– Похоже, что так,- сказал я.

– Темное это дело, с какой стороны ни посмотри, много непонятного. Но как бы там ни было, муж вернулся живым и здоровым. Для меня это самое главное.

– Несомненно, вы правы,- сказал я.- Что здесь может быть главнее?

– Так вот о благодарности… Вы что, так и не примете?

– Как я вам уже говорил на первой встрече, я не беру ничего, что может относиться к вознаграждению. Поэтому прошу вас даже не беспокоиться. При этом благодарю за беспокойство.

Повисло молчание. Невозмутимое: дескать, мое дело предложить, и я это сделала. Я тоже по мере сил поучаствовал в этом молчании, какое-то время наслаждаясь его невозмутимостью.

– Ну, будьте здоровы,- вскоре произнесла женщина и повесила трубку. С каким-то, я бы даже сказал, сочувствием.

Я тоже опустил трубку. Затем, вращая в руке новый карандаш, уставился в белый лист блокнота. Этот белый как снег лист напомнил мне о только что вернувшейся из химчистки свежей простыне. В свою очередь, свежая простыня напомнила о вальяжно дремавшем на ней покладистом трехцветном бобтейле. Образ дремлющего на свежей простыне покладистого бобтейла несколько меня успокоил. Затем я напряг память и аккуратно записал на белом блокнотном листе одно за другим: «Вокзал Сэндай, в пятницу около полудня, телефон, похудел на 10 кило, та же одежда, очки утеряны, провал памяти на 20 дней».

Провал памяти на двадцать дней.

Я положил карандаш на стол, откинулся на стуле и посмотрел в потолок. Оказывается, по нему разбегается узор неправильной формы. Я присмотрелся, и мне показалось, что он напоминает карту звездного неба. Разглядывая это вымышленное небо, я подумал: ради собственного здоровья, пожалуй, стоит снова закурить. В голове продолжали едва слышно цокать по лестнице шпильки.

– Курумидзава-сан,- заговорил я вслух, обращаясь к углу на потолке,- добро пожаловать назад, в реальный мир. В красивый трехмерный мир, окружающий вас: с его страдающей неврозом страха мамашей, женой на шпильках, что как ледорубы, с его «Меррилл Линчем»…

А я опять буду искать нечто, формой похожее на дверь, или зонтик, или пончик, или слона,- где-нибудь в другом месте. Там, где бы оно ни нашлось.

Перекати-камень в форме почки

Вот что сказал отец, когда Дзюмпэю было шестнадцать. Хоть в жилах сына и текла родительская кровь, их отношения не располагали к беседам по душам. К тому же отец лишь изредка высказывал свои философские (философские ли? пожалуй) взгляды на жизнь, поэтому тот диалог врезался в память отчетливо. Но что к нему привело, Дзюмпэй совершенно не помнил.

– Лишь три женщины по-настоящему имеют для мужчины смысл в жизни. Это не много, но и не мало,- сказал отец.

Даже не сказал – заявил. Равнодушно, однако все же категорично. Таким тоном говорят, что Земля делает оборот вокруг Солнца за год. Дзюмпэй молчал и слушал. Он удивился этой фразе, сказанной ни с того ни с сего, и как-то даже не смог сообразить, что должен ответить.

– Поэтому сколько бы ты ни знакомился и ни встречался с разными женщинами,- продолжал отец,- ошибешься в выборе – считай, зря потратил попытку. Запомни это хорошенько.

Спустя время в голову сына закрались сомнения: «Судьба уже свела отца с этими тремя женщинами?

Мать – одна из них? Если так, что у него было с остальными двумя?» Но спросить об этом у отца он не мог. Напоминаю: до уровня откровенных разговоров их отношения не дотягивали.

В восемнадцать он покинул родительский дом, поступил в один из токийских институтов, с тех пор несколько раз знакомился и встречался с девушками. Одна вроде бы «по-настоящему имела для него смысл». В этом он был уверен – и, пожалуй, верит по сей день. Но пока Дзюмпэй пытался сформулировать, как ей открыться (такой уж характер – на раздумья ему требовалось времени больше, чем прочим), она вышла замуж за его близкого друга. И успела стать матерью. Тем самым из жизненного выбора ее пришлось исключить. Вообще скрепя сердце выбросить ее из головы. Как результат, на долю Дзюмпэя, если придерживаться отцовской теории, теперь оставалось всего две «по-настоящему имеющих смысл» женщины.

При каждом новом знакомстве Дзюмпэй задавал себе вопрос: а действительно ли эта женщина имеет для него смысл? Так рождалась дилемма. Сохраняя надежду, что каждая новая встреча станет «по-настоящему имеющей смысл» (разве кто-то надеется на иное?), Дзюмпэй вместе с тем опасался преждевременно истратить остававшийся лимит. Неудачная попытка связать жизнь с той первой и очень дорогой для него женщиной подкосила его уверенность в собственных возможностях – очень важной способности своевременно и уместно реализовать любовное чувство. В итоге он считал, что, хватаясь за никчемное множество, он все так же упускает нечто самое важное в жизни. И с каждым разом его душа погружается все глубже туда, где нет света и тепла.

Так постепенно дошло до того, что после знакомства с каждой новой женщиной он через некоторое время в глубине души успокаивался и замечал в ее характере либо поступках и действиях хоть что-то – любую мелочь, приходившуюся не по душе; она и вызывала в нем раздражение. У Дзюмпэя это вошло в привычку – поддерживать с многочисленными женщинами поверхностные отношения, держаться от них на расстоянии. Он некоторое время встречался с такой партнершей, присматривался к ее поведению, но, дойдя до определенного предела, отношения прекращал. При расставании хотя бы не было вражды и ругани. Даже скажем так: он с самого начала избегал отношений с теми, кто не давал надежды на мирное расторжение отношений. Незаметно Дзюмпэй обрел нечто вроде нюха на удобных для себя партнерш.

Он и сам не мог понять, откуда такая способность: из глубин его природы или сформировалась апостериори. Если апостериори, ее вполне можно назвать проклятием отца. Заканчивая институт, он крепко поругался с родителем, прекратив с ним все отношения,- и лишь отцовская теория о трех женщинах, ничем, правда, не подкрепленная, не оставляла его в покое. Порой – отчасти в шутку – даже приходила на ум мысль о гомосексуализме. Глядишь, так и удастся избавиться от этого дурацкого отсчета. Однако хорошо это или плохо, но Дзюмпэй испытывал физический интерес все равно только к женщинам.

Как позже выяснилось, женщина, с которой он тогда познакомился, оказалась старше его. Ей было тридцать шесть, ему – тридцать один. Один его знакомый открывал французский ресторанчик где-то по пути от Эбису к Дайкан-яма и пригласил его на церемонию. Дзюмпэй был в летнем пиджаке в тон шелковой темно-синей рубашке «Перри Эллис». Друг, с которым он договаривался о встрече на вечеринке, прийти не смог, и поэтому он не знал, куда себя девать. Сидя в одиночестве на стуле возле стойки бара, он потягивал бордо из бокала. И вот, когда он собрался было уходить и уже начал искать глазами хозяина, чтобы попрощаться, к нему, держа в руке неизвестный коктейль фиолетового цвета, подошла высокая женщина. Первым делом на Дзюмпэя произвела впечатление ее великолепная осанка.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 Следующая ⇒