Иван ЧУРКИН

Рождественская ёлка в уютной гостиной поставлена. Запах хвои заполнил все комнаты. Даже с крылечка, что выбегает на неширокую улицу в сторону глубокого оврага, можно почувствовать: в доме готовятся к празднику.

И не только в доме. На улице, попробуй только выйти, со всех сторон какой-то звенящий гул. Особенно он явный около дома Добролюбовых.

Лыкова Дамба, малюсенькая новая улочка, что выросла прямо за густыми деревьями параллельно главной улицы Нижнего Новгорода Покровка, примостилась к самому обрыву. Крутой косогор чуть-чуть потеснился, а на узенькой равнине стали люди ставить дома. У кого высокие, у кого низенькие. Приземистые, но все каменные.

А под Лыковой Дамбой весь склон и наезженную телегами дорогу облепили торговцы. Купцы сюда не заглядывали – им хватало лавок по всему Нижнему Новгороду и на ярмарке, что раскинулась на просторе, окружённом Окой и Волгой. А сюда, под гору, каждое утро спешили мужики, бабы, молодки, парни и везли картошку, морковь с капустой, живых гусей и уток. Коробейники гуляли по базару и навяливали нехитрые украшения, платки, ложки деревянные, муравой расписанные.

Сюда постоянно ходили за покупками Добролюбовы. Взрослые всегда с детьми, потому как весело было ребятишкам глазеть на разноцветный базар. Нравилось помогать матери нести плетёную корзинку и смотреть, как в неё ложились и падали всякие вкусные всячины. Вот и сегодня, накануне Рождества, семейство священника отца Александра побывало под горой, а к дому в гору поднимались тяжело – целый короб продуктов накупили. Из корзинки даже живой гусь шею вытягивал и жёлтыми глазами смотрел на заснеженные склоны и нарядных людей.

Дома на столе, прижавшись друг к другу, - зайчики и медвежата, причудливые стеклянные бусы. Пройдёт чуть-чуть времени, и украшения уютно пристроятся на пушистых еловых лапах. Пониже – зверушки. Посередине захороводятся цветы, а выше к макушке разбегутся звёзды, точно такие, как на праздничном небе. На самой макушке заблестит Вифлеемская звезда.

Николеньке нравились рождественские вечера. Они были шумливы после торжественной службы в храме. Никто не торопил укладываться в постель, хотя тяжёлые часы постоянно напоминали: «Спать пора, спать пора». В доме гуляло веселье. Каждого ждали подарки, и как было любопытно, что же такое лежало сугробом в свёртках под ёлкой.

- Хорошо нашему Николеньке, - говорила мама, обращаясь к детям, - у него весь январь сюрпризный. Пока гуляем Рождество, там и день рождения примчится. До двадцать четвертого совсем ничего остаётся.

Вот уже закончена праздничная служба в Никольской церкви. Чаще всего сюда, а в Рождество и подавно, многочисленная семья Добролюбовых ходила именно в этот храм. Здесь служил не просто священник отец Александр, а глава семейства Добролюбовых. Вот уже поздравили прихожане с праздником друг друга, подарили скромные подарки родным и незнакомым – и кто в храме был, и кто молился у паперти. Николенька, выпросив у матери несколько монеток, положил их в протянутые руки и добрался до няниных баранок. Люди кланялись ему, он кланялся людям, и вместе с мамой и сёстрами, братом дожидались, пока из храма выйдет отец. А как только тот выходил, быстро направлялись к дому.

Гостиная ждала хозяев горевшими свечами, поблескивающей ёлкой. Посередине, как всегда, стол, покрытый белоснежной скатертью, а на нём двухведёрный самовар отвернулся носиком к окошку, голубые, будто подернутые инеем, тарелки, такие же блюдца с чашками. Конфеты, бублики, пироги.

Когда успела переодеться нянюшка, а только несёт уже золотистого гуся. Вот утром он глупо смотрел на всех, а теперь лежит на подносе барином. А вокруг него яблоки, груши, лимоны.

Рождество Твое, Христе Боже наш,

озарило мир светом знания,

ибо чрез него звёздам служащие

звездою были научаемы

Тебе поклоняться, Солнцу правды,

и знать Тебя, с высоты Восходящее Светило.

Господи, слава Тебе!

Поёт семья Добролюбовых во главе с батюшкой. Поёт, и нет сейчас счастливее на свете Юленьки, Володи, Антонины, Николеньки, матушки с батюшкой, няни.

Матушка садится за фисгармонию, и дом наполняется музыкой. Весёлой и светлой, как праздник. Она вырывается из гостиной и спешит вверх по лестнице, в комнаты детей и родителей, а нагулявшись, стучится в подтаявшие стёкла окон и пристает к прохожим. Те замедляют шаги и всматриваются в светящиеся окошки дома священника.

Батюшка подходит к подаркам. Вот минута так минута! Самая настоящая рождественская. Радостная и счастливая.

- Что получил на Рождество, голубь мой сизокрылый? – наклоняется няня к Николеньке.

- Ивана Александровича Крылова.

- Кого, кого? – переспрашивает нянюшка и видит, как сияют глаза мальчика.

- Баснописца. Экая ты, нянюшка, непонятливая. Книжка такая с баснями.

- А, вона оно что… Лето красное пропела, оглянуться не успела…

- Как зима катит в глаза, - вместе продекламировали Николенька с няней. И все засмеялись громко, зааплодировали, и через этот веселый гомон еле-еле различили звон дверного колокольчика.

- Вот и гости у нас. Кого это Христос к нам послал? – батюшка, было, направился в прихожую, да Николенька перегнал его:

- Это Фенечка пришла, наша Фенечка!

В открытых дверях стояла девчушка. Нарядная, с подарком.

- С Рождеством вас Христовым, - зарделась от внимания Фенечка, - это вам подарок, отец Александр.

- А это тебе, Фенечка, - протянул Николенька девочке томик с баснями.

Фенечка жила с отцом в доходном доме, что построил Александр Иванович Добролюбов рядом со своим жилым домом. Николеньке никак не удавалось выяснить, зачем это возводить ещё один, если жить в нём семья не собиралась.

- А ты как думаешь: легко ли мне содержать семью да вместе с этим на Лыковой Дамбе дом строить? – Николенька всё-таки выбрал момент и набрался храбрости, спросил батюшку об этом. Они сидели за столом в комнате родителей. Горела лампада перед иконой, на столе, у которого примостились отец с сыном, лежали Псалтирь и молитвенник. – Ты не знаешь, какой малюсенький домик у нас был, когда мы с матушкой поженились. Двоим-то нам хватало, а тут вы пошли один за другим, тесниться начали. Надумали мы тогда дом просторнее ставить, а средств маловато. Вот архитектор знакомый мне и посоветовал: стройте ещё и доходный, сдавайте его внаём, долги и выплатите.

Да, в Нижнем про нас идут разговоры, будто люди мы состоятельные, к аристократии приписывают.

Не бедствуем, это правда, но и не излишествуем. Сам видишь: хоть и стараемся не отказать себе ни в чём, а копейку к копейке складываем. Иначе-то как? Ты вот подрос, совсем взрослым становишься. Скоро учителей надо нанимать. А там сёстры подрастут, и с ними такая же история. Тут долги за строительство висят, обмана много, вот так и появился у нас доходный дом. Может, и не велика прибыль, но люди постоянно едут в Нижний, от них и нам помощь.

Николенька больше времени проводил с сёстрами и братом. От матушки не отходил, а вот с отцом редко пересекались: батюшка ни свет, ни заря уходил на службу, потом храмовые дела, преподавательские, общественные, домашние заботы и возвращался, когда семья укладывалась спать. Хоть и редкие встречи были с сыном у отца, они оставляли в сердце Николеньки возвышенное торжество. Иногда батюшка хоть на минутку, но заходил в комнату, присядет на краешек дивана и спросит:

- Как день прожил, Николай?

Только батюшка всегда к нему так обращался: Николай, и Николенька в такие минуты ещё тщательнее выпрямлял и без того прямую, стройную спину, и ему казалось, что он взрослел на глазах даже у самого себя.

Николенька волновался перед отцом. Что его заставляло страшиться родного человека, сказать трудно, но слова путались, и плавная речь рвалась, будто по ступенькам прыгала.

- Читал, за сёстрами присматривал, - и протягивал листки, исписанные отцом. А на них составленный Александром Ивановичем реестр домашних книг. Их четыреста с лишним, разных, и возле авторов карандашом галочки проставлены. Около тех, которые Николенька должен был читать.

Николенька любил книги. Все, особенно матушка, с добрыми улыбками вспоминают постоянно, как он наизусть декламировал крыловские басни. Половину слов не выговаривал, а паузы соблюдал правильно – видно, смысл петербургского острослова понимал, как надо.

- Не много, не много, - просматривал листочки батюшка, останавливался на одном, втором кружочках, карандашными галочками обведенных, - ну, да что тут, рано бегло-то читать. Вот восемь исполнится, позову тебе гимназиста, авось книжки и будут поддаваться. Зинаида-то Васильевна разве за всеми поспеет?

Ты учти: в книгах – мир, разный, и умный, и злой. Его постигать надобно, примерять на себя и окружающих, и подкреплять умом святых отцов. Вон на той полке в шкафу как раз жития и стоят. Почитал Карамзина и костромских угодников следом. С них первые сведения о Руси пошли в народ, ипатьевские летописи никому ещё не навредили.

Александр Иванович встал из-за стола. Поднялся Николенька.

- Иди спать ложись, да надеюсь, кощунства не повторится больше?

Батюшка перекрестил сына, а тот вышел из родительской комнаты, прошёл по коридору и открыл дверь в свою. Только здесь он расслаблено опустил плечи, сел за стол и улыбнулся.

А дело было так. Выхватил из книжного шкафа книжицу. «Англия и Италия». На титуле – имя автора: Архенгольц. Заманчиво! И Англия – заманчиво, и Италия, а уж фамилию автора и подавно с одного раза не выговоришь. Раскрыл. Картинки интересные, а предложения, с трудом изначально прочитанные, такие повествования рисуют – не оторваться.

Сумерки незаметно заползли в комнату. В соседней, где были девочки, голоса потухли, а книжка не отпускает. Николенька знает: свечи запираются на ночь. Понапрасну их жечь не разрешено. Как же быть? И тогда Николенька придумал. Он поднялся на стул, дотянулся до гвоздика, а на нём крепилась лампадка у образов, снял её, поставил на стол. Света никак от свечи, а все равно видно.

Палец подчеркивает слово за словом, и вот уже Италия раскрывает перед мальчиком свои тайны и секреты.

Он не услышал, как тихо отворилась дверь, как отец вошёл в комнату. Он не слышал, как отец подошёл и встал за спиной.

- Хорошее дело чтение, хорошее дело и почитание. Отца своего, мать свою. Сказано же тебе было, когда мы спать ложимся. А у тебя что? Ни меня, ни мать не слушаешь? Нет греха больше, чем оскорбление и неуважение родителей, - проронил отец и поторопился к двери. – Это не я сказал, это Иоанн Златоуст произнес.

- О чём вы, батюшка? – бросился во след мальчик, но дверь захлопнулась.

Утром Александр Иванович не вышел к чаю. Щебетали девочки. С вопросами к Николеньке приставал Володя, а тот его не слушал. Сидел за столом расстроенный.

- Кто огорчил тебя, душа моя? – присела рядышком матушка.

- Провинился перед отцом. Книгу интересную читал, а светила мне лампада. Я её снял и на стол поставил.

Николенька смотрел на маму широко раскрытыми глазами, наполненными слезами. Одна прозрачная горошина скатилась по щеке, вторая, и горький ручеек вот-вот готов был разлиться всхлипыванием.

- Да что ты, Николенька. Успокойся, вы оба друг друга услышать не захотели, - прижала сына. – Растёшь ты у меня, взрослеешь, а сердце хранишь ранимое. Как бы я рада была, если бы ты таким у меня и остался.

Зинаида Васильевна Добролюбова слыла женщиной приветливой. Среди нижегородских красавиц считалась одной из первых. О доброте её ходили легенды. Умная, утверждали все.

Большого образования не получила, только домашнее, но в семье Покровских особо почитались книги и науки. Отец Василий, отправляясь по делам храма, где служил, всегда и для себя, и для дочери привозил книги и журналы. Кольцова вёз, Пушкина, «Историю Государства Российского», нотные тетради. Зинаида прочитывала всё. Старенький рояль тоже не простаивал.

В руках её иголка и нитка творили чудеса. Отец, придя со службы, любил попить чаю с пирогами, испечёнными дочерью.

А когда шла из-под венца с Александром Добролюбовым, весь народ любовался: красивая пара получилась. И вот уж сколько лет прошло, а красота эта не спадала.

Николенька часто усаживался в родительской комнате у окна, делал вид, что смотрит на заснеженный сад, а сам глаз не сводил с матушки. Та будто и не замечала внимательного взгляда сына, улыбалась и читала вслух любимого Кольцова.

Они, когда младшие укладывались на послеобеденный сон, сидели вместе и вели разговоры.

- Ты, Николенька, не считай его суровым, - это Зинаида Васильевна о муже своем говорила. Она видела и чувствовала, как тревожит сына отцовское к нему отношение. То нежное, то порою жёсткое. И переживала от этого, тревожилась. - Он просто изработался весь, верит всему и каждому, а его нет-нет, да и обманут. Тяжело ему одному. Ты вот подрастай поскорее, будешь ему помощником. Подрастёшь, всё равно людям верь. Людей много хороших.

- А как же правда? – во все глаза смотрел на неё Николенька.

- Каким бы человек ни был, он всё равно правде верен. Лукавит иногда, бодрствует, что всё ему нипочём, что ничего противоестественного он не совершал, а правда постоянно ему напоминает: не то сказал, не так поступил. И человек страдает часто. Ты запомни ещё: не всегда сказанная вслух и в лицо правда – есть благо. Если кто-то оступился – не так сказал, не по-твоему подумал, поступил глупо, нельзя человеку это сразу ставить в вину. Он сам всё поймёт и оценит. Сто раз потом покается.

Разговоры с матушкой, порою, не давали Николеньке заснуть долго. Он вспоминал каждое матушкино слово и примерял их на себя, как и те, что сказала она, когда шли они вечером с Зеленского съезда. Там, почти на склоне горы, стоял пятистенный дом, принакрытый широкой крышей. Посмотреть со стороны – будто в шапку-ушанку наряженный. В доме этом жил добрейший на свете человек – родная Николенькина бабушка.

- Она день и ночь молится за нас, а за вас особенно. Уж очень ей хочется, чтобы из вас добрые люди получились. Помнишь, как в сказках: старых уважай, младших не обижай.

Как-то оставила Зинаида Васильевна Николеньку за старшего. Сама вместе с Натальей Осиповной за Оку отправилась. По делам, не для прогулки. А когда вернулись, мальчик жаловался: устал он с ребятами.

- Мало ли что в жизни случается, а ты, Николенька, им до конца своих дней опора и подмога. Кто же придёт на выручку, как не родной человек? Потому-то и должен ты быть сильным.

Зинаида Васильевна ни разу не обмолвилась, что и родителям он заступник и помощник. Николенька об этом как-то раз её и спросил.

- Ты что это такое выдумал? Это уж заведено: старший сын в ответе за отца с матерью. Мне ли тебе об этом говорить? Возьми в руки любую книжку, особенно нашу, русскую, и ты прочтёшь о почитании родителей детей своих, сродников.

В семье Добролюбовых любили читать вслух и любили слушать. Посядутся все около матушки, и она начинает сказку. Книжка большая, нарядная, с картинками. Почитает-почитает и передаст книжку Николеньке. Взоры девочек и брата Володи устремляются в его сторону. Не шелохнётся никто. Хорошо читает матушка, а Николенька лучше. У матушки больше мягких ноток в голосе, а Николенька звонко читает, будто артист какой.

Однажды остановился неожиданно, осторожно прикрыл книжку, встал и громко так продекламировал:

О, как бы желал я такую способность иметь,

Чтоб всю эту библиотеку мог в день прочитать.

О, как бы желал я огромную память иметь,

Чтобы всё, что прочту я, всю жизнь не забыть.

О, как бы желал я такое богатство иметь,

Чтоб все эти книги себе мог купить.

О, как бы желал я иметь такой разум большой,

Чтобы всё, что написано в них, мог другим передать.

О, как бы желал я, чтоб сам был настолько умён,

Чтобы столько же сочинений мог сам написать.

И выбежал из комнаты. Все бросились за ним, да Зинаида Васильевна остановила:

- Николенька вернётся, а меня вы на кого одну оставляете?

Николенька вернулся. Он прятался в саду. Встретился глазами с матушкой и улыбнулся радостно – на него смотрели глаза милого доброго друга.

- Братец, тебя просит батюшка к нему зайти. Не мешкай, сразу иди, - Тоня и в комнату не зашла, только чуть-чуть дверь приоткрыла.

Николенька не мешкал. Поднялся из-за стола, постоял, положил ручку на исписанный листок.

- Не знаешь, зачем зовёт?

- Нет, конечно.

В гостиной, куда обычно батюшка приглашал детей, Николенька взглядом натолкнулся на высокого юношу. Тот стоял, облокотившись на фисгармонию. Видно было, что между ним и батюшкой шёл разговор, а по приходу Николеньки он оборвался.

- Доброе утро, батюшка. Мне сестрица сказала, что вы звали.

- Звал, Николай, звал. Вот знакомься. Это Михаил Костров. Семинарист, изучает философию. Будет с тобой с этого дня заниматься.

- А как же Садовский? Он после одиннадцати должен на уроках со мной быть.

- С Садовским я рассчитался. Вот тебе новый учитель. В семинарии ему дали преотличную характеристику. Я так подумал: тебе с ним будет лучше.

Николенька ещё раз взглянул на Кострова, тот внимательно на Николеньку.

Мальчику не понравился этот Михаил Костров. На лице была написана заносчивость, но глаза смотрели прямо и умно.

- Избалованный, - поймал себя на мысли Костров. - Изнеженный.

«Несладко придётся», - думал семинарист, глядя на подростка Добролюбова.

- Вы чего же напряглись оба? - подтолкнул сына отец Александр. – Хотя бы для приличия руки друг другу пожали. А как ваши учебные дела пойдут, мы тут с Зинаидой Васильевной проследим.

- Мы поладим с тобой, - шагнул к Николеньке новый учитель.

- Вы со всеми так? – протянул руку молодой Добролюбов.

И в этот момент Костров понял: перед ним не мальчик. Перед ним стоял уважающий себя человек.

- Если… если вы хотите на «вы», то так и будет, - смутился семинарист и крепко пожал протянутую руку.

- Вот и славно, завтра и за дело, - отец открыл дверь Николеньке.

Михаил Костров оказался юношей толковым. Николай Добролюбов и не заметил, как ловко оседали в памяти и приходили на выручку запутанные иногда правила русского языка. Откуда, так и осталась для ученика непонятной, родилась в нём и укрепилась тяга к латинскому и греческому языкам. А уж литературные занятия приводили обоих в неописуемый восторг.

Зинаида Васильевна с чаем поднималась наверх и останавливалась перед дверью в комнату сына. Оттуда наперегонки летели «почему?» и «вот почему», «отчего?» и «вот отчего», «как?» «да вот так». И когда матушка заходила в комнату, ни сын, ни его учитель-семинарист даже не замечали её. А вечером Зинаида Васильевна рассказывала мужу, как идут учебные дела, и Александр Иванович все больше проникался к Николаю и выказывал свое отцовское удовлетворение…

…Так пролетели три года. Александр Иванович привел одиннадцатилетнего сына в высший класс духовного училища. Преподаватели после экзаменаторства в один голос признались:

- Немыслимо. Такая начитанность, такая осмысленность ответа у нас редкость. Поздравляем вас, Николай Александрович…

* * *

Отчего люди не летают, как птицы? Отчего не летают? Отчего?

Свеча дожила до огарка. Петербургская осень укладывала слякоть на дороги, дома и наводила скуку.

Перед открытой книгой с пьесой Островского сидел Николай Александрович Добролюбов. Рядом его критическая статья в журнале «Современник».

Отчего не летают? Летают, ещё как летают. Мыслью своей, порывами души, уважением к человеку, любовью. Разве он, двадцатипятилетний критик, достиг бы высот литературного мастерства, если бы каждый день не прилетали к нему серьезность души батюшки, трепетность матушкиной души, которых уже нет на этом белом свете. Разве бы он понял что-то в этой жизни, не переложив на себя заботу о сестрах и братьях?

Трудно сейчас сказать, как было тогда, в далеком девятнадцатом веке. Скорее всего, так.

Как же хорошо, что именно так всё и свершилось, и Николенька вновь честностью своей, совестливостью обретает новых друзей уже в двадцать первом веке.

Летают люди. Как птицы, летают.

Иван ЧУРКИН

⇐ Предыдущая 12