Часть VIII

Часть VIII

Он избавился от малыша, а это немало само по себе.

После корриды на вокзале и сделанных ими открытий Жан-Луи Шиффер привел Поля Нерто в Страсбургскую пивную напротив Западного вокзала, где снова объяснил цель расследования: "искать и найти женщину". Все остальное значения не имело – ни жертвы, ни убийцы. Они должны были обнаружить мишень Серых Волков – ту, кого пять месяцев безуспешно искали в турецком квартале и до сих пор не нашли.

Наконец, после часа напряженного разговора, Поль Нерто сдался, изменив позицию на сто восемьдесят градусов. Его гибкий, цепкий ум не переставал удивлять Шиффера – парень сам определил их новую стратегию.

Пункт первый: сделать фоторобот Добычи, основываясь на фотографиях трех жертв, и распространить его в турецком квартале.

Пункт второй: увеличить количество патрулей, ужесточив проверку документов в Маленькой Турции. Такое прочесывание скорее всего ничего не даст, но Нерто полагал, что на женщину могут выйти случайно. Подобное в истории действительно происходило: Тото Рина, глава Cosa Nostra, 25 лет был в бегах, а задержали его в центре Палермо в ходе банальной проверки документов.

Пункт третий: вернуться к Мариусу, хозяину Искеле, и изучить его картотеку. Возможно, описанию соответствуют и другие работницы. Эта идея нравилась Шифферу, но он не мог отправиться к Мариусу после "лечения", которое "прописал" работорговцу.

Так что он оставил за собой исполнение четвертого пункта: нанести визит Талату Гурдилеку, у которого работала первая жертва. Следовало закончить допрос работодателей убитых женщин, и он мог это сделать.

Наконец, пункт пятый, единственный, касающийся непосредственно убийц: дать запрос в иммиграционную и пограничную службы, на случай если выходцы из Турции, известные своими связями с крайне правыми или мафией, пересекали французскую границу с ноября 2001 года. Для того чтобы это выяснить, придется прошерстить всех, кто прибыл из Анатолии, прокачать их данные через Интерпол и турецкую полицию.

Шиффер не верил в этот след – он слишком хорошо знал, как тесно его турецкие коллеги связаны с Серыми Волками, – но не стал разубеждать пылавшего энтузиазмом молодого коллегу.

По большому счету, он не верил ни в один из намеченных пунктов, но демонстрировал терпение, потому что у него появилась новая идея...

Когда они ехали к острову Ситэ, где Нерто собирался представить новый план судье Бомарзо, Шиффер рискнул. Он объяснил, что сейчас им лучше всего будет разделиться: Поль займется фотороботом и "проинтервьюирует" коллег из комиссариата 10-го округа, а он сам отправится к Гурдилеку...

Молодой капитан решил дать ответ после посещения судьи и два часа промариновал Шиффе-ра в забегаловке напротив Дворца правосудия (он даже поручил постовому полицейскому присматривать за ним). Свидание с Бомарзо прошло более чем успешно: шеф дал Полю полную свободу в том, что касалось плана "Vigipirate". Нерто так воодушевился, что был на все согласен.

В 18.00 он высадил Шиффера на бульваре Мажента, рядом с Западным вокзалом, и назначил ему свидание в 20.00 в кафе "Санкак" на улице Фобур-Сен-Дени, чтобы подвести итог дня.

Теперь Шиффер шел по улице Паради. Наконец-то он один! Наконец свободен... Он вдыхал остро-пряный воздух квартала, чувствовал притягательную силу "своей" территории. Конец дня, в воздухе витают усталость и лихорадочное возбуждение. Заходящее солнце отражалось в витринах магазинов, придавая им зловещее очарование.

Он почти бежал, настраиваясь на встречу с одним из главных боссов турецкого квартала, Талатом Гурдилеком. Этот человек приехал в Париж в 60-х годах в семнадцать лет без единого су в кармане, а теперь владел двадцатью мастерскими и фабриками по производству готового платья во Франции и Германии и десятком прачечных самообслуживания и химчисток. Мафиозо царил и правил в турецком квартале, управляя всеми видами бизнеса – легальными и нелегальными. Когда Гурдилек чихал, у всего гетто поднималась температура.

У дома № 58 Шиффер толкнул калитку и вошел в темный тупик, по центру которого тянулся водосток, а вокруг гудели мастерские и типографии. В конце улочки, справа от прямоугольного двора, вымощенного ромбовидными плитами, находилась узенькая лестничка, спускавшаяся к длинному рву, над которым нависали лохматые кусты.

Он обожал этот уголок квартала, укрытый от чужих глаз, даже из местных обитателей мало кто о нем знал. Это сердце внутри сердца путало чужакам все карты: проход закрывала ржавая металлическая дверь. Шиффер приложил руку – металл был теплым.

Он улыбнулся и изо всех сил долбанул по двери.

Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем дверь открылась и на пороге в облаке пара появился человек. Шиффер произнес несколько фраз по-турецки, и босой привратник впустил его. Сыщик улыбнулся: ничего не изменилось.

Он нырнул в жаркую духоту, и его глазам открылась знакомая картина: обложенный плиткой коридор, под потолком – толстые трубы с теплоизоляционным покрытием, обмотанные светло-зеленой хирургической тканью. По кафельным стенам стекали ручейки влаги, железные, с заклепками, двери, напоминали печные заслонки, побеленные известью.

Они шли уже несколько минут, ботинки Шиффера хлюпали по лужам, он был совершенно мокрым от пота. Они свернули и попали в следующий белый рукав, где клубился густой туман. Одна из дверей по правой стене распахнулась: из мастерской в коридор вырвался шум исполинского дыхания.

Шиффер остановился, чтобы посмотреть.

Человек тридцать босоногих работниц хлопотали над чанами и гладильными столами, все они были в белых масках. Утюги то и дело плевались паром, в воздухе пахло чистящим средством и спиртом.

Шиффер знал, что рядом, под их ногами, находится насосная станция, забирающая воду для бань с глубины восьмиста метров. Добытую воду обеззараживали, хлорировали и подогревали, прежде чем пустить по трубам к бане подпольной красильной мастерской. Гурдилеку пришло в голову объединить химчистку с банями, эксплуатируя единую – более чем экономную – систему распределения воды: ни одна капля не пропадала даром.

Старый сыщик любовался женщинами в белых марлевых масках. Промокшие от пота халаты облегали полные груди и ягодицы. Именно таких баб Шиффер любил. Внезапно он почувствовал, что возбудился, и расценил это как хорошее предзнаменование.

Они пошли дальше.

В помещении становилось все жарче и влажнее. Появился и тут же исчез совершенно особый запах, Шиффер даже решил, что ему почудилось, но запах вернулся, и он его узнал.

Он просто не мог ошибиться.

Он задышал вполсилы. В носу и горле началось покалывание, дыхательная система готова была отключиться: ему казалось, что в охваченный огнем рот впихнули ледышку. Запах освежал и обжигал одновременно, дыхание перехватывало, но воздух становился легче.

Ментол.

Они прошли дальше. Запах превратился в реку, нет – в море, и Шиффер постепенно в него погружался. Все оказалось еще хуже, чем в его воспоминаниях. С каждым сделанным шагом он все сильнее ощущал себя разбухшим пакетиком мятного чая. Арктический холод морозил легкие, а лицо пылало, как будто на кожу наложили маску из расплавленного воска.

Дойдя до конца коридора, он оказался на грани асфиксии, дыхание было судорожным и редким. Шиффер подумал, что так, наверное, мог бы чувствовать себя человек внутри гигантского ингалятора, кстати, сравнение было недалеко от истины. Наконец они вошли в тронный зал.

Это был пустой неглубокий бассейн, в облаках пара вырисовывались тонкие колонны, бортики были выложены синей плиткой в стиле первых станций метро. Деревянные ширмы у задней стенки украшала резьба в национальном стиле: полумесяцы, кресты, звезды.

В центре бассейна на керамической тумбе сидел человек.

Крепкий, плотный, с белым полотенцем вокруг талии. Лицо его оставалось в тени.

Смех прозвучал из-за обжигающего пара.

Смех Талата Гурдилека, ментолового человека, турка с поджаренным голосом.

В турецком квартале все знали историю этого человека.

Он добрался до Европы в 1961 году классическим способом – в двойном дне грузовой цистерны. В Анатолии его вместе со спутниками по опасному путешествию закрыли в железном отсеке: сорок восемь часов они должны были провести без воздуха и в полной темноте.

Жара и духота очень скоро подействовали на них угнетающе. На горном перевале в Болгарии нелегалы едва не замерзли – цистерна была металлической, но самое ужасное началось на подъезде к Югославии: кадмиевая кислота разъела днище.

Пары начали медленно просачиваться в металлический гроб. Турки кричали, вопили, стучали в стенки, но грузовик продолжал свой путь. Талат понял, что никто не придет освободить их, пока они не доедут до места, а крик и движения только приблизят конец.

Он лежал очень тихо, стараясь дышать как можно реже.

На итальянской границе нелегалы взялись за руки и начали молиться. На немецкой почти все были уже мертвы. В Нанси, где должна была состояться первая выгрузка, шофер обнаружил в цистерне тридцать трупов, плавающих в моче и экскрементах, их рты были искажены судорогой последнего мучительного крика.

Выжил только один подросток. Но его дыхательная система серьезно пострадала. Трахея, гортань и носовая полость были сожжены, мальчик навсегда лишился обоняния. Связки тоже были затронуты – теперь его голос звучал как скрип наждачной бумаги. Хроническое воспаление носоглотки обрекало Талата Гурдилека на бесконечные ингаляции.

В больнице врач вызвал переводчика, чтобы объяснить юному нелегалу ситуацию и объявить, что через десять дней его чартерным рейсом отправят назад в Стамбул. Через три дня мальчик сбежал из больницы и, как был, весь в бинтах, пешком отправился в Париж.

Сколько Шиффер его помнил, Гурдилек никогда не расставался с ингалятором. В молодости, руководя мастерской, он в разговоре произносил фразы между двумя вдохами, а позже стал носить прозрачную маску, от чего его хриплый голос звучал едва слышно. Через какое-то время состояние здоровья турка ухудшилось, зато возросли финансовые возможности. В конце 80-х Гурдилек купил турецкие бани "Голубые ворота" на улице Фобур-Сен-Дени и оборудовал там зал лично для себя, этакое гигантское легкое, выложенное метлахской плиткой, убежище, куда двадцать четыре часа в сутки подавался лечебный пар, насыщенный мен-толизированным бальзофумином.

– Солям алейкум, Талат. Прости, что отрываю тебя от омовений.

Турок издал каркающий смешок.

– Алейкум ассалям, Шиффер. Ты вернулся из царства мертвых?

Голос Талата Гурдилека напоминал треск горящих в костре сучьев.

– Правильнее будет сказать, что мертвые послали меня.

– Я ждал, что ты придешь.

Шиффер снял промокший до нитки плащ и спустился по ступеням бассейна.

– Похоже, все во мне нуждаются, все меня ждут. Что ты можешь рассказать об убийствах?

Турок испустил тяжелый вздох – как будто ржавое железо лязгнуло о железо.

– Когда я покинул родину, мать плеснула мне вслед воды – на удачу, чтобы я пришел назад. Я так и не вернулся, брат мой. Я остался в Париже и вижу, что дела идут все хуже. Все здесь стало не так.

Сыщик стоял в двух метрах от набоба, но лица его по-прежнему не различал.

– "Изгнание – тяжелое бремя", сказал поэт. Я скажу, что оно становится все более тяжелым. Раньше с нами обращались, как с погаными псами. Нас эксплуатировали, обкрадывали, арестовывали. Теперь убивают наших женщин. К чему все это приведет?

У Шиффера не было времени на доморощенные философские рассуждения турка.

– Границы определяешь ты, – резко бросил он. – Три работницы убиты на твоей территории, одна из них – в твоей собственной мастерской: мне кажется, многовато.

Гурдилек вяло махнул рукой. Его темные плечи напоминали две обгоревшие кочки.

– Мы на французской территории. Ваша полиция обязана нас защищать.

– Не смеши меня, Талат! Волки здесь, и ты это знаешь. Кого они ищут? И почему?

– Я не знаю.

– Не хочешь знать.

В наступившей тишине птичьим клекотом звучало дыхание турка.

– Я хозяин квартала, – наконец произнес он. – Но не моей страны. Истоки этого дела следует искать в Турции.

– Кто их послал? – Шиффер повысил голос. – Стамбульские кланы? Антепские семьи? Лазы? Кто?

– Шиффер, я не знаю, клянусь тебе.

Сыщик подошел ближе. Из тумана с края бассейна выдвинулись телохранители Гурдилека. Он остановился, пытаясь разглядеть лицо, но увидел лишь плечи, руки, часть торса. Кожа была смуглой, почти черной, блестящей от воды.

– Значит, ты позволишь бойне продолжаться?

– Она прекратится, когда они решат проблему, когда найдут девушку.

– Или когда я ее найду.

Черные плечи вздрогнули от смеха.

– Не смеши меня, друг мой, тебе это дело не по плечу.

– Кто способен помочь мне?

– Никто. Если бы кто-нибудь что-нибудь знал, давно бы сказал. Но не тебе. Им. Квартал жаждет одного – мира и покоя.

Шиффер задумался. Гурдилек был прав. Именно эта загадка все сильнее занимала его. Как удавалось женщине, на которую охотятся Серые Волки, ускользать от них без помощи диаспоры? И почему Волки продолжают искать в квартале? Почему так уверены, что она все еще прячется в Маленькой Турции?

Он сменил тему.

– Как все произошло в твоей мастерской?

– Я был в Мюнхене и...

– Не зли меня, Талат. Я хочу услышать детали.

Турок обреченно вздохнул.

– Они пришли прямо сюда. Ночью тринадцатого ноября.

– В котором часу?

– В два утра.

– Сколько их было?

– Четверо.

– Кто-нибудь видел их лица?

– Они были в масках. Вооружены до зубов. Автоматы. Пистолеты. Полный набор.

Турок в адидасовской куртке дал такое же описание убийц. Бойцы в камуфляже, в самом сердце Парижа. За сорок лет службы Шиффер никогда не слышал ничего безумнее. Кто же эта женщина, за которой послали эскадрон смерти?

– Дальше, – прошептал он.

– Они забрали девушку и убрались, вот и все. Операция длилась не больше трех минут.

– Как они вычислили ее в мастерской?

– У них была фотография.

Шиффер отступил назад и произнес в облако пара:

– Ее звали Зейнеп Тютенгиль. Двадцать семь лет. Замужем за Бурбой Тютенгилем. Без детей. Жила в доме номер тридцать четыре по улице Фиделите. Уроженка Газиантепского района. В Париже с сентября две тысячи первого года.

– Ты хорошо потрудился, брат мой. Но на сей раз это тебя никуда не приведет.

– Где ее муж?

– Вернулся на родину.

– Другие работницы?

– Забудь об этом деле. Подобная гнусность тебе не по зубам.

– Перестань говорить загадками.

– В наше время все было просто и ясно. Существовало два лагеря, и они не смешивались. Теперь границ не существует.

– Да объясни же толком, черт тебя побери!

Талат Гурдилек выдержал паузу.

– Если хочешь узнать больше, спроси у полиции, – каркнул он наконец.

Шиффер вздрогнул.

– У полиции? У какой полиции?

– Я все рассказал агентам из Луи-Блан.

Запах ментола внезапно показался Шифферу невыносимым.

– Когда?

Гурдилек наклонился к нему со своего фаянсового трона.

– Слушай внимательно, Шиффер, повторять я не стану. Когда Волки уходили той ночью, они наткнулись на патрульную машину. Началась погоня. Убийцы положили ваших ребят. Потом полиция явилась сюда.

Шиффер слушал, не зная, что и думать. На короткое мгновение он решил, что Нерто сознательно не сказал ему о протоколе, но тут же отказался от этой мысли. Парень просто ничего не знал.

Хриплый голос продолжал:

– Мои девочки ничего им не рассказали. Легавые видели, что был налет. Мастер промолчал о похищении и о типах в камуфляже. Он не сказал бы вообще ничего, если бы не девушка.

Шиффер насторожился.

– Девушка?

– Легавые обнаружили в задней части бань, там, где стоят машины, одну из работниц.

Шиффер не верил своим ушам. С самого начала этого дела существовала женщина, видевшая Серых Волков. И ее допрашивали люди из 10-го округа! Как случилось, что Нерто даже не слышал об этой истории? Теперь он был совершенно уверен: дежурившая в ту ночь бригада просто похоронила протокол. Чертово гребаное дело.

– Как звали ту женщину?

– Зема Гокальп.

– Возраст?

– Лет тридцать.

– Замужем?

– Нет. Одинокая. Странная девка. Замкнутая.

– Откуда она приехала?

– Из Газиантепа.

– Как и Зейнеп Тютенгиль.

– Как все в этой мастерской. Она работала здесь несколько недель. Появилась, кажется, в октябре.

– Она видела похищение?

– Она находилась в одной из двух первых лож. Две работницы отлаживали там температурный режим. Серые Волки забрали Зейнеп, а Зема спряталась в чулане. Когда полицейские нашли ее, она находилась в состоянии глубокого шока. Была полумертвая от ужаса.

– Что дальше?

– Больше я о ней ничего не слышал.

– Они выслали ее в Турцию?

– Понятия не имею.

– Говори, Талат, ты наверняка наводил справки.

– Зема Гокальп исчезла. На следующий день в участке ее не оказалось. Испарилась. Клянусь тебе!

Шиффер обливался потом. Он задал следующий вопрос, стараясь говорить равнодушно-спокойно:

– Кто был старшим в патруле в ту ночь?

– Бованье.

Кристоф Бованье, один из капитанов отделения Луи-Блан. Фанат бодибилдинга, проводящий дни напролет в спортивных залах. Этот полицейский вряд ли мог быть замешан в подобную историю. Искать нужно наверху... Шиффера сотрясала дрожь возбуждения, в нем проснулся азарт охотника.

Турок, казалось, прочел его мысли.

– Они покрывают Волков, Шиффер.

– Ты бредишь.

– Я прав, и ты это знаешь. Они убрали свидетеля. Женщину, которая все видела. Возможно, лицо одного из убийц. Или какую-нибудь деталь, которая могла их выдать. Они их покрывают, не сомневайся. Остальные убийства произошли с их благословения. Так что перестань изображать великого законника. Вы ничем не лучше нас.

Шиффер не стал спорить, чтобы не надсаживать саднившее горло. Гурдилек ошибался: турецкое влияние не могло распространяться на столь высокие эшелоны французской полиции. Кто-кто, а он хорошо это знал: не зря же двадцать лет был "посредником" между двумя мирами.

Значит, существует другое объяснение.

Одна деталь не давала ему покоя. И эта деталь могла подтвердить версию интриги, затеянной на самом верху. Почему расследование трех убийств поручили капитану Полю Нерто, неопытному мечтателю? Только такой наивный человек, как он, мог поверить, что начальство настолько ему доверяет. Расклад наводил на мысль о желании похоронить дело...

Голова у Шиффера гудела от мыслей. Если все так, как утверждает Гурдилек, если политики двух стран действительно пожертвовали жизнями трех несчастных женщин и верой и идеалами молодого сыщика во имя каких-то тайных целей, он, Шиффер, пойдет до конца и поможет малышу распутать дело.

Вдвоем против всех: это было ему по нраву.

Он отступил назад в клубившийся пар, кивнул на прощанье старому мафиозо и, не говоря ни слова, начал подниматься по лестнице.

Гурдилек послал ему вслед последний хриплый смешок:

– Тебе пора навести порядок в своем доме, брат мой.

Шиффер толкнул плечом дверь комиссариата.

Взгляды всех присутствующих обратились на промокшего до костей старого сыщика. Он не отводил глаз, наслаждаясь изумлением на их лицах. Две группы полицейских в клеенчатых плащах готовились отправиться на дежурство. Лейтенанты в кожаных куртках надевали красные повязки. "Большие маневры" начались.

На стойке дежурного Шиффер заметил стопку листков с фотороботом и подумал о Поле Нерто, который наверняка с ног сбивается от усталости, не зная, что он всего лишь пешка в чьей-то игре. Его снова охватила ярость.

Не говоря никому ни слова, Шиффер взбежал на второй этаж и направился прямиком к третьей по коридору двери из клееной фанеры.

Бованье не изменился. Накачанный, в черной коже и высоких кроссовках "Найк". Полицейский страдал странной болезнью, все чаще поражающей легавых: он "молодился". Мужику скоро пятьдесят, а он все еще играет в вольного рэппера.

Бованье надевал кобуру – он тоже заступал на вахту.

– Шиффер?! – Капитан едва не подавился от изумления. – Какого черта ты здесь делаешь?

– Как дела, говнюк?

Не дав капитану времени на ответ, Шиффер схватил его за отвороты куртки и прижал к стене. На помощь товарищу уже бежали другие полицейские. Бованье махнул рукой над головой старого сыщика, успокаивая коллег:

– Все в порядке, ребята! Это друг!

Шиффер прошептал, приблизив губы вплотную к лицу Бованье:

– Зема Гокальп. Тринадцатого ноября. Бани Гурдилека.

Зрачки капитана расширились, губы задрожали. Шиффер ударил его головой о перегородку. К ним снова кинулись, схватили его за плечи, но капитан отмахнулся, пытаясь рассмеяться:

– Он свой, говорю вам! Все нормально!

Шиффера отпустили. За его спиной раздались шаги, и дверь медленно закрылась. Шиффер ослабил хватку и спросил чуть спокойнее:

– Что ты сделал с этой свидетельницей? Как она исчезла?

– Мужик, все было не так. Я никого никуда не девал...

Шиффер отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть лицо Бованье. Оно было странно тонким, почти нежным. Очень темные волосы. Очень голубые глаза. У Шиффера в молодости была невеста – ирландка – "Black Irish", так он ее называл, так вот, Бованье напоминал ему эту девушку.

Полицейский-рэппер носил бейсболку козырьком назад – хотел выглядеть крутым.

Шиффер схватил стул и силой усадил на него Бованье.

– Я слушаю. Мне нужны все детали.

Бованье хотел улыбнуться, но попытка вышла жалкая.

– В ту ночь патрульная машина наткнулась на "БМВ". Какие-то люди выходили из бань "Голубые ворота" и...

– Все это мне известно. Когда тебя задействовали?

– Через полчаса. Мне позвонили ребята, и я приехал к Гурдилеку. С экспертами.

– Ты нашел девушку?

– Нет. Они. Она была насквозь мокрая. Ты ведь знаешь, что там за работа. Это просто...

– Опиши ее мне.

– Маленькая. Брюнетка. Худая как смерть. Стучала зубами, никак остановиться не могла. Бормотала бог знает что. По-турецки.

– Она рассказала, что видела?

– Да что ты! Она не понимала ни где она, ни кто мы. Курочка находилась в том еще шоке!

Бованье не врал: его голос звучал правдиво. Шиффер расхаживал из угла в угол, не сводя с него глаз.

– Как по-твоему, что произошло в банях?

– Не знаю. Может, рэкет. Кто-то заявился наказать за недоимку...

– Кого, Гурдилека? Да кто бы осмелился?

Капитан поправил воротник кожаной куртки, как будто она натирала ему шею.

– С турками никогда не знаешь, чего ждать. Может, в квартале новый клан появился. Или это курды. Черт, это их бизнес, парень. Гурдилек даже жалобу не стал подавать. Так, протокол составили, и все.

Шиффер сделал новое потрясающее открытие. Итак, хозяин "Голубых ворот" не сообщил ни о похищении Зейнеп, ни о Серых Волках. И Бованье искренне верил в свою версию о рэкете. Никто не связал налет на бани с найденным два дня спустя первым трупом.

– Как ты поступил с Земой Гокальп?

– В участке мы дали ей одежду и одеяла. Ее трясло, как в лихорадке. Нашли паспорт, зашитый в юбку. Ни визы, ничего. Клиентка Службы иммиграции. Я отправил им отчет по факсу. И в штаб, на площади Бово, тоже отправил – чтобы прикрыть задницу. Оставалось только ждать.

– И что же?

Бованье вздохнул, почесал пальцем под воротником.

– Она все тряслась и тряслась. Как безумная. Зубы клацали, не могла даже глоток воды сделать. В пять утра я решил отвезти ее в Святую Анну.

– Почему ты, а не дежурные?

– Эти придурки хотели надеть на нее смирительную рубашку. И потом... Не знаю... В этой девушке было что-то... Я заполнил протокол по форме "32 13" и отправил ее.

Последние слова Бованье произнес почти шепотом. Он не переставая скреб затылок. Шиффер заметил на его лице угри. "Токсикоман", – подумал он.

– На следующий день, утром, я позвонил, куда следует, и направил инспекторов в Святую Анну. В полдень они перезвонили и сообщили, что не нашли девушку.

– Она смылась?

– Нет. В десять утра ее забрали полицейские.

– Какие полицейские?

– Ты не поверишь.

– Давай выкладывай.

– Дежурный врач сказал, что это были люди из Управления по борьбе с терроризмом. Я сам все проверил: они предъявили ордер, все честь по чести.

Шиффер и мечтать не мог, что его "возвращение в лоно семьи" будет обставлено с такой помпой. Он присел на край стола. Каждое его движение сопровождалось волной мятного аромата.

– Ты с ними связался?

– Пытался. Но эти парни говорить не захотели. Как я понял, мой отчет передали на площадь Бово, и Шарлье распорядился.

– Филипп Шарлье?

Капитан кивнул. Вся эта история, похоже, совершенно его ошарашила. Шарлье был одним из пяти комиссаров антитеррористического подразделения. Честолюбивый полицейский, которого Шиффер знал в 1977 году, он тогда недолго работал в подразделении по борьбе с мафией. Законченный негодяй. Не такой хитрый, как он сам, но не менее жестокий.

– И что потом?

– А ничего. Больше со мной никто не связывался.

– Не смеши меня!

Бованье колебался. На лбу у него выступил пот, он не поднимал глаз.

– Ладно, на следующий день мне позвонил лично Шарлье. Задал кучу вопросов об этом деле. Где нашли турчанку, при каких обстоятельствах и все такое прочее.

– И что ты ему сказал?

– То, что знал.

"То есть ничего, дурачок", – подумал Шиффер. Полицейский в бейсболке завершил свой рассказ:

– Шарлье предупредил, что сам передаст дело в суд и все согласует со службой иммиграционного контроля. И дал понять, что в моих интересах помалкивать.

– Где твой отчет?

Бованье улыбнулся.

– Они изъяли его в тот же день. Они всё уничтожили, даже запись переговоров на полицейской волне, убрали свидетеля – как не было!

– Зачем?

– Почем мне знать? Эта девушка ничего бы им не сказала, она была совершенно чокнутая.

– А ты почему промолчал? Бованье понизил голос:

– У Шарлье на меня компромат. Старая история.

Шиффер дал ему дружеского тумака и встал. Он ходил по комнате и переваривал информацию. Каким бы невероятным это ни казалось, похищение Земы Гокальп полицейскими не имело никакого отношения к серии убийств, совершенных Серыми Волками, что нисколько не умаляло важности ее как свидетеля в расследовании. Он должен найти Зему Гокальп, потому что она что-то видела.

– Ты возвращаешься в строй? – рискнул спросить Бованье.

Шиффер одернул мокрый плащ – ответом он Бованье не удостоил. Заметив на столе фоторобот, составленный Нерто, схватил его небрежным жестом охотника за беглыми преступниками и спросил:

– Помнишь имя врача, принимавшего Зему в Святой Анне?

– Еще бы. Мне ли его не помнить. Он однажды выручил меня рецептом...

Шиффер не слушал, он снова разглядывал фоторобот. Это виртуальное лицо было умело скомпоновано на компьютере из трех лиц реальных женщин – мертвых женщин. Черты широкие и мягкие, пушистые рыжие волосы. В памяти всплыли строки из турецкой поэмы:

У падишаха дочь была,

Подобная лицом Луне четырнадцатидневной...

Бованье спросил:

– История в "Голубых воротах" как-то связана с этой теткой?

Шиффер забрал фоторобот, перевернул бейсболку полицейского козырьком вперед.

– Если кто-то начнет задавать вопросы, надеюсь, ты не забудешь нам сообщить, дружок.

Больница Святой Анны, 9 часов вечера.

Он хорошо знал это место. Длинная стена с накрепко закрытыми воротами; маленькая секретная дверца на улице Бруссе, 17, похожая на артистический вход в театре, территория больничного городка – огромная, напоминающая пересеченную холмистую местность с разбросанными тут и там корпусами и павильонами, выстроенными в разные эпохи знаменитыми архитекторами. Настоящая цитадель, отгораживающая от мира нормальных людей вселенную безумия.

Но этим вечером цитадель не выглядела неприступной: на зданиях были развешаны лозунги и призывы: "ПРАВО НА ЗАБАСТОВКУ!", "РАБОТА ИЛИ СМЕРТЬ!", "НЕТ СВЕРХУРОЧНЫМ ЧАСАМ!", "ПРОЩАЙТЕ, НЕРАБОЧИЕ ДНИ!"

Шиффера позабавила мысль о самой большой психиатрической клинике Парижа, отданной "на откуп и разграбление" пациентам. Он представлял себе этот корабль дураков, в котором пациенты по ночам играют роль врачей, но, проникнув за ограду, обнаружил совершенно пустой город-призрак.

Он шел, ориентируясь по красным табличкам к приемному покою скорой нейрохирургической и невропатологической помощи. Аллея "Ги де Мопассан", тропинка "Эдгар Аллан По". Интересно, это черный юмор основателей больницы? Мопассан перед смертью окончательно сошел с ума, а писатель-алкоголик, автор "Черного кота", вообще в конце жизни мало что соображал. В коммунистических городах проспекты посвящались Карлу Марксу или Пабло Неруде, а в Святой Анне аллеи назывались именами виртуозов безумия.

Шиффер хмыкнул в воротник, пытаясь сохранить облик крутого легавого, но он чувствовал, как в душе просыпается страх. Слишком много воспоминаний, слишком много старых ран в душе...

В одном из корпусов этой больницы он оказался в двадцать лет, вернувшись из Алжира. Военный невроз. Он просидел взаперти много месяцев, сражаясь со своими галлюцинациями и пытаясь не поддаться на соблазн самоубийства. Многие из товарищей по оружию из "Оперативных подразделений" не колебались, принимая решение. Шиффер вспомнил одного молодого парня, который повесился, вернувшись к себе в Лилль, и бретонца, отрубившего себе руку топором на семейной ферме, – ту самую руку, что подносила электроды к обнаженной плоти заключенных и топила их, держа за затылок, в ванне...

В приемном отделении "Скорой помощи" было пусто.

Квадратный зал с кафельным полом гранатового цвета – нет, цвета мякоти апельсинов-корольков. Шиффер нажал на кнопку звонка, и к нему вышла старомодного вида медсестра: белый халат, затянутый пояском на талии, пучок на затылке и бифокальные очки.

Она неодобрительно взглянула на встрепанного, неопрятного посетителя, но Шиффер махнул удостоверением и объяснил цель своего визита. Не говоря ни слова, женщина отправилась на поиски доктора Жан-Франсуа Хирша.

Он сел на один из привинченных к стене стульев. Ему вдруг показалось, что красные стены темнеют и надвигаются на него. Как бы он ни старался, но подавить дремавшие в подсознании воспоминания не мог.

* * *

1960

Попав в Алжир в качестве агента разведки, он не пытался уклоняться от грязной работы, не глушил себя алкоголем, не принимал таблеток. Шиффер работал днем и ночью, решив, что будет хозяином своей судьбы. Война дала ему уникальный шанс – он сам выбрал сторону, на которой хотел сражаться. Он не мог ни повернуть назад, ни отступить. А еще он не мог допустить ошибку – иначе пришлось бы пустить себе пулю в лоб.

Он сутками пытал феллузов, вырывая признания даже у самых стойких. Сначала он применял традиционные методы: побои, электрошок, притапливание в ванне, но очень скоро изобрел свои приемы. Он вывозил пленников за город, где имитировал расстрел: ему доставлял острое наслаждение животный страх людей, корчащихся на земле в собственных экскрементах. Шиффер насильно поил узников жуткими горько-кислыми "коктейлями", которые сам смешивал, украв хирургические инструменты в больнице, закачивал стоматологическим насосом воду в ноздри "испытуемым"...

Он моделировал страх, придавая ему новые формы, доводя до пароксизма. Однажды ему пришла в голову мысль выкачивать из задержанных кровь и отдавать ее для переливания жертвам терактов и покушений, и он испытал странное пьянящее чувство: почувствовал, что становится богом, получает право распоряжаться жизнью и смертью людей. Иногда, оставаясь один в пыточной камере, он смеялся, ослепленный безграничной властью, упиваясь зрелищем крови на своих руках.

Месяц спустя Шиффера отослали во Францию с диагнозом "полное расстройство речи". Его челюсти не размыкались и не двигались, он не мог произнести ни слова. В Париже Шиффера поместили в больницу Святой Анны, в отделение инвалидов войны. Коридоры были пропитаны стонами и криками больных, за едой кто-нибудь то и дело облевывал соседа по столу.

Заточенный в собственной немоте, Шиффер жил в ощущении вечного ужаса. Выходя на прогулку в сад, он не мог сориентироваться, не понимал, где находится, в голове билась ужасная мысль: может, другие пациенты – это алжирцы, которых он пытал? Он ходил, отвернувшись к стене, "чтобы те не увидели" его лица.

Ночью кошмары превращались в галлюцинации. Голые привязанные к стульям люди, потерявшие сознание от боли; гениталии, сожженные электрическим током; челюсти, разбитые о край раковины; кровоточащие ноздри, проколотые иглой шприца... В действительности это были не видения, а воспоминания. Чаще всего он видел повешенного вниз головой человека, которому ударом ноги размозжил череп. Он просыпался в липком поту, ему чудилось, что он забрызган чужими мозгами. Он оглядывался вокруг и видел голые стены погреба, специально установленную там ванну и генератор ANGRC-9 – знаменитую "электропыталку".

Врачи объяснили ему, что подавить подобные воспоминания невозможно, и посоветовали взглянуть им в лицо, каждый день посвящать этим кошмарам час медитации. Такой подход был вполне в его характере: он не сломался в Алжире, не сломается и сейчас, в этих населенных призраками садах.

Он выписался, демобилизовался и пошел работать в полицию. Проблемы с психикой он скрыл, а сержантский опыт и военные заслуги оказались ему на руку. Политическая обстановка была накалена до предела, ОАС не оставлял Париж в покое, у спецслужб не хватало агентов для борьбы с террористами. Нужны были люди, умеющие вынюхивать и высматривать, а уж это Шиффер умел делать лучше всех. Практически сразу его чувство улицы начало творить чудеса. Равно как и его методы. Он работал один, ни у кого не просил о помощи и думал лишь о результатах, добиваясь своего всеми правдами и неправдами.

Он подчинил свое существование строгому распорядку, решив полагаться лишь на себя и состязаться только с самим собой. Он встанет над законом и над людьми. Он будет сам себе законом, станет черпать в собственной воле право вершить правосудие. Шиффер заключил своего рода космический пакт: его слово против гребаного мира.

– Что вам угодно?

Он вздрогнул от неожиданности, встал и цепким взглядом оглядел подошедшего к нему человека.

Жан-Франсуа Хирш был высоким – метр восемьдесят, если не больше – и узким. Длинные руки, массивные ладони, сильные пальцы. "Как два противовеса, помогающие ему сохранять равновесие", – подумал Шиффер. Красивое лицо в обрамлении темных вьющихся волос. Еще один противовес... Врач был одет не в халат, а в пальто из плотной шерсти, он явно собирался уходить.

Шиффер представился, но удостоверение доставать не стал:

– Лейтенант Жан-Луи Шиффер. Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Это не займет много времени.

– Я только что с дежурства и уже опаздываю. Ваше дело не может подождать до завтра?

Голос врача был последним противовесом. Низкий. Спокойный. Уверенный.

– Сожалею, – покачал головой сыщик. – Это срочно.

Врач смерил гостя взглядом. Запах ментола стеной свежести стоял между ними. Хирш вздохнул и опустился на один из привинченных к стене стульев.

– Слушаю вас, лейтенант.

Шиффер остался стоять.

– Речь идет о турецкой работнице, которую вы осматривали утром четырнадцатого ноября две тысячи первого года. Ее привез лейтенант Кристоф Бованье.

– И что же?

– Мы считаем, что в этом деле имели место процедурные нарушения.

– А вы, собственно, какое подразделение представляете?

Сыщик издалека показал ему удостоверение.

– Внутренние расследования. Генеральная инспекция.

– Предупреждаю: я не скажу ни слова о капитане Бованье. Профессиональная тайна – знаете, что это такое?

Врач заблуждался относительно предмета его расс

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒