Глава пятнадцатая.

Глава пятнадцатая.

Утром Соджун первым делом просмотрел одежду, в которой ходил вместе с Елень в дом убитого сановника. Нашел желтую грамотку, прочитал и скрипнул с досады зубами. «Это поместье, включая все строения и участок земли, принадлежит министру финансов Ким Хогёну» — значилось на бумаге, заверенной королевской печатью. Почему, когда он первый раз увидел это имя, не сопоставил его с именем отца? Не подумал. Не подумал, потому что это было бы слишком жестоко и для семьи Елень и для него самого.

«У Судьбы нет души и сердца. Ей не больно», — подумал капитан, вздохнул и разорвал грамотку.

Няню похоронили с достоинством. Соджун и Чжонку тоже проводили старушку в последний путь. Слуги стояли вокруг могилы и плакали. У маленького холмика не плакали лишь двое: Елень и Соджун. Она, стоя напротив него, прижимала к себе темные головки ревущих детей, но у самой глаза были сухие. Соджун, стоя в окружение слуг, видел лишь ее одну. Она сильно хромала, и капитан, видя это, ругал себя. На левой щеке лиловым отливал отпечаток отцовской руки. Что-что, а рука у министра тяжелая. Соджун потрогал разбитую губу и вздохнул. Но теперь все будет по-другому. Он уже вырос из того возраста, когда воспитывают родители. Теперь он сам будет отвечать за всех этих людей.

И, действительно, жизнь изменилась. Солнце повернуло на весну, и, казалось, сошло во двор министра. Соджун вместе с Елень сходил на рынок и купил там хорошей одежды для каждого раба. В домах слуг заменили тюфяки и одеяла. У девочек появились цветные ленты в косах, а у женщин — костяные шпильки для волос. Домики отремонтировали и даже перекрыли на многих крыши. Рабы вздохнули свободней. На их столах появилось мясо, а из огромной людской зачастую доносились смех и песни, Соджун же только сейчас понял, что значит быть хозяином. Несмотря на то, что такой огромный двор требовал ухода и присмотра, рабов не нужно было подгонять. Одежда стиралась, шилась, сушилась, обед готовился, скот был накормлен и ухожен. Что еще нужно?

Старый господин притих. Мимо него не прошли все новшества, которые ввел сын, но он не противился им. Со стороны могло показаться, что он просто сдался. Но только показаться. Соджун прекрасно знал своего отца. Тот никогда ничего не забывает и не прощает. НИКОГДА! То, что сейчас старик ничего не предпринимает, лишь свидетельствует о его размышлениях, а когда эти размышления подойдут к концу, нужно быть готовым и чтоб принять удар и чтоб отразить его. Так раненый тигр уползает в свою пещеру и зализывает раны, а уж как он выберется — берегитесь все!

Соджун решил себя подстраховать и, когда совсем потеплело, взяв с собой Чжонку и Хванге, отправился с ними на охоту. Солнце припекало уже ощутимо. Небо ослепляло своей голубизной. Ветер ласкал лица вершников, и ехать было так приятно. Чжонку припустил вперед, Хванге, припав к крупу своей кобылы, пустился следом, что-то крича вдогонку. Соджун улыбнулся. Мальчишки друг для друга были как братья. Хванге быстро настиг Чжонку и обогнал, как тот не настёгивал коня. Но поехали они по делу, поэтому Соджун свистнул, и дети повернули коней обратно.

— Вот смотрите. Видите укрепление, а там еще одно? Здесь мы разбиваем тренировочный лагерь. Вот так он обозначен на карте. Сморите внимательно, — объяснял Соджун, тыча пальцам в карту, которую специально заказал у переписчика.

Мальчики смотрели, сравнивали с местностью, спрашивали. Капитан терпеливо объяснял, учил распознавать значки. Чжонку и Хванге внимали. А потом они ездили еще к двум местам, где разбивали лагерь для учения.

— Отец, зачем вы нам все это показали? — спросил Чжонку, когда город показался.

Соджун придержал лошадь.

— На всякий случай, — ответил он уклончиво.

— На какой?

— Чтобы ты или Хванге смогли меня разыскать, если…

— Это из-за госпожи? — тихо спросил сын.

Отец не ответил, просто кивнул.

Подросток отвел взгляд и задумался. Он сам — своими глазами — видел, как отец страстно целовал госпожу. Видел, как она пыталась вырваться, а потом вдруг перестала и будто даже поддалась натиску. Шестнадцатилетний юноша впервые видел, как люди целуются. Друг из школы ему показывал запрещенные книжки с картинками, но что картинки-то, хотя и от них сердце вдруг начинало чаще биться, а тогда в чайном домике, сердце готово было выскочить из груди. Он знал, что отец время от времени ходит в Бёнгван и проводит там ночь с кисэн. А еще ребенок знал, что отец никогда не любил его мать: тот сам, напившись, как-то проболтался. Вот только госпожа Елень…Когда отец смотрел на нее, у него что-то менялось во взгляде. Загоралась в глазах какая-то сладостная мука. И каким-то еще неизведанным чувством мальчик осознавал, что, если бы отцу предложили отказаться от этой муки, тот бы умер, но не отказался бы.

— Вы любите госпожу? — осмелился спросить Чжонку.

Отец глянул на него, потом посмотрел на ускакавшего далеко впереди Хванге и вздохнул так, что на груди полы куртки разошлись.

— А сам как думаешь? — вдруг спросил он, заглянув сыну в карие глаза. Такие же глаза были у его матери, как два полумесяца.

Чжонку залился краской и кивнул. Соджун толкнул пятками лошадь, та зашагала бодрей.

— А госпожа знает об этом? — не унимался взрослый ребенок.

Соджун мог не отвечать. Мог промолчать или сказать, что это не касается Чжонку, дескать, не дорос. Мог, но не стал. То доверие, ту близость, что появилась между ними, он не хотел разрушать, а потому послушно отвечал сыну.

— Узнала.

Чжонку вздохнул, будто что-то понял, словно что-то осознал, и больше ни о чем не спрашивал, тем более Хванге направил свою лошадь к ним.

— Хванге, ты отличный наездник. Твой отец хорошо обучил тебя, — крикнул Соджун.

Мальчик рассмеялся.

— Вы ошибаетесь, господин, — закричал ребенок весело, — верховой езде меня обучил не он.

— Братья?

Ребенок засмеялся еще громче.

— А вот и нет! Меня научила мама!

Чжонку и Соджун так и опешили.

— Госпожа?

— Я знаю, что вы хороший воин, но за мамой вам не угнаться. Она такое слово шепнет лошади — только пыль глотать останется! — хвастал мальчик, крутясь волчком на скакуне. — Я и без седла могу, и стоя на крупе, и под брюхом на скаку проползу, но мама не разрешает так делать, боится. Мамин дед — великий минский генерал. Он ее научил, а она меня и Сонъи. И братьев тоже.

Выпалив это, ребенок так припустил на коне, что поднялся столб пыли. Он настолько сильно припадал к луке седла, что и не видать его, скачет себе лошадь и скачет. Отец с сыном улыбнулись и поспешили за мальчиком.

Вечером уставшие, голодные, они вернулись домой, купив на рынке двух зайцев, чтоб политик ничего не заподозрил. Но тот даже не удостоил взглядом добычу, лишь фыркнул и поджал губы, увидев Хванге. Мальчонка и сам, едва лошади переступили порог двора, будто растерял весь задор и ловкость. Неуклюже слез с коня и поскорее скрылся с хозяйских глаз от греха подальше.

Боялась Елень старика. Старалась избегать с ним встреч, а если это не удавалось, то замирала в почтительном поклоне и до тех пор, пока тот не уходил, не поднимала головы. Если слышала его голос во дворе, то оставалась в комнате, лишь бы глаза лишний раз не мозолить.

Так и жили. На улице становилось теплей. На деревьях набухли почки, и в воздухе пахло весной. По вечерам было слышно, как поют соловьи, и сердце в такие моменты трепетало в ожидании какого-то чуда.

Соджун чуда не ждал. Все и так сложилось лучше, чем ожидалось: свадьба не состоялась, отец успокоился, у Чжонку появились первые успехи в воинском деле. Не забыл ребенок свой просьбы, досаждал отцу, и тот сдался. Чжонку приходил на тренировки в магистрат, смотрел на тренировочные бои, сам учился меч в руках держать, а вечерами на заднем дворе отец гонял сына до тех пор, пока с того семь потов не сойдет. К вечеру он едва ноги таскал, но отец однажды похвалил, а сын этому обрадовался и с тех пор занимался еще усерднее.

Когда дома не было деда, Чжонку учил писать Хванге и Микён. Хванге и писать и читать умел, но за минувшие семь месяцев многое подзабыл. Микён с горем пополам читала, а писала и того хуже. В этот «класс» иной раз подсаживались дети-рабы, а потом рисовали иероглифы на песке. Чжонку нравилось чувствовать себя учителем, видеть заинтересованность детей, но больше всего нравилось, когда к ним с шитьем в руках присаживалась Сонъи. Она сидела, склонившись над своей работой, но слушала, иногда потешалась над братом, который не мог вспомнить значение иероглифа. Шептала ему ответ, а Чжонку стучал палкой по столу и просил не подсказывать. Сонъи бросала на строгого учителя взгляд и улыбалась. Если подумать, то все эти уроки молодой хозяин затевал из-за одной такой улыбки, но девушка улыбалась, не догадываясь об этом. Ей просто приятно было сидеть и слушать Чжонку. Уж он-то мог рассказать что-то интересное!

Так и шли дни. Соджун уже дважды ездил на учения, и в эти дни он больше оглядывался назад, чем смотрел вперед, страшась, что вот сейчас покажется Хванге или Чжонку верхом. Но время шло — в доме царили покой и мир. В конце концов, все успокоились.

— Мы будем здесь, если что, отправишь Хванге, он мигом домчит, понял, сын? — наставлял Соджун, когда в очередной раз наметились выездные тренировки. Мальчики смотрели на карту и молчали.

— Отец, может…

— Может и так, но я уже раз обжегся, — перебил капитан и свернул лист.

Чжонку переглянулся с Хванге и промолчал. С отцом спорить он не любил. Хванге же просто сопел рядом и прикидывал время, которое понадобится ему, чтобы нагнать стражников. Выходило немного. Как всегда в таких случаях Соджун отстегнул свою бирку и протянул сыну, тот спрятал ее за пазуху: с этой биркой хоть его, хоть Хванге выпустят из города. Но может все же отец просто волнуется, а все обойдется?

— Хванге, ты справишься? — спросил Соджун мальчика. Тот глянул на хозяина снизу-вверх и кивнул. — Чжонку, ты должен признать, Хванге лучше тебя ездит верхом.

Сын хмыкнул.

— Может, оттого, что у него учитель был лучше?

Соджун на это лишь улыбнулся.

Анпё иной раз сопровождал своего господина, но в этот раз Соджун настоял на том, чтобы тот остался. Он все поглядывал на окна покоев родителя, а сердце непроизвольно сжималось. С чем это было связано, Соджун объяснить не мог, просто успокоил себя тем, что он воин, а задача воина быть готовым ко всему. Он зашел попрощаться к отцу — тому нездоровилось сегодня — вышел из комнаты и во дворе столкнулся с Елень. Та поклонилась и хотела уже проскочить мимо, но Соджун взял ее за руку и повел в сад. Женщина смиренно шла за ним, не поднимая головы.

Оказавшись под раскидистой вишней, Соджун отпустил тонкое запястье, глянул на Елень, и все слова застряли где-то. С того самого дня в чайном домике они так больше и не разговаривали. Он провожал ее глазами, смотрел, все ли хорошо у нее, а если и доводилось говорить, то все разговоры сводились к делам хозяйственным. А сейчас…

Соджун смотрел на Елень, чей облик был едва различим в этот час, и не мог вспомнить, что хотел сказать. Он не видел ее глаз, не видел лица, лишь тонкий силуэт словно дрожал в кромешной темноте, и это придало ему смелости. Он нащупал тонкие пальцы, которые сначала вздрогнули от неожиданности, но мужчина сделал шаг навстречу, и женская ладонь успокоилась в тепле. Соджун тихонько сжал пальцы: ладошка уже не была такой шершавой, как зимой. Он улыбнулся. Елень почувствовала это, подняла на него глаза. Он не увидел — ощутил кожей.

— У вас уже не шершавые руки, — шепнул он.

— Благодаря вам, — так же тихо ответила Елень.

Соджун понимал, что их могу хватиться, да и стоять здесь было бессмысленно: сказать-то он ей ничего так и не скажет, поэтому просто наслаждался мгновениями с любимой женщиной. Он чувствовал ее дыхание, чувствовал теплоту ее пальцев в своей ладони, и был счастлив этим. Но минуты текли, и он отпустил руку. Елень словно этого только и ждала, тут же перехватила натруженную ладонь: у капитана в тот же миг сердце вспыхнуло.

— Обещайте себя беречь, — проговорила Елень горячо и бросилась к дому, но не смогла сделать и шага: Соджун перехватил ее, прижал к себе и замер.

Он молчал, хотя сказать мог бы многое. Ее близость пьянила, но от этого только тревожней было на сердце.

— Я вернусь, не бойтесь за меня, — зачастил он шепотом, — я вернусь. Послушайте, Хванге и Чжонку знает, куда именно я поеду, так что, если вдруг что-то произойдет, отправьте ко мне Хванге. Он лучший наездник, чем мой сын. Я вернусь сразу же!

— Господин…

Но он не слушал, сжал тонкий стан в своих огромных ладонях, ткнулся лицом в волосы. Стоять бы так хоть век! А потом разжал руки и долго смотрел туда, куда ушла Елень. Нет. Она не ответила на его объятия, просто легла маленькая ладошка на широкое плечо, как раз чуть выше раны от стрелы — в душу солнце глянуло! Соджун опустил взгляд на свои руки, которые помнили тепло женского тела, и пошел в дом. Завтра предстоял долгий день.

[1] В Чосоне традиционным цветом траура считался белый. Семья усопших все время траура (в Корее он длится 7 дней) носила некрашеные одежды. Черный цвет, как траурный, стал считаться уже под влиянием веяний с Запада.

⇐ Предыдущая 12