Глава четырнадцатая.

Глава четырнадцатая.

А через пять дней после полудня он, уставший и измученный, въехал в родной двор. Слуги подбежали, подхватили лошадь под уздцы. Соджун спешился и тут услышал голос отца. Старик вышел на крыльцо встретить сына. Солнце освещало его согбенную годами фигуру, и капитан заметил, что тот находится в прекрасном расположении духа.

— Как хорошо, что ты вернулся так рано! — воскликнул старик. Соджун подошел и поклонился.

— Эй, вы! Готовьте купель! — закричал отец слугам. Те засуетились по двору. Соджун заметил скорбь на их лицах, но смолчал.

Уже выкупавшись, он одевался, как распахнулась входная дверь и в купельную вбежал Чжонку. Соджун улыбнулся подростку, но тот вдруг закусил губу, а потом бухнулся перед отцом на колени. Капитан опустил руки. Страх живым ледяным червем вползал в душу, отравляя ее, разъедая, как самый страшный яд.

— Что? — мертвым голосом спросил он.

Чжонку всхлипнул и выложил все как на духу. Соджун слушал и багровел. Что-что, а отец в его отсутствие не скучал. Он вновь отнял лошадь у Елень, а чтоб наказать нерадивую рабыню, отправил Гаыль на другие работы. Чжонку пытался вмешаться, но закончилось тем, что Елень получила десять ударов палками. Няня бросилась на ее защиту, так дед оттолкнул старую рабыню, та упала, ударилась головой и вот уже третий день лежит без памяти в своей комнатенке.

Соджун смотрел на своего плачущего сына и сжимал кулаки.

«Он не успокоится, пока она жива. Стоит мне выйти за порог, как он начинает над ней глумиться. Я ему не противник, вот только он не хозяин своему слову. Хотя, если подумать, его даже упрекнуть не в чем. Она жива, но… Он приказал ее избить! Десять ударов палками! Десять!» — било набатом в голове, пока Соджун завязывал пояс ханбока, а в глазах черти прыгали!

— Не реви, сын! — приказал он.

Чжонку всхлипнул и посмотрел на родителя. Тот стоял мрачнее тучи, и ребенку стало страшно.

— Отец…

Но тот вдруг улыбнулся: наверняка, так улыбается тигр, когда понимает, что кролик уже в его лапах. Подросток чувствовал, как вдоль позвоночника пробегает холодок — вверх-вниз, вверх-вниз — и едва дышал. А отец, хлопнув его по плечу, вышел из купельной, пересек двор и без стука вошел в комнатку няни. Чжонку едва поспевал за ним.

Старуха была не одна, около нее сидела плачущая Гаыль. Увидев господина, она подскочила и уже открыла, было, рот, но Соджун поднес палец к губам, и девушка промолчала, а сам сел возле няни. Старуха что-то лепетала землистыми губами, а руки, лежащие поверх одеяла, будто что-то искали. Соджун взял и чуть сжал холодные сухие, как ветки, пальцы. Те, точно силу обрели после прикосновения молодости, вцепились крепко в мужскую ладонь. Няня открыла глаза. Соджун наклонился к ней.

— Няня, няня, — позвал он тихо.

Лицо старухи сморщилось еще больше. В уголках помутневших глаз блеснули слезы, а из впалой груди вырвался хрип:

— Соджун, мальчик мой. Соджун, ты приехал.

Перед глазами капитана все плыло, как в страшном дурмане. Ему даже казалось, что все происходящее — сон. Страшный тягостный сон.

— Приехал, приехал, — ответил он, утирая старческие слезы рукавом своего шелкового ханбока.

— Не отстояла я ее, сынок, не отстояла. Уж как ее, бедную, били! — хрипела няня, и эти страшные слова словно резали живое сердце капитана. — А она, гордая, даже не вскрикнула ни разу, не взмолилась о пощаде, не застонала. Чжонку натерпелся тоже.

— Знаю, няня, знаю, — отвечал сухим, надтреснутым голосом Соджун, а впору было кричать.

— Уходи, мальчик. Уходи! Забирай их и уходи. Не жить ей здесь! Ни ей, ни детям ее, ни тебе, ни Чжонку! — запричитала няня, пытаясь встать. Соджун стал укладывать ее обратно, но она не слушалась. Она вдруг решила, что напоследок выскажет все старому господину. Соджун и Гаыль пытались ее урезонить, да куда там! Она уже поднялась на ноги, как вдруг схватилась за голову и стала садиться обратно. Соджун подхватил ее, не дал упасть, а она закатила глаза и вдруг обмякла в его руках. Капитан тряхнул няню, позвал, но она не отозвалась. Тогда он уложил ее обратно, а потом припал ухом к груди, но исстрадавшееся сердце молчало. Уже молчало.

Соджун смотрел на мертвое тело своей няни и вдруг ощутил, что остался совсем один. Не только он, но и Чжонку, и все остальные. Человек, на котором держался дом, ушел. Ушел оскорбленным, униженным, избитым. Это-то плата за все годы, которые служила няня? Свою семью оставила, себя забывала ради хозяев своих нерадивых и заслужила удара, да от кого еще? От хозяина, чьих детей вырастила! Что ж… достойная плата, ничего не скажешь!

Соджун оправил на няне старый залатанный ханбок, сложил на животе сухие, скрюченные от постоянной работы руки, поправил тяжелую седую косу и поднялся. Постоял над ней, а потом, подняв сложенные ладони на уровне глаз, поклонился няне, своей дорогой няне, которую не смог защитить от своего отца, потому что никогда не думал, что от него нужно защищать даже ее. Ведь это не просто рабыня, а няня… Поднялся, постоял, а потом, вновь сложив руки, вновь поклонился и поднялся. На душе было пусто. Пусто, словно няня ушла, и оставила после себя пустоту, которую уже ничем не заполнить.

Гаыль и Чжонку были здесь и оба плакали навзрыд. Молодая рабыня плакала из-за того, что теперь не осталось в доме человека, который поможет госпоже и детям. Самой Гаыль ничего не нужно. Она рабыня; рабыней родилась — рабыней умрет, но госпожа… Никто больше не спрячет из общего котла еды, никто не согреет воды, чтоб умыться. Теперь они словно сироты, оставшиеся без матери, а что еще уготовил хозяин — неведомо.

Соджун посмотрел на сына, который плакал, не стыдясь слез. Когда он сам последний раз плакал? Капитан напрягал память, но вспомнить не мог. Наверное, после смерти Хёнчжуна. Отец рыкнул на него во время похорон старшего сына, и Соджун искусал губы, даваясь слезами, но даже не всхлипнул ни разу. Уход любимого старшего брата был страшным ударом для семилетнего ребенка. А потом не было причин для слез. Временами было страшно и даже больно, но он больше никогда не плакал. Разучился.

Сейчас, глядя на своего плачущего шестнадцатилетнего сына, он хотел его урезонить, но промолчал, лишь положил ладонь на голову. Почувствовав тяжелую отцовскую руку, мальчик поднял глаза и вдруг перестал всхлипывать. всегда считал отца молодым, ведь Чжонку родился, когда тому едва минуло девятнадцать лет. Но сейчас он увидел отца мрачным, уставшим и пожилым, словно все эти события состарили его. Мальчик поднялся и вытер лицо.

— Поклонись няне, сынок, — тихо сказал отец.

Ребенок последний раз всхлипнул, а потом собрался, выпрямился и с достоинством дважды поклонился усопшей. Отец стоял рядом со скорбным лицом. Когда почести были оказаны, Соджун подозвал Гаыль.

— Позови еще кого-нибудь, приготовьте все к похоронам.

Гаыль всхлипнула и кивнула в сторону господского дома.

— А старый хозяин?

Соджун вспыхнул. Видимо, рабыня что-то такое прочитала на его лице и отпрянула в сторону. Соджун сжал кулак, усмиряя вмиг взорвавшееся сердце, и уже спокойно и твердо произнес:

— Вы принадлежите мне, значит, и подчиняетесь мне.

Гаыль утерла лицо, кивнула и вышла из комнатки. Через мгновение во дворе раздались причитание и плач.

Соджун посмотрел на сына. Мальчик, будто что-то поняв, закивал головой. Капитан вздохнул. На душе стало горько. Почему до появления в этом доме Елень и ее детей, он не занимался воспитанием сына? Чем был занят?

Старый политик вышел на крыльцо и увидел Соджуна и Чжонку в белых одеждах[1]. Сам же он был одет в свой лучший ханбок, даже туфли были новыми. Сегодня придут дорогие и уважаемые гости, а там и до свадьбы недалеко. Он, недоумевая, посмотрел на сына и внука и уже хотел возмутиться, но заметил суету слуг у комнаты старухи. Слуги тоже были в светлых одеждах, это не понравилось хозяину дома.

— Эй, вы там! — закричал он, переобуваясь на крыльце. — Вынесите и закопайте ее, нечего…

— Отец, я уже отправил письмо министру Чон с тем, что у нас в доме горе и встреча переносится, — непочтительно перебил его сын.

Старик мгновенно побагровел, со стороны казалось, что у него даже волосы вспыхнули огнем.

— Что? — завопил он и бросился к Соджуну, но тот только развернул плечи и выпрямился во весь рост, став сразу выше и шире старца. — Что?

— В другой раз, няня умерла.

— И какое мне дело до какой-то старухи, выжившей из ума? Эй, там, отнесите ее и закопайте где-нибудь в лесу! — командовал старик, брызжа слюной, но тут он услышал шелест — шелест стали вытаскиваемого из ножен клинка, шелест, от которого сразу все похолодело внутри.

Он уставился на сына, а тот сделал вид, что просто проверил, хорошо ли сидит клинок, и как ни в чем не бывало пошел проверять, все ли идет исправно в подготовке к поминальной церемонии. Чжонку бросился следом. Сейчас находиться рядом с дедом было опасно. Ребенок сразу заметил, как изменилось отношение отца к деду. До сегодняшнего дня он никогда не перечил старшему рода, но сегодня… что-то сломалось и у него внутри. Что-то надломилось со смертью няни, что-то, что уже не исправить и не изменить. И это «что-то» пугало больше, чем грозный вид и жесткий взгляд деда.

Сам же Соджун посматривал на солнце и прикидывал, когда должна вернуться Елень с детьми. Он навстречу им уже отправил Анпё с лошадью. Смотреть на любимую, впряженную в телегу, было выше его сил. Он оглянулся на старика, исходящего желчью посреди двора и отвернулся. Пусть ярится, пусть злится, сейчас Соджун сможет защитить всех. Он дома, хотя дом этот так опостылел, что глаза бы его не видели!

Вот здесь стояла скамья, к которой привязали госпожу и били. Десять ударов палками! Мыслимо ли? Соджун все пытался себе это представить и, наконец, увидел. Он точно знал: она не кричала и даже не пыталась вырваться, а, смирившись, сразу пошла к этой позорной скамье. Ее и привязали, потому что людям свойственно сопротивляться. Людям да, Елень — нет. Кричал и плакал здесь Чжонку, а потом кусал губы, злясь, что ничего не может сделать для той, которую и наказывали-то по сути из-за него, ведь если бы он не заступился… Да что сейчас думать об этом? Дед ждал слез, крика — ну как же, в конце концов, она благородных кровей, не рабыня. Не дождался и не дождется. От этой женщины мольбы не дождешься. Быстрее снег выпадет в июле!

Смеркалось, а Елень все не было. В доме царила суматоха. Соджун, помогая в подготовке к похоронной церемонии, даже не заметил этого, а увидел, когда уже все было готово к приезду дорогих гостей.

У министра Ким тоже был чайный домик, стоящий на высоких столбиках прямо за домом. Отсюда был хорошо виден двор и перед господским домом, и задний, где стояли хозяйственные постройки. Зимой там было холодно, но в ожидании гостей, старик велел принести туда жаровни, фонари, теплые одеяла. Ставни были закрыты, лишь одна створка оставалась приоткрытой, в которую и уходил дым. Соджун, увидев огни в домике, поинтересовался у снующего туда-обратно слуги, зачем зажгли фонари.

— Господин, гостей же ждем, — ответил слуга и ушел наверх с одеялами в охапку.

Следом за ним появилась нарядная Микён, она шла за рабом, который нес каягым. Кисэн сравнялась с Соджуном и, улыбаясь, — со стороны должно было казаться, что она поздравляла капитана с помолвкой, — предупредила:

— Господин, ваш отец в бешенстве! Он вновь отправил слугу с письмом о том, что произошла ошибка, так что ваша невеста уже на полпути сюда. Не гневите вашего отца, а то нам не сносить своих голов. Идите, смените наряд.

Соджун усмехнулся: кисэн отшатнулась в сторону.

— Сегодня все будет по-моему! — только и выдавил капитан.

Девушка хотела что-то добавить, но у ворот раздались голоса, и она поспешила подняться в чайный домик. Соджун злился все больше.

«Сегодня по-вашему не будет!» — твердо решил он и пошел к воротам, откуда уже был слышен голос старика, зовущего его.

Соджун предстал перед гостями в своем траурном облачении, поклонился, Чжонку последовал его примеру.

Будущий тесть, обрюзгший, заплывший салом мужчина, переглянулся с женой, которая на его фоне казалась какой-то застиранной, болезненно худой, словно ей было не сорок, а шестьдесят; потом посмотрел вопрошающе на свата.

Старик поклонился едва и засмеялся:

— Никакого траура нет…

— Прошу меня простить, мы с отцом не поняли друг друга. Я действительно отправил вам письмо с просьбой перенести встречу. Дело в том, что сегодня у меня на руках умерла моя няня…

— Рабыня…, — вновь усмехнулся старик.

— Няня, воспитавшая меня, — громко перебил Соджун, — дань почтения — это малое, что я могу для нее сделать. Вы так не думаете?

Сваты закивали — у политика побагровела шея, но он смолчал, а потом улыбнулся, и эта ледяная улыбка исподтишка покоробила Соджуна.

Микён играла на каягыме, гости пили, ели. Молодых усадили рядом, и опять невеста-притворщица не поднимала глаз на своего будущего супруга. Соджун глянул на нее мельком и презрительно отвернулся. Девчонку это взбесило, она улыбалась, но глаза смотрели затравленно, а пальцы, комкающие край одеяла, были белые-белые.

«Злись, злись, моей женой ты не станешь!» — решил Соджун, и от этого решения стало легко на душе. Он еще не придумал, как сможет избежать свадьбы, но уже улыбался.

Вот ворота заскрипели, и лошадь, запряженная в телегу, ступила на задний двор, который очень хорошо просматривался отсюда. Соджун быстро метнул взгляд в приоткрытую створку, узнал Елень, кое-как бредущую в разбитых башмаках за повозкой, и сердце тревожно замерло: женщина сильно припадала на правую ногу.

— О, а вот и то, о чем я вам говорил, сват! — вдруг воскликнул министр Ким, он приоткрыл створку, у которой сидел, и прокричал: — Рабыня! Елень, иди сюда! Сейчас же!

У Соджуна что-то оборвалось в груди, когда он увидел обреченность в лице любимой. Но вот она поклонилась и пошла к домику. Капитан метнул тяжелый взгляд в сторону родителя — тот усмехался. Ему было весело, но обычно от этого веселья другим становилось страшно.

Елень предстала перед гостями и поклонилась еще раз. Грязная с головы до ног, казалось, одежду она меняла последний раз перед отъездом Соджуна; на левой щеке лежал сине-багровый отпечаток чьей-то тяжелой руки, он был настолько велик, что даже проступал через слой грязи на обветренном лице. Соджун так и застонал про себя.

— Это она? — спросил тесть.

— Она самая. Жена предателя Пак Шиу. Звери, поди, уже сожрали его кости. Ну, хоть напоследок пользу кому-то принес, — ответил министр Ким, и старики мерзко захохотали.

Елень смотрела на них, сжав от злости кулаки. Соджун сидел ни жив ни мертв. Ему все происходящее казалось театром абсурда.

— И ведь это правильно, министр Чон! Когда-то в этом доме она была хозяйкой, а теперь пусть-ка погнет спину! — продолжал отец.

Соджуна будто вытянули плетью, он даже дышать забыл, а старик повернулся к молодым и пояснил:

— Дом предателя теперь мой, но я дарю его вам, дети!

— Замечательный подарок! — воскликнул в ответ его сват.

Даже если бы сейчас упали Небеса, они бы не давили так, как невыносимо больно давило в груди. Дом, прекрасный дом, где когда-то жило счастье, теперь принадлежал Соджуну и принадлежал как трофей! Что может быть страшней? Он обвел всех дикими обреченными глазами и вдруг засмеялся. Чжонку смотрел на отца, не узнавая. Елень стояла, как громом сраженная, а капитан магистрата, Ким Соджун, хохотал, откидывая голову назад.

— Он рад! — воскликнул тесть.

Соджун успокоился, а потом поднялся — тяжело, будто ноги успел отсидеть или выпил много, но чаша капитана стояла нетронутой, и ноги были крепки как никогда, вот только сердца не осталось. Он встал перед родителями и поклонился, а на губах играла такая усмешка, что Чжонку закусил губу, чтоб не закричать.

— Кто же откажется от такого дворца? Только дурак откажется! А я-то думал, кому достался дом, а, выходит, мне и достался, — проговорил Соджун, и было непонятно, к кому конкретно он обращался. — Министр Чон, сколько лет вашей наложнице?

Министр тут же густо покраснел, его жена стыдливо отвела глаза.

— Имхи сказала, что ей шестнадцать, это так?

— Соджун! — завопил отец.

— Да не смотрите вы на нее так, девчонка глупая, что с нее взять, а тут еще вы с таким стариком, как я, в качестве жениха! Кто же этому обрадуется? Вот и у отца наложница, Микён — и с этими словами мужчина ткнул пальцем в кисэн, — почему же мне наложницу завести нельзя? Я молод, но для Имхи все же староват, да и не нравятся мне девчонки такие, двуличные. Смотрите, глаз не поднимает, а мне обещала дюжину сыновей родить… или сколько там? Мне нравятся другие женщины. Ваши-то хоть свободные, а мне нравятся рабыни. Я, в принципе, не против жениться, вот только в своей опочивальне ваша дочь меня никогда не увидит, потому что ночи я буду проводить с ней.

И выплюнув все это, он шагнул к Елень, заглянул в глаза цвета проклятого камня, а потом обнял и прежде, чем она успела вырваться из его рук, поцеловал. Она дернулась зло и безуспешно: объятия превратились в клещи, даже дыхание перехватило. Жесткие мужские губы впились ей в рот так, будто от этого зависела жизнь. Елень замычала, пытаясь оттолкнуть Соджуна от себя, но не смогла.

«А ведь если силой попробует взять — не вырвусь!» — мелькнула страшная мысль и женщина перестала вырываться.

Соджун целовал и целовал сомкнутые губы, пока они не поддались. Волна желания захлестнула капитана, и он даже на миг забыл, где находится. Сейчас любимая была в его руках, и ему было все равно, как она выглядит и как от нее пахнет. Она уже в его руках!

Но тут сзади его с силой оторвали — старик, плюясь гневом и проклятиями, смог-таки отодрать своего никчемного отпрыска от этой ведьмы. Тяжелый удар кулаком в лицо отрезвил Соджуна, но он так и не отошел от Елень, едва живой за его спиной, чувствовал, что она стоит там, чувствовал ее дыхание — как отойти?

Оказывается, домик уже опустел. Остались лишь старик, Чжонку с совершенно белым лицом и забытый Микён каягым. Все ушли.

— Ты поскудник! Так опозорить меня! — верещал отец. — Все из-за тебя, ведьма!

Взметнулась вверх рука, но так и не опустилась: железные тиски вцепились в иссохшее запястье — еще миг и хрустнут старческие кости в этих клещах.

— Она моя! Только я волен казнить ее или миловать, а не вы, министр Ким! — прошипел сын, буравя отца холодными и колючими глазами.

Отец на миг даже задохнулся, а потом что-то ворча и бормоча стал спускаться вниз. Чжонку, наконец, отклеился от своего места и бросился вон из домика. Соджун и Елень остались одни.

Она стояла, боясь пошевелиться, надеясь, что хозяин просто уйдет первым — он понимал, что нужно объясниться. Глянул на нее мельком: губы алели на чумазом лице. Ее грязные руки оставили разводы на его белой одежде — так вырывалась, а вырваться все же не смогла.

— Простите, — едва пролепетал Соджун.

Она, так и не поднимая глаз, шагнула мимо него, он не позволил: поймал за тонкую холодную руку. Шершавые пальцы шевельнулись в его горячей ладони и замерли. Замер и Соджун. Он хотел и боялся признаться во всем. Как она отреагирует? Что скажет? А если…

— Простите, госпожа Елень, — выдохнул он вновь.

— Я…

— Вы на века, даже если пройдет тысяча лет, останетесь для меня госпожой, — холодно и жестко перебил Соджун и поднял на нее глаза.

Она смотрела устало и равнодушно. Равнодушие появляется, когда человек привыкает к своей жизни, привыкает к побоям, унижению, ненависти. Он настолько привыкает, что перестает замечать и ненависть, и побои, и унижение. Это конец его как Человека. Он превращается в безропотную скотину, которая не сопротивляется, даже когда ее ведут в лавку мясника на забой. Елень к ужасу Соджуна тоже привыкла. В глазах не то что света — жизни не было!

Страх окутал капитана. Соджун схватил женщину за плечи и тряхнул.

— Госпожа! Госпожа! Посмотрите на меня! — заговорил он горячо.

Та подняла на него глаза и даже улыбнулась… одними губами. Соджун прижал к себе, а в голове вдруг родилась страшная мысль. Мысль, которая нарушала все законы Конфуцианства, нарушала логику вещей и законы человеческие, но она опьянила Соджуна и повлекла за собой.

— Уйдем! Давайте уйдем! Уйдем в тот дом, где вам так понравилось! — зачастил он, ужасаясь и радуясь этой мысли.

Елень тут же вспыхнула, запротестовала, стала отталкивать его от себя.

— О чем вы говорите? Опамятуйтесь! Уйти из дома родительского? Да можно ли думать о таком?

Она оттолкнула мужчину и шагнула назад. Соджун остановился перед ней.

— Господин капитан, даже думать об этом…, — начала она, но замолчала, не в силах продолжать разговор.

— Елень…

— Вас проклянут. Вас проклянут и живые, и мертвые! Вас осудят все, кого вы знаете и даже с кем не знакомы. Вас выгонят со службы, вы потеряет все!

Соджун посмотрел в глаза любимой женщины и улыбнулся, губу, разбитую ударом кулака, защипало.

— Если вы будете со мной, что мне до всех, — признался он.

Елень в ужасе сделала еще несколько шагов назад.

— Это святотатство! — скорбно произнесла она и уже развернулась уйти.

Голос тревожный, ласковый — голос любящего мужчины — ее остановил:

— Вы меня настолько сильно презираете, что вам претит сама мысль уйти вместе со мной?

Женщина повернулась. Он стоял напротив нее, такой высокий, красивый. В уголке рта алела кровь, но Соджун будто этого не замечал, не чувствовал, не ощущал. Суровая морщина пролегла между черными бровями, но смотрел он с такой мукой, что ей даже на мгновенье стало страшно: за него страшно.

— Я не презираю вас. Я вижу, как вы измучились за это время. Господин, вы… вы… вы меня…

Женщина замолчала не в силах произнести слово, которое обычно несет много света, вот только…

— Да, — коротко и просто ответил Соджун.

Она вспыхнула, мгновенно покраснев до корней волос, а потом развернулась и бросилась из домика, забыв о своей хромоте. Но он был воином. Опередил на мгновенье и просто спрыгнул с лестницы на землю. Она замешкалась, оступилась — нога проклятущая подвела — и сорвалась вниз, даже не успев вскрикнуть. Он будто только этого и ждал: подхватил ее, прижал к груди, да так и пошел с ней на руках во двор. Она порывалась освободиться, да куда там! Соджун, не обращая внимания на отца, пронес ее до самой купельной, открыл дверь — оттуда дохнуло жаром — поставил на пол, крикнул Гаыль, детей, и лишь когда все они скрылись за толстой дверью, стал распоряжаться. Рабы стояли вокруг, понурив головы, и молчали.

— Отныне и впредь Елень, Гаыль и дети не будут убирать навоз. Это опять будут делать мужчины. Елень, Гаыль и Сонъи приставить к работе швей. Хванге пусть помогает Анпё. И быть посему! — рявкнул он во всю глотку над притихшими людьми, согнанными как скот в кучу. — Кто ослушается моего приказа — убью! Старший рода жив, но обременен государственными делами, и с вами разбираться ему не досуг, поэтому я сделаю это за него!

— Не рано ли распоряжаться решил? — заверещал отец. — Сначала меня отправь к духам предков, а уж…

— И не стал бы! — закричал Соджун. — Да только вы слово нарушили!

— А сам-то?

— Если исток грязен, то чего ждать от реки! — тяжелым болтом пригвоздил Соджун.

Старик поджал губы и прошел в свои покои. Микён, кивнув Соджуну, тенью шмыгнула за политиком.

Капитан остался во дворе. Он дождался, когда выйдут дети, а за ними Елень и Гаыль, проводил их до двери, и, лишь глядя, как они укладываются спать, сам отправился в свою комнату. Чжонку поджидал его там. Соджун хотел прогнать сына, но передумал. Он позволил ребенку раздеть себя и уложить спать. Мальчик вздыхал, будто хотел что-то сказать, но Соджун был мрачнее тучи, поэтому юноша отложил все разговоры на завтра.

12 Следующая ⇒