Бунин «Сны Чанга».

2. Бунин «Сны Чанга».

Рассказ "Сны Чанга" был написан Буниным в годы Первой мировой войны, ставшие кризисом российской, да и всей европейской жизни, - годы, которые для писателя тоже были глубоко кризисными, сопряженными с переживаниями душевной подавленности, сомнений, утраты веры в людей и в самого себя, с ощущением "конца всей прежней нашей жизни", как он писал в своем дневнике. В пределах "малого жанра" писатель стремился образно уловить, угадать самую суть мировой цивилизации, ее корней, заглянуть в тайны неких родовых, всеобщих начал человека. Бунин решительно расширяет границы "малого жанра", насыщает его структуру широким романным дыханием, знаками "судьбы", т.е. голосами не отдельного эпизода из жизни героя, а ее смысла в целом.

В основе сюжета рассказа вполне обыкновенная история - история гибели спившегося человека, которому изменила жена. Мотивы, связанные с жизненной катастрофой героя, с его несчастной любовью и изменой любимой жены, в рассказе лежат отнюдь не в той плоскости, в которой мы, исходя из представлений реалистической литературы, привыкли искать их - не в плоскости индивидуальной психологии персонажа. Они, по Бунину, в психологии "каждого". Первая же строка рассказа подчеркивает, даже с некоторым вызовом, что речь может идти здесь о "каждом" человеке на свете: "Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле". Значит, Бунина занимает здесь в первую очередь природа человека вообще. Отсюда возникает такая особенность поэтики рассказа, как поэтика безымянности персонажей. Герой ни разу не назван по имени, он просто "капитан", безымянной остается и его "жена", как и друг "художник".

Ритм повествования создается чередованием счастливых, воодушевляющих надежд и безнадежного падения героя, капитана, неким равномерным колебанием его души: вверх-вниз, словно на дьявольских качелях океанской волны.

Образ океана, лейтмотивный, повторяющийся в повествовании и предельно обобщенный, несущий в себе некие мировые смыслы, играет роль своеобразного символа. И этот пейзаж не служит импрессионистическим дополнением к "настроению" персонажа, он лишен и собственно психологического содержания, не являясь условным приемом характеристики внутренних состояний человека. Но он, этот океанический образ, есть воплощение некоей одноприродной с человеком сущности - мировой, вселенской, в том числе и земной.

Отчаянное обращение капитана ко второй "правде" связано с его разочарованием во всех открывшихся его опыту путях человека на земле. Эти возможные пути к смыслу жизни так намечены в рассказе:

- Любить? Но "следует ли кого-нибудь любить так сильно", если есть измена?

- Путь вечной "жажды любви", любовной стихии, донжуанской игры чувств - путь жены капитана. Но это путь в пустоту. Вспомним горькие, но, видимо, справедливые слова героя: "Есть такие - и как судить их за всю бессердечность, лживость, мечты о сцене, о собственном автомобиле, о пикниках на яхтах, о каком-нибудь спортсмене, раздирающем свои сальные от фиксатуара волосы на прямой ряд? Кто их разгадает? Всякому свое, Чанг, и не следуют ли они сокровеннейшим велениям Тао, как следует им какая-нибудь морская тварь, вольно ходящая вот в этих черных, огненно-панцирных волнах?"

Все жизненные "смыслы" оказываются мнимыми, и потому в душе героя бесповоротно поселяется гибельное убеждение в "ничтожестве жизни". Но это видение жизни персонажа, авторская же точка зрения существенно отличается от него. Голос автора рассказа явственно различим, в целом, в ритме повествования, исполненного печали и мудрости, приемлющей жизнь с ее трагическими утратами и вновь и вновь вспыхивающими искрами света и радости. Это мудрость примирения с бытием.
Ключевое настроение рассказа движимо "логикой" какого-то иного порядка - воспоминаниями любящего существа, Чанга, его верной по-собачьи памяти. А память, зная обо всем, хранит для нас только самое лучшее. В соответствии с этим и выстраивается композиция повествования: в ней выделены, ярче и полнее всего освещены отнюдь не эпизоды потерь и катастроф. Крупным планом даны именно моменты счастья Чанга и капитана, ликующих от чувства полноты жизни, когда у героя, захваченного чувством любви, "весь мир был в его душе"

Финал рассказа, венец композиции, завершает именно эту внутреннюю, поэтическую его "логику". В сцене встречи Чанга с художником, другом умершего капитана, вновь вспыхивает искра вечной, спасительной связи живого с живым. Художник, "коснувшись Чанга, наклоняется еще ниже - и глаза их, полные слез, встречаются в такой любви друг к другу, что все существо Чанга беззвучно кричит всему миру: ах, нет, нет, - есть на земле еще какая-то, мне неведомая третья правда!"

Здесь и мерцает свет истины, таится некий "неведомый", но реальный завет бытия, высший его закон - "любви друг к другу". Об этом Бунин, вместе с Чангом, и "кричит всему миру". Брезжущая в рассказе истина - связь живого с живым, их вечная тяга друг к другу - очерчена художником в общих и зыбких своих контурах, что оправдано избранной автором поэтикой снов, с неуловимостью и обманчивостью их видений.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒