Агата Кристи 36 страница

К тому времени я уже написала книг десять, и он мало-помалу начал «выплачивать долги». Поскольку легким чтением Макс считал профессионально написанные труды по археологии и древней культуре, было забавно наблюдать, с каким трудом давалось ему истинно легкое чтение. Тем не менее он был прилежен, и я могу с гордостью сказать, что в конце концов эта добровольно возложенная им на себя повинность ему даже понравилась.

Любопытно, что я плохо помню, как писала книги сразу после замужества. Наверное, я так наслаждалась жизнью, что работала лишь урывками, между делом. У меня никогда не было собственной комнаты, предназначенной специально для писания. Впоследствии это создало массу неудобств, поскольку любой интервьюер всегда первым делом желал сфотографировать меня за работой. «Покажите, где вы пишете свои книги».

– О, везде!

– Но у вас наверняка есть постоянное место, где вы работаете.

У меня его не было. Мне нужен был лишь устойчивый стол и пишущая машинка. Я привыкла уже к тому времени писать сразу на машинке, хотя начальные и некоторые другие главы по-прежнему сперва записывала от руки, а потом перепечатывала. Очень удобно было писать на мраморном умывальном столике в спальне или на обеденном столе в перерывах между едой.

Домашние обычно замечали приближение у меня периода писательской активности: «Глядите, миссус снова села на яйца». Карло и Мэри всегда называли меня в шутку «миссус» и говорили словно бы от имени пса, Питера, да и Розалинда гораздо чаще звала меня так, а не мамой. Во всяком случае, они всегда знали, когда я была «на сносях», смотрели на меня с ожиданием и убеждали закрыться где-нибудь в дальней комнате и заняться делом.

Многие друзья удивлялись: «Когда ты пишешь свои книги? Я никогда не видел тебя за письменным столом и даже не видел, чтобы ты собиралась писать». Должно быть, я вела себя, как раздобывшая кость собака, которая исчезает куда-то на полчаса, а потом возвращается с перепачканным землей носом. Я делала приблизительно то же самое. Мне бывало немного неловко «идти писать». Но если удавалось уединиться, закрыть дверь и сделать так, чтобы никто не мешал, тогда я забывала обо всем на свете и неслась вперед на всех парусах.

С 1929 по 1932 год я сделала довольно много: кроме нескольких «полноформатных» книг опубликовала два сборника рассказов. В один из них вошли рассказы мистера Куина – это мои любимые. Я писала их без спешки, по одному в три-четыре месяца, иногда еще реже. Журналам они, похоже, нравились, мне тоже, но я не соглашалась печатать их с продолжением. Мне не хотелось делать из мистера Куина сериал: я надеялась со временем собрать их в книгу. Мистер Куин был для меня эхом моих ранних стихов об Арлекине и Коломбине.

Он просто присутствовал в рассказе – был катализатором сюжета, не более – но само его присутствие влияло на окружающих. Какой-нибудь незначительный факт, казалось бы, не имеющая отношения к делу фраза вдруг показывали, что он есть на самом деле: случайно упавший из окна свет выхватывал из темноты человека в костюме Арлекина – он появлялся на мгновение и тут же снова исчезал. Мистер Куин всегда был другом влюбленных и ходил рядом со смертью. Коротышка мистер Саттерсуэйт, можно сказать, агент мистера Куина, тоже стал моим любимым персонажем.

Вышел у меня и другой сборник – «Партнеры по преступлению». В нем каждый рассказ был написан в манере какого-нибудь известного тогда автора детективов. Сейчас некоторых из них я даже вспомнить не могу. Помню лишь Торили Колтона, слепого сыщика, – это, разумеется, Остин Фримен; Фримена Уиллса Крофта с его знаменитыми расписаниями; и конечно же узнаю неизбежного Шерлока Холмса. Любопытно проследить, кто из двенадцати авторов, отобранных тогда мною, все еще известен – одни по-прежнему у всех на слуху, другие более-менее канули в забвенье. В то время мне казалось, что все они, каждый по-своему, пишут прекрасно и занимательно. В «Партнерах по преступлению» фигурировали два молодых героя – Томми и Таппенс – главные действующие лица моей второй по счету книги «Тайный враг». Было забавно снова встретиться с ними.

«Убийство в доме викария» напечатано в 1930 году, но я совершенно не помню, где, когда, при каких обстоятельствах написала его, почему, или, по крайней мере, что подсказало мне выбор нового действующего лица – мисс Марпл – в качестве сыщика. У меня тогда, разумеется, и в мыслях не было сделать ее своим постоянным персонажем до конца жизни, и я никак не могла предположить, что она составит конкуренцию Эркюлю Пуаро.

Читатели в письмах часто предлагают мне устроить встречу мисс Марпл с Эркюлем Пуаро. Но зачем? Уверена, им самим это не понравилось бы. Эркюль Пуаро, законченный эгоист, не стал бы терпеть, чтобы какая-то старая дева учила его ремеслу. Он профессионал, в мире мисс Марпл он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Нет, они оба – звезды, звезды в своем праве. Я не собираюсь сводить их, во всяком случае, если не почувствую вдруг неодолимого желания сделать это.

Быть может, мисс Марпл появилась потому, что я испытала огромное удовольствие, описывая сестру доктора Шеппарда в «Убийстве Роджера Экройда». Она – мой любимый из всех персонажей этой книги – ядовитая старая дева, очень любопытная, знающая все и вся обо всех, все слышащая, – словом, розыскная служба на дому. Когда книгу решили инсценировать, больше всего меня огорчило то, что Кэролайн из сюжета исключили. Вместо нее доктора снабдили другой сестрой – гораздо более молодой, симпатичной девушкой, которая могла представить для Пуаро романтический интерес.

Когда мне впервые предложили сделать из моей книги пьесу, я понятия не имела, какие страдания испытывает автор из-за перекраивания сюжета. У меня была – уже не помню когда – написана собственная детективная пьеса. Хьюз Мэсси ее не одобрил, по сути дела, мне предложили он нее отказаться, и я упорствовать не стала. Пьеса называлась «Черный кофе». Это был традиционный шпионский триллер, который хоть и строился в соответствии с общепринятыми клише, казался мне вовсе недурным. Впрочем, пьеса дождалась своего часа: приятель по Саннингдейлу, мистер Берман, как-то связанный с Королевским театром, предложил ее поставить.

Странно: почему-то роль Пуаро всегда исполняли актеры нестандартных габаритов. Чарлз Лоутон имел немало лишнего веса, и Фрэнсис Салливен был широк в плечах, толст и ростом под два метра. Он играл Эркюля Пуаро в «Черном кофе». Первая постановка была, если не ошибаюсь, в «Эвримене», в Хэмпстеде, роль Люсии исполняла Джойс Блэнд, которую я всегда считала очень хорошей актрисой.

«Черный кофе» тихо играли там четыре или пять месяцев, после чего он перебрался и в Уэст-Энд; двадцать с лишним лет спустя спектакль был возобновлен с небольшими изменениями и долго держался в репертуаре.

Пьесы-триллеры обычно похожи друг на друга по сюжету. Разнятся они лишь Врагом. Всегда имеется международная банда преступников a la Мориарти – сначала это были немцы, «гунны» первой мировой войны, затем коммунисты, потом, в свою очередь, их сменили фашисты. Были русские, китайцы, затем снова международная банда, но неизменно оставался Главный Преступник, стремящийся к мировому господству.

Впервые мою книгу «Убийство Роджера Экройда» инсценировал Майкл Мортон, набивший себе руку на инсценировках. Пьеса называлась «Алиби». Первый вариант мне очень не понравился: Пуаро в нем был лет на двадцать моложе, звали его Красавчик Пуаро, и все девушки в него влюблялись. К тому времени я уже так привязалась к Пуаро, что поняла: это на всю жизнь. Вот почему я яростно возражала против искажения его образа. В конце концов с помощью продюсера Джералда Дюморье, который поддержал меня, удалось сохранить Пуаро, пожертвовав сестрой доктора, Кэролайн, которую, как я уже говорила, заменили молодой привлекательной девушкой, что мне очень не понравилось. Кэролайн играла существенную роль в деревенской жизни: было интересно наблюдать, как по-разному жизнь эта преломляется в сознании доктора и его властной сестры.

Думаю, именно тогда, в Сент-Мэри Мидз, хоть я и не отдавала себе в том отчета, родились мисс Марпл и все ее окружение – мисс Хартнел, мисс Уэтерби, полковник Бэнтри с женой. Они жили уже в моем подсознании, готовые воплотиться в персонажей и выйти на сцену.

Перечитывая «Убийство в доме викария», я не испытываю уже такого удовлетворения, как прежде. В книге слишком много персонажей и побочных сюжетных линий. Но основа сюжета – добротная. Деревня кажется мне совершенно реальной – таких деревень существует множество, даже и сейчас. Молодые горничные из сиротских приютов и вышколенные слуги, делающие карьеру, исчезли, но приходящие служанки, сменившие их, так же естественны и человечны – хоть, надо признать, по части обученности им далеко до своих предшественников.

Мисс Марпл так быстро вошла в мою жизнь, что я и опомниться не успела. Я написала для журнала цикл из шести рассказов. В них было шесть персонажей, которые встречаются в своей маленькой деревушке и каждый вечер рассказывают друг другу истории о нераскрытых преступлениях. Первой я вывела мисс Джейн Марпл – пожилую даму, очень напоминавшую некоторых илингских подруг моей Бабушки, – сколько я перевидала их в деревнях, куда меня возили в детстве! Мисс Марпл ни в коей мере не есть портрет моей Бабушки: она гораздо суетливей, к тому же она – старая дева. Но одна черта их роднит – сколь ни была бы жизнерадостна моя Бабушка, ото всех и от всего она ждала худшего и с пугающим постоянством оказывалась права.

– Буду удивлена, если то-то и то-то не случится, – говорила, бывало, Бабушка, с мрачным видом покачивая головой. И хоть у нее не было никаких оснований для подобных умозаключений, происходило именно то-то и то-то.

– Хитрый парень, не верю ему, – замечала Бабушка, и, когда впоследствии оказывалось, что вежливый молодой банковский служащий совершил растрату, она нисколько не удивлялась, а просто кивала головой.

– Да, – говорила она, – знавала я пару подобных молодцов.

Никто никогда не выудил из Бабушкиных сбережений ни единого пенни и ни на одно сделанное ей предложение она не соглашалась легковерно. Любого претендента в чьи-нибудь женихи она пригвождала проницательным взглядом, а потом роняла:

– Знаю я таких и знаю, какими они становятся потом. Надо будет позвать друзей на чай и рассказать, что за тип вертится поблизости.

От Бабушкиных пророчеств становилось порой не по себе. У моих брата и сестры была ручная белочка, жившая в доме около года. Как-то Бабушка, обнаружив ее в саду со сломанной лапкой, с умудренным видом сказала:

– Помяните мое слово, на днях эта белка сгорит в дымоходе.

Белочка сгорела через пять дней.

Или вот еще история с вазой, стоявшей в гостиной на полке, над дверью.

– На твоем месте, Клара, я бы ее здесь не держала, – сказала маме Бабушка. – Кто-нибудь хлопнет дверью или ее притянет сквозняком – и ваза упадет.

– Но, Бабушка-Тетушка, милая, она стоит там уже десять месяцев.

– Может быть, – согласилась Бабушка.

Несколько дней спустя была гроза, дверь хлопнула – ваза свалилась. Быть может, это ясновидение. Во всяком случае, в какой-то мере я наделила мисс Марпл Бабушкиным даром. Мисс Марпл не назовешь недоброй, просто она не доверяет людям. И хоть ждет от них худшего, бывает добра, независимо от того, что они собой представляют.

Когда мисс Марпл родилась, ей было уже под семьдесят, что, как и в случае с Пуаро, оказалось неудобным, ибо ей предстояло еще долго жить вместе со мной. Если бы я обладала даром предвидения, я бы в самом начале придумала не по годам смышленого мальчика-детектива, который взрослел и старел бы вместе со мной.

В цикле из шести рассказов я окружила мисс Марпл пятью партнерами. Во-первых, это ее племянник – современный писатель, имеющий дело в своих книгах с суровыми сюжетами – кровосмешением, сексом, – склонный к отвратительным описаниям спален и отхожих мест. Словом, Реймонд Уэст видит жизнь с худшей стороны. К своей старой, милой, дорогой суетливой тетушке он относится с великодушием и добротой, как к человеку, ничего не понимающему в мире, где живет. Во-вторых, я придумала молодую женщину – современную художницу, у которой с Реймондом Уэстом особые отношения. Затем мистер Пэттигрю, местный адвокат – пожилой, сдержанный, наблюдательный. Деревенский доктор – очень полезный человек, так как знает массу историй, подходящих для вечернего обсуждения. И наконец, священник.

Для истории, рассказанной самой мисс Марпл, я придумала смешное название – «Отпечаток большого пальца святого Петра». Позднее я написала еще шесть рассказов с мисс Марпл, и все двенадцать плюс еще один, дополнительный, были опубликованы в Англии под названием «Тринадцать проблем», а в Америке – «Вторничный клуб убийц».

«Опасность в доме на краю» – еще одна книга, оставившая по себе столь незначительное впечатление, что я даже не помню, как писала ее. Может быть, я детально разработала ее сюжет гораздо раньше, что делаю очень часто и из-за чего порой не могу припомнить, когда книга была написана, а когда опубликована. Идеи возникают у меня в голове в самые неподходящие моменты: когда иду по улице или с пристальным интересом рассматриваю витрину шляпного магазина. Вдруг меня осеняет, и я начинаю соображать: «Как бы замаскировать преступление таким образом, чтобы никто не догадался о мотивах?» Конечно, конкретные детали предстоит еще обдумать, и персонажи проникают в мое сознание постепенно, но свою замечательную идею я тут же коротко записываю в тетрадку.

Пока все чудесно – но потом я непременно теряю тетрадку. Обычно у меня в работе их около дюжины одновременно: раньше я заносила в них идеи, вдруг пришедшие в голову, сведения о каком-нибудь яде или снадобье, сообщения о ловких мошенничествах, вычитанные из газет. Конечно, если бы тетрадки были у меня аккуратно сложены, рассортированы и надписаны, это избавило бы меня от многих хлопот. И все же иногда так приятно, просматривая кипу старых тетрадей, наткнуться на что-нибудь вроде: «Вероятный сюжет – додумать – девушка на самом деле не сестра – август» – и далее набросок сюжета. О чем все это, я уже вспомнить не могу, но зачастую такая запись дает толчок к написанию если не того самого рассказа, то чего-нибудь другого.

Есть сюжеты дразнящие, я люблю подолгу обдымывать и обыгрывать их, зная, что в один прекрасный день из них получатся книги. Идея «Роджера Экройда» очень долго бродила у меня в голове, пока удалось придумать все детали. Еще одной идеей я обязана посещению спектакля Рут Дрейпер. Я восхищалась ее профессионализмом и способностью к перевоплощению, она удивительно умела из сварливой жены моментально превратиться в девушку-крестьянку, смиренно преклонившую колена в соборе. Под этим впечатлением был написан роман «Лорд Эдгвайр умирает».

Начав писать детективы, я совершенно не была расположена оценивать события, в них происходящие, или серьезно размышлять над проблемами преступности. Детектив – рассказ о погоне; в значительной мере это моралите – нравоучительная сказка: порок в нем всегда повержен, добро торжествует. Во времена, относящиеся к войне 1914 года, злодей не считался героем: враг был плохой, герой – хороший, именно так – грубо и просто. Тогда не было принято окунаться в психологические бездны. Я, как и всякий, кто пишет или читает книги, была против преступника, за невинную жертву.

Впрочем, одно исключение все же существовало – популярный герой Рэффлз, блестящий игрок в крикет, удачливый вор-взломщик со своим кроликоподобным помощником Банни. Рэффлз всегда немного шокировал меня, а теперь, оглядываясь назад, я испытываю еще большее смущение, чем тогда, хотя он, разумеется, написан в духе старых традиций – эдакий Робин Гуд. Но Рэффлз был безобидным исключением. Кто бы мог подумать, что настанут времена, когда книги о преступлениях будут провоцировать тягу к насилию и приносить садистское удовольствие описаниями жестокости ради жестокости? Резонно было бы предположить, что общество восстанет против таких книг. Ничего подобного – жестокость стала сегодня вполне заурядным явлением. Я все не могу взять в толк, как это может быть, если подавляющее большинство людей, знакомых каждому из нас – и молодых и постарше – на редкость добрые и любезные. Поддерживают стариков, всегда готовы прийти на помощь. Меньшинство, которых я называю «ненавистниками», весьма немногочисленно, но как любое меньшинство, оно заявляет о себе громче, чем большинство.

Пишущий криминальные истории неизбежно начинает интересоваться криминалистикой. Мне особенно интересно читать свидетельства тех, кто вступал в контакт с преступниками, особенно тех, кто пытался помочь им или, как говорили в старину, «перевоспитать» – теперь, вероятно, существуют гораздо более подходящие для этого термины. Безусловно, есть такие, кто, подобно шекспировскому Ричарду III, имеет основания сказать, что зло – их бог. Они сознательно привержены злу, словно милтоновский Сатана, который хотел быть великим, жаждал власти, мечтал сравняться с Богом. Он не знал любви, следовательно, не было в нем и смирения. Могу сказать на основании собственных жизненных наблюдений, что там, где нет смирения, люди гибнут.

Одна из самых больших радостей для автора, работающего в детективном жанре, – многообразие выбора: можно писать легкий триллер, что очень приятно делать, можно – запутанную детективную историю со сложным сюжетом, это интересно технически, хотя и требует большого труда, зато всегда вознаграждается. И еще можно написать нечто, что я назвала бы детективом на фоне страсти, где страсть помогает спасти невиновного. Ибо только невиновность имеет значение, а не вина. Не стану много рассуждать об убийцах; просто я считаю, что для общества они – зло, они не несут ничего, кроме ненависти, и только она – их орудие. Хочу верить, что так уж они созданы, от рождения лишены чего-то, наверное, их следует пожалеть, но все равно щадить их нельзя, как – увы! – нельзя было в средние века щадить человека, спасшегося из охваченной эпидемией чумы деревни, ибо он представлял собой угрозу для невинных и здоровых детей в соседних селениях. Невиновный должен быть защищен; он должен иметь возможность жить в мире и согласии с окружающими.

Меня пугает то, что никому, кажется, нет дела до невиновных. Читая об убийстве, никто не ужасается судьбой той худенькой старушки в маленькой табачной лавке, которая, повернувшись, чтобы снять с полки пачку сигарет для молодого убийцы, подверглась нападению и была забита им до смерти. Никто не думает о ее страхе, ее боли и ее спасительном забытьи. Никто не чувствует смертельной муки жертвы – все жалеют убийцу: ведь он так молод.

Почему его не казнят? Мы ведь убиваем волков, а не пытаемся научить их мирно ладить с ягнятами, – сомневаюсь, чтобы это было возможно. За дикими кабанами, которые спускались с гор и убивали детей, игравших у ручья, охотились и расправлялись с ними. Эти животные были нашими врагами – и мы их уничтожали.

А что делать с теми, кто заражен бациллой безжалостной ненависти, для кого чужая жизнь – ничто? Часто это люди из хороших семей, имеющие блестящие возможности, неплохо образованные, но они оказываются, попросту говоря, порочными. А разве существует лекарство от порока? Чем наказывать убийцу? Только не пожизненным заключением – это еще более жестоко, чем чаша с цикутой, которую подносили осужденному в Древней Греции. Наиболее подходящим выходом, с моей точки зрения, была бы депортация на голые земли, населенные только примитивными человеческими существами.

Нужно набраться смелости и признать: то, что мы называем пороками, когда-то почиталось за весьма полезные качества. Без жестокости, безжалостности, полного отсутствия милосердия человек, быть может, и не выжил бы, он бы очень скоро исчез с лица земли. Наш порочный современник в доисторические времена имел бы реальный шанс преуспеть. Тогда он был полезен, но теперь – вреден и опасен.

По-моему, можно приговаривать таких людей к принудительным общественным работам. Или позволить преступнику выбор между ядом и предоставлением себя для научных опытов, к примеру. Существует множество сфер, особенно в медицине, врачевании, где человеческий организм жизненно необходим для проведения исследований – опыты на животных недостаточны. Сейчас ученые, исследователи-энтузиасты, насколько мне известно, рискуют собственными жизнями. Преступник вместо того, чтобы быть казненным, мог бы добровольно стать подопытным кроликом на определенный срок, по истечении которого, если останется жив, считался бы отбывшим наказание и становился бы свободным человеком – каинова печать была бы смыта с его чела.

Конечно, это может никак не повлиять на преступника, он лишь скажет себе: «Что ж, повезло, как бы то ни было, я спасся». Но, быть может, тот факт, что общество станет теперь обязанным такому человеку, затронет все же какую-то струнку в его душе? Никогда не следует питать чрезмерных надежд, но и терять надежду не стоит. У преступника, по крайней мере, появится шанс сделать нечто полезное и избежать заслуженной кары – шанс начать жизнь сначала. Разве не может случиться, что на сей раз он проживет ее несколько иначе? И разве не будет у него оснований чуть-чуть гордиться собой?

Если же нет, останется лишь сказать – помилуй их Бог. Пусть не в этой, в следующей жизни они, быть может, все же пойдут «все выше и вперед»? Но остается проблема невинных людей – тех, кто искренне и отважно идет по нынешнему жизненному пути и здесь нуждается в защите от зла. Они – главная наша забота.

Вероятно, когда-нибудь порочность научатся лечить, – может, будут пересаживать сердца, может, – замораживать людей, не исключено, что найдут способ менять клетки и гены. Представьте себе, сколько кретинов захочет воспользоваться знанием того, как влияет на интеллект недостаточная или чрезмерная функция щитовидной железы.

Я отвлеклась от предмета, но, надеюсь, объяснила, почему жертвы интересуют меня больше, нежели преступники. Чем больше у жертвы жизненной энергии, тем больше возмущает меня преступление и тем больше я ликую, если удается в последний момент вызволить обреченного из объятий смерти.

Однако вернемся из долины мертвых. Я решила не «вылизывать» эту книгу до блеска. Во-первых, возраст у меня преклонный, а нет ничего утомительней, чем перечитывать написанное и пытаться привести все в хронологическое соответствие или организовать факты по-новому, избегая повторов. Я скорее просто разговариваю сама с собой, что свойственно писателю. Бредешь иногда по улице, проходишь мимо магазинов, куда собирался заглянуть, мимо учреждений, которые должен был посетить, энергично – но, надеюсь, не слишком громко – беседуешь сам с собой, выразительно закатывая глаза, и вдруг замечаешь, что прохожие сторонятся, явно принимая тебя за сумасшедшую.

Ну что ж, вероятно, это то же самое, что разговаривать с Котятами – кошачьим семейством моего детства, я обожала это занятие, когда мне было четыре года. Вообще-то я и сейчас люблю поболтать с ними.

Глава третья

В марте следующего года, как и предполагалось, я отправилась в Ур. Макс встречал меня на вокзале. Интересно, буду ли я смущена, думала я, в конце концов, до разлуки мы были вместе совсем недолго. К моему удивлению, мы встретились так, словно расстались лишь вчера. Макс писал мне подробнейшие письма, и я была осведомлена о ходе археологических раскопок того сезона настолько, насколько вообще может быть осведомлен новичок в этой области. Несколько последних дней перед возвращением домой я провела в доме экспедиции. Лен и Кэтрин принимали меня очень тепло, а Макс решил, что я должна непременно ходить на раскопки.

Нам не повезло с погодой: началась песчаная буря. Тогда-то я впервые заметила, что глаза у Макса невосприимчивы к песку. В то время как я, ослепленная этим бедствием, принесенным ветром, ковыляла позади Макса, постоянно на него натыкаясь, сам Макс шагал впереди с широко открытыми глазами и показывал то, другое, пятое, десятое. Первым моим побуждением было бежать назад и укрыться в доме, но я мужественно поборола собственное малодушие, потому что, несмотря на все превратности погоды, мне было чрезвычайно интересно самой увидеть то, о чем писал Макс.

По окончании сезона мы решили возвращаться домой через Персию. Тогда как раз начала действовать авиалиния, немецкая. Небольшой самолет летал из Багдада в Персию, и мы воспользовались его услугами. Это была одномоторная машина, экипаж которой состоял из одного пилота, и мы чувствовали себя отчаянными храбрецами. Быть может, тот полет и в самом деле был рискованным – нас не покидало ощущение, что мы вот-вот врежемся в горный склон.

Первая посадка была в Хамадане, вторая – в Тегеране. Из Тегерана мы полетели в Шираз. Помню, он чудесно выглядел с воздуха – словно темно-зеленый изумруд посреди обширной серо-коричневой пустыни. По мере снижения зеленый цвет становился еще более насыщенным и, когда мы наконец сели, нашим взорам открылся зеленый город-оазис со множеством садов и пальмовых аллей. Я не думала, что столь большая часть территории Персии покрыта пустынями, но теперь знаю, почему иранцы так ценят сады – они им слишком дорого даются.

Помню, мы побывали в очень красивом доме. Спустя много лет, снова приехав в Шираз, я упорно пыталась найти его – увы, безуспешно. А в третий приезд мы его отыскали. Я узнала его по медальонам, которыми были расписаны стены и потолок одной из комнат. Один медальон изображал Холборнский виадук. Видимо, еще в викторианские времена местный шах, побывав в Лондоне, направил туда художника, приказав зарисовать приглянувшиеся владыке места. И вот, спустя много лет, Холборнский виадук, слегка, правда, выцветший, затертый и поцарапанный, все еще украшал стену ширазского дома. В доме никто уже не жил, он разваливался, но все еще был красив, несмотря на то, что входить в него стало небезопасно. Он послужил мне местом действия для рассказа «Дом в Ширазе».

Из Шираза на машине мы отправились в Исфахан. Это была долгая поездка по разбитой колее. Все время через пустыню. Лишь время от времени попадалась захудалая деревушка. На ночь пришлось остановиться в очень уж примитивном доме для проезжающих и спать на голых досках, прикрытых лишь ковриками, вытащенными из машины. Прислуживал в доме мужчина сомнительного вида, похожий на бандита, а помогали ему несколько крестьян, напоминавших скорее головорезов.

Мы провели там ужасную ночь. Доски, на которых мы спали, казались неправдоподобно жесткими. Трудно поверить, но после нескольких часов такого сна бедра, руки и плечи покрылись синяками. Однажды мне уже доводилось столь же неудобно спать в номере багдадского отеля. Помню, я решила узнать, в чем дело: подняла матрас и обнаружила тяжелую доску, положенную явно для того, чтобы прижать выскочившие пружины. Однако коридорный дал другое объяснение – якобы до меня в номере жила иракская дама, которая не могла уснуть, потому что постель была слишком мягкой, вот доску и положили, чтобы дать возможность даме отдохнуть хоть несколько часов.

Утром мы снова пустились в путь и, сильно измученные, прибыли наконец в Исфахан. С того первого визита я всегда считала Исфахан самым красивым городом в мире. Нигде больше нет таких великолепных цветов – розового, голубого и золотого, – в какие окрашены растения, птицы, арабески, прелестные сказочные дома и чудесные яркие изразцы. Поистине волшебный город! После того первого знакомства я не была в Исфахане почти двадцать лет и со страхом ожидала новой встречи – вдруг все окажется совсем иным? К счастью, город очень мало изменился. Естественно, появились новые современные улицы и несколько более современных магазинов, но здания и дворики благородной исламской архитектуры, чудесные изразцы и фонтаны никуда не исчезли. Исфаханцы не были теперь столь фанатично настроены, и появилась возможность заглянуть в некоторые мечети, недоступные чужакам прежде.

Дальше мы с Максом решили ехать через Россию, если получение паспортов, виз, обмен денег и прочие формальности не окажутся слишком труднопреодолимыми. В осуществление этой идеи мы отправились в Иранский банк. Здание, в котором он располагался, было настолько великолепным, что банк невольно воспринимался скорее как дворец, нежели как просто финансовое учреждение. И точно: оказалось нелегкой задачей обнаружить, где же именно проводились банковские операции. Пройдя сложную систему коридоров с фонтанами, вы попадали в просторный вестибюль, в дальнем конце которого за стойкой молодые люди в элегантных европейских костюмах писали что-то в конторских книгах. Но, как я успела заметить, на Ближнем Востоке за банковской стойкой дела не делаются. Вас всегда посылают к управляющему, заместителю управляющего или, на худой конец, к чиновнику, который выглядит как управляющий.

Чиновник кивком головы подзывает одного из посыльных в живописных одеждах, приглашает вас присесть на любой из необъятных кожаных диванов и надолго исчезает. Наконец он возвращается, кивает посыльному и тот ведет вас по грандиозной мраморной лестнице к некоей заветной двери. Он стучит в нее и входит, оставив вас снаружи, затем выходит, сияя улыбкой и показывая, как он рад, что вам дозволено приобщиться к сокровенному. Входя в комнату, вы чувствуете себя не меньше чем эфиопским принцем.

Обаятельный, обычно довольно тучный человек встает вам навстречу и приветствует на безупречном английском или французском языке, приглашает сесть, предлагает чай или кофе, спрашивает, когда вы приехали, понравился ли вам Тегеран, откуда вы следуете, и наконец – как бы случайно, между делом – интересуется, чем может быть вам полезен. Вы сообщаете, что вам нужны дорожные чеки. Он берет маленький колокольчик, стоящий у него на столе, звонит – входит другой посыльный, и чиновник бросает ему: «Мистера Ибрагима». Приносят кофе, продолжается разговор о путешествиях, о мировой политике, видах на урожай.

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 353637 38 39 40 Следующая ⇒