Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

Ночь была ясная и тихая, на небе сияли звезды, и чуть подмораживало. На рассвете показалось солнце, и уже вторую ночь подряд не выпадал снег. Сугробы стали уменьшаться еще до начала оттепели. Это была мягкая оттепель, без бурного таяния снега. Хью Берингар вернулся поздно вечером, после того как удостоверился, что разбойничья крепость выгорела дотла, и вывез оттуда все добро. В камерах с односкатной крышей, стоявших вдоль частокола, нашли останки двух пленников, которых замучили, заставляя отдать все ценное, что у них было. Трое других выжили. Их теперь лечили в Ладлоу, куда Жос де Динан также доставил в цепях сдавшихся бандитов и посадил под арест. В отрядах Берингара и Динана было восемнадцать раненых, много солдат с легкими царапинами и ни одного убитого. Победа могла обойтись гораздо дороже.

Приор Леонард разгуливал по двору обители, залитому холодным, но ослепительно ярким солнечным светом. Он сиял от облегчения: их край избавлен от чумы, пропавшие брат с сестрой водворены за монастырские стены, а брат Элиас чудом уцелел и лежит в своей постели. Теперь он будет жить — так сказал брат Кадфаэль. Элиас смотрел на всех ясным терпеливым взглядом, принимая увещевания со смирением и радостью. Разум его исцелился, и тело тоже скоро поправится.

Вскоре после мессы стал приходить народ за своими уведенными бандитами лошадьми — несомненно, то же самое было и в Ладлоу, куда многие устремились в надежде найти своих коров и овец. В некоторых случаях, наверное, будет более одного претендента, возникнут споры, станут призывать в свидетели соседей. Но тут всего несколько лошадей, и хитрецам не на что рассчитывать, так как лошади так же хорошо знают своих владельцев, как и хозяева — своих лошадей. Даже у коров в Ладлоу можно будет кое-что узнать об их владельцах.

Джон Друэль пришел в числе первых, проделав пешком весь путь из Клитона, и ему не пришлось ничего доказывать, так как коренастый карий конь навострил уши и заржал, едва хозяин показался на конном дворе. Они кинулись друг к другу, и лошадь нежно щипала Джона за ухо, а Джон трепал ее по шее и, оглядев с головы до ног, прижался к ее морде и заплакал. Это была его единственная лошадь, и она стоила ему целого состояния. Ив увидел, как пришел Джон, и кинулся за Эрминой. Вдвоем они выбежали его встречать и отдали все ценное, что у них оставалось.

Потом пришла женщина из Уитбейча за кобылой своего покойного мужа. Худенький серьезный мальчик из того же манора робко спросил о рабочей лошади из горного табуна, и лошадь, поколебавшись, поскольку это был не сам хозяин, наконец признала ребенка почти человеческим вздохом.

Только когда закончился обед в трапезной и брат Кадфаэль снова вышел во двор, где снег сверкал под лучами солнца, приехал Эврар Ботрель. Он проехал мимо сторожки, спешился и огляделся, ища, к кому бы обратиться. Ботрель все еще был бледным и худым после лихорадки, но движения его стали энергичными, а глаза ясными. Он стоял откинув голову и обводя двор властным взглядом. Ботрель даже нахмурился, что к нему не бросился грум, чтобы подхватить уздечку. Это был молодой человек с прекрасной фигурой, красивым лицом и волосами такими же светлыми, как грива его коня. Он знал, что красив, и явно любовался собой. Такая внешность и хорошее происхождение могли пленить любую женщину. Что же мог совершить молодой человек с такими достоинствами, чтобы утратить расположение Эрмины? Она сказала, что реальность грубо вторглась в ее идиллические фантазии. Что же конкретно она имела в виду? Об этом размышлял брат Кадфаэль, издали глядя на Ботреля.

Приор Леонард — сама доброжелательность — прошел по двору своей нелепой походкой и, с лучистой улыбкой поздоровавшись с приехавшим, проводил его на конный двор. Один из людей Хью, увидев, что оседланная лошадь Ботреля осталась без внимания, подошел принять поводья, и тот, бросив их ему, как слуге, ушел вместе с приором.

Он приехал один. Если он действительно приехал за украденной лошадью, ему придется вести ее за собой.

Брат Кадфаэль задумчиво взглянул на странноприимный дом и увидел, что Эрмина в своем крестьянском платье показалась в дверях и быстрой легкой походкой направилась в церковь, неся под мышкой какой-то сверток. Темная арка входа поглотила ее, так же как ворота конного двора — ее бывшего жениха. Ив сейчас, конечно, сидит с братом Элиасом, ревниво и усердно ухаживая за своим подопечным. Теперь мальчик вне опасности: и разбойничьи стрелы, и меч Левши не страшны ему больше.

Кадфаэль не спеша пошел к церкви, и при этом так рассчитал, чтобы встретиться с Эвраром Ботрелем и Хью, которые вместе вышли из конюшни и теперь направлялись к сторожке. Они тоже не торопились. Эврар оттаял и улыбался: помощник шерифа был не последним человеком в графстве. За ними грум вел прекрасную гнедую кобылу с каштановой гривой.

Дойдя до того места, где их пути пересеклись, Кадфаэль остановился перед открытой дверью церкви, и они тоже остановились. Ботрель узнал монаха, который когда-то перевязал ему рану в маноре Ледвич, и снова поблагодарил его.

— Надеюсь, ваше здоровье полностью восстановилось, — вежливо ответил Кадфаэль. Он покосился на Берингара, любопытствуя, заметил ли тот лошадь, на которой приехал сюда Ботрель и которую сейчас прогуливал по двору человек Хью, любуясь ею и трепля ее по шее. От глаз Берингара обычно ничего не ускользало, но сейчас лицо его оставалось непроницаемым. Кадфаэля охватило волнение. В этой игре для него как будто не было роли, однако какой-то инстинкт заставлял втягиваться в сложную интригу, которую он сам пока еще не до конца понимал.

— Благодарю тебя, брат, я действительно уже почти поправился, — жизнерадостно ответил Ботрель.

— Не стоит меня благодарить, это такая малость, — сказал Кадфаэль. — Но поблагодарили ли вы Бога? Это был бы ваш ответ на милость Божью за то, что вам сохранена жизнь и возвращена такая ценная собственность, как эта прекрасная кобыла. После всех ужасов, когда погибло так много народу, честных людей и невинных девственниц. — Он стоял лицом к открытой двери церкви и уловил в темноте какое-то движение, затем все снова замерло. — В благодарность войдите и помолитесь за тех, кому меньше повезло, — и за ту, которая лежит там в гробу, готовая к погребению.

Испугавшись, что сказал слишком много, брат Кадфаэль с облегчением увидел, что Ботрель, уверенный в себе и спокойный, поворачивается к дверям церкви, с легкой улыбкой человека, потакающего монаху, который действует из самых лучших побуждений. Он, конечно, согласен сделать безобидный жест, не придавая этому особого значения.

— Весьма охотно, брат! — Почему бы и нет? Много мертвых осталось на попечении властей после этих разбойничьих налетов с вершины Кли, так что же удивительного, если кто-то до сих пор лежит здесь в гробу?

Беспечно поднявшись по каменным ступенькам, Ботрель вошел в сумрачный холодный неф. Кадфаэль следовал за ним по пятам. Хью Берингар, нахмурив темные брови, дошел до порога и встал в дверях, широко расставив ноги и загораживая выход.

После сверкающего снега и солнечного света они на минуту ослепли в полумраке церкви. В большом холодном здании горела только одна лампада — вдалеке, на высоком алтаре. Кроме того, слабый свет проникал в узкие окна, и его лучи ложились на плитки пола.

Внезапно красный огонек лампады погас. Скользящей походкой, невидимая в темноте девичья фигурка стремительно и бесшумно приближалась к Эврару Ботрелю, протянув руку, как будто обвиняя. В полумраке Ботрель не сразу понял, что происходит, пока на нее не упал бледный луч. И тогда он увидел стройную монахиню-бенедиктинку в низко надвинутом капюшоне и измятой рясе, к которой пристала солома. На ее правом плече и груди виднелись засохшие следы крови. При тусклом сером свете видна была каждая складка, каждое пятнышко, появившееся на рукаве, когда он навалился на нее и она отчаянно боролась: у него тогда открылась свежая рана. Не издавая ни звука, она летела к нему по выложенному плитками полу.

Резко попятившись, он наткнулся на брата Кадфаэля и, издав приглушенный стон ужаса, поднял руку, чтобы перекреститься. Из-под низко надвинутого капюшона сверкнули огромные глаза, и она продолжала приближаться к нему.

— Нет, нет! Отойди от меня! Ты мертва…

Это был сдавленный стон — такой, какой, наверное, издала сестра Хилария, стиснутая его руками. Но Кадфаэль услышал, и этого было довольно. Уже в следующее мгновение Эврар пришел в себя и перестал отступать. Они чуть не столкнулись, когда девушка вышла на свет и стала осязаемой и уязвимой.

— Что это за дурацкая игра? Вы что, держите тут сумасшедших? Что это за существо? — резко спросил Ботрель у Кадфаэля.

Она откинула капюшон, сняла плат монахини и встряхнула головой. Густые черные волосы рассыпались по плечам, упав на запачканную рясу сестры Хиларии, и Ботрель увидел яростное мраморное лицо и горящие глаза Эрмины Хьюгонин.

Он был так же не готов к этому явлению, как и к предыдущему. Возможно, считал ее мертвой и надежно погребенной под сугробами в лесу — ведь он не получал о ней никаких известий. Возможно, он решил, что теперь она ничего не может ему сделать — по крайней мере в этом мире, а о том он мало беспокоился. Эврар отступил от нее на шаг, но дальше отойти не смог, поскольку между ним и открытой дверью стояли Кадфаэль и Хью. Но он мужественно овладел собой и взглянул на девушку с обиженным и недоуменным видом, возражая против такого странного обращения.

— Эрмина! Что это значит? Раз вы живы, то почему не известили меня? Разве я это заслужил? Вы, конечно, знаете, что я замучил себя и всех своих домочадцев, разыскивая вас?

— Я это знаю, — ответила она, холодная, как лед, в котором была погребена сестра Хилария. — Но если бы вы меня нашли и никого не было бы рядом, я отправилась бы по тому же пути, что и мой дражайший друг, сестра Хилария, поскольку вы уже знали, что я никогда не выйду за вас. Брак или могила — третьего пути для меня не было. Ведь я могла рассказать слишком многое, что опасно для вашего спокойствия и чести. А я не сказала ни слова против вас или в свою защиту, поскольку сама все затеяла и так же виновата, как вы. Но теперь, когда я столько узнала, и за нее — да, за нее, я тысячу раз обвиняю вас, насильник, и называю вас, Эврар Ботрель, убийцей моей милой Хиларии…

— Вы не в своем уме! — с негодованием воскликнул он. — Кто та женщина, о которой вы говорите? С того дня, как вы меня покинули, я лежал в лихорадке. Все мои домочадцы это подтвердят…

— О нет! Нет! Только не в ту ночь! Вы поскакали за мной, чтобы вернуть меня ради своей чести и заставить молчать, либо женившись, либо убив. Не отрицайте! Я видела, как вы скакали! Вы думаете, я так глупа, что понадеялась обогнать вас пешком? Или так испугалась, что обезумела и помчалась зигзагами, как глупый заяц, оставляя для вас четкие следы? Я оставила следы только до леса, на дороге к Ладлоу, — вы полагали, что я побегу туда. А потом я вернулась окольными путями и полночи пряталась среди древесины, которую вы сложили, чтобы трусливо строить ограждения. Я видела, как вы уехали, Эврар, и как вернулись, и ваша открывшаяся рана кровоточила. Я убежала, только когда вас уложили в постель и метель немного утихла, а до рассвета оставалось не более часа. А пока я от вас пряталась, вы убили ее! — выкрикнула Эрмина, вспыхнув, как костер из хвойных веток. — На обратном пути вашей безрезультатной погони вы увидели одинокую женщину и отомстили ей за все, что я вам сделала и чего вы не смогли сделать со мной. Нет, это мы ее убили! — воскликнула Эрмина. — Вы и я! Я тоже виновна в ее гибели!

— Что вы такое говорите? — спросил Ботрель, призвав на помощь все свое мужество. Если бы она бушевала, ему было бы легче разбить ее обвинения, но даже в ее холодной уверенности он пытался найти для себя точку опоры. — Конечно, я поехал вас искать, как же я мог оставить вас замерзать в такой мороз? Я упал, поскольку ослабел от раны — она снова открылась и кровоточила, — да, это правда. Но что до остального… Я искал вас всю ночь, сколько мог выдержать, и не останавливался ни на минуту. А если я вернулся домой с пустыми руками и истекая кровью, разве можно меня в этом обвинять? Я ничего не знаю о женщине, о которой вы говорите…

— Ничего? — переспросил Кадфаэль у него за плечом. — Ничего не знаете о хижине пастухов, находящейся рядом с дорогой, по которой вы ехали, возвращаясь из Ладлоу в Ледвич? Ничего не знаете о молодой монахине, спавшей там на сене и укрытой плащом доброго человека? Ничего не знаете о застывшем ручье, подвернувшемся вам по пути домой после того, что вы совершили? И ваша рана открылась не от падения, а оттого, что монахиня доблестно боролась за свою честь, когда вы обрушили на нее свою ярость и похоть за неимением другой добычи, более лестной для ваших амбиций. Ничего не знаете о плащах и рясе, спрятанных в соломе? Хотите свалить это преступление на тех, кто повинен во всех злодеяниях в этих краях? Во всех, кроме этого!

Холодный полумрак, убрав тени, превращал их фигуры в мраморные изваяния. А снаружи светило полуденное солнце. Эрмина стояла неподвижно, как статуя, высеченная из камня, в молчании глядя на троих мужчин, застывших рядом с ней. Она сделала все, что должна была сделать.

— Это глупости, — отмахнулся Эврар. — Я ехал забинтованный после ран, полученных во время налета на Каллоулис, и кровь просочилась сквозь повязку, ну и что с того? Была вьюга и снегопад, и я упал. Но эта женщина, монахиня, и хижина пастухов — мне это ничего не говорит, я никогда там не был, я даже не знаю, где это…

— Я там был, — прервал его брат Кадфаэль, — и нашел в снегу лошадиный помет. Высокая лошадь, оставившая на грубых досках под карнизом клок своей гривы. Вот он! — В руке у него были волнистые пряди цвета примулы. — Мне приложить его к вашей лошади, которая ждет во дворе? И сопоставить вашу рану с кровавым пятном на рясе, которая перед вами? У сестры Хиларии не шла в этом месте кровь. А вашу рану я видел и знаю.

Эврар на долгий-долгий миг замер, вытянувшись, как марионетка на ниточках, между девушкой, стоявшей перед ним, и мужчинами позади. Затем съежился и обмяк и, издав стон отчаяния, рухнул на колени на плитки пола в нефе, прижав кулаки к сердцу. Светлые волосы упали ему на лицо, став почти бесцветными в солнечном луче, падавшем из окна.

— О Господи, прости, Господи, прости… Я только хотел заставить ее замолчать, а не убивать… Я не хотел ее убивать…

— Возможно, это правда, — сказала Эрмина, которая, сгорбившись, сидела в зале у огня. Бурный приступ рыданий прошел, и осталась лишь огромная усталость, — Возможно, он не собирался ее убивать. Может быть, то, что он говорит, — правда.

Преодолев отчаяние и стараясь облегчить свою участь, Ботрель наконец заговорил. Он рассказал, что, возвращаясь домой после поисков Эрмины, вынужден был укрыться от вьюги в хижине, не думая там никого увидеть. Но там была спящая женщина, и он накинулся на нее от гнева на всех женщин, вызванного побегом Эрмины. А когда она проснулась и стала бороться, он был, возможно, излишне груб. Но он не собирался убивать! Только хотел заставить замолчать, набросив ей на лицо полы рясы. Только в этот момент он понял, что перед ним монахиня. А когда она осталась лежать, безжизненная и неподвижная, и ее не удалось оживить, он снял с нее одежду, спрятал под солому и, забрав с собой тело, довез его до ручья, полагая, что и эту жертву припишут разбойникам, разорившим Каллоулис.

— Таков был рассказ Ботреля. Это было признание в преступлении. Но он все-таки мужественно сражался за Каллоулис и там, в этой битве, получил свою рану, — заметил брат Кадфаэль, глядя на бледное лицо Эрмины, которое исказила горькая усмешка, похожая на гримасу боли.

— Я знаю — так он вам сказал! И я ничего не возразила! Он якобы храбро защищал свой манор и своих людей! Да он даже меч не вытащил, он бросил своих людей на растерзание и сбежал, как крыса. И заставил меня ехать с ним! Ни один мужчина моего круга никогда не вел себя так и не оставлял своих людей умирать! Вот что он сделал, и этого я не могу простить. А я-то думала, что люблю его! Я вам расскажу, как он получил рану, выдавшую его в конце концов. Весь тот первый день в Ледвиче он заставлял своих людей рубить колья и строить заграждения, а у самого не было ни единой царапины. И весь тот день я размышляла о его поведении и о своем побеге, и мне было стыдно. А вечером, когда он пришел, я заявила, что не выйду за него, что не хочу венчаться с трусом. До тех пор он ко мне не притрагивался и вел себя весьма предупредительно, но, когда понял, что теряет и меня, и мои земли, все круто изменилось.

Кадфаэль понял. Женитьба путем насилия. Когда девушка обесчещена и все сохраняется в тайне, для большинства семей предпочтительнее женитьба, чем скандал и начало кровавой вражды. Довольно обычная история — сначала овладеть девушкой силой, а потом жениться.

— У меня был кинжал, — мрачно сказала Эрмина. — Он все еще со мной. Это я ранила его. Я целилась в сердце, но кинжал соскользнул и поранил ему левое плечо и руку. Впрочем, вы видели… — Она взглянула на сложенную рясу, лежавшую возле нее на скамье. — А пока он неистовствовал, ругаясь и истекая кровью, а слуги носились вокруг и перевязывали рану, я выскользнула из дому прямо в ночь и убежала. Я знала, что он будет меня преследовать. Он не позволит мне сбежать — теперь для меня был выбор только между браком и могилой. Он решил, что я побегу к дороге, ведущей в город. Куда же еще? Так я и сделала, но добежала только до леса, скрывшего мои следы. Затем я сделала круг и вернулась обратно, а там спряталась. Я видела, как он поскакал за мной, хотя и ослабел после ранения. Он был в страшной ярости и направился именно туда, куда я и предполагала.

— Один? — уточнил брат Кадфаэль.

— Конечно, один. Ему не нужны были свидетели изнасилования или убийства. Его людям был отдан приказ не покидать усадьбы. И я видела, как он возвращается, и на его бинтах была свежая кровь. Правда, тогда я подумала, что рана открылась от перенапряжения, — Она задрожала при мысли о том, при каких обстоятельствах он так перенапрягся. — Упустив меня, он выместил свою злость на первой женщине, попавшейся ему, и таким образом отомстил за себя. Я не обвиняю его в том, как он вел себя со мной. Я взяла над ним верх и, в конце концов, сама все затеяла. Но что ему сделала она, сама невинность?!

Вечный вопрос, и брат Кадфаэль не знал на него ответа: почему страдают невинные?

— И все же, — вновь с сомнением повторила Эрмина, — возможно, то, что он говорит, — правда? Он не привык, чтобы ему перечили, это приводило его в бешенство… У него дьявольский характер. Да простит мне Бог, ведь я чуть ли не восхищалась этим…

Да, возможно, правда, что он убил не намеренно, а просто был в ярости и случайно придушил монахиню. А возможно, холодно рассудил, что мертвая женщина никогда не сможет его обвинить, и позаботился о том, чтобы она молчала вечно. Пусть его судят те, кому поручено судить, — здесь, в этом мире.

— Не говорите Иву! — попросила Эрмина. — Я сама обязательно это сделаю, когда придет время. Но не здесь. Не сейчас!

Она права, совершенно не обязательно сейчас рассказывать мальчику о последнем акте этой трагедии. Эврара Ботреля уже, вероятно, увезли в Ладлоу в сопровождении вооруженной охраны, а внутри монастыря ничто не говорило о том, что преступление раскрыто. В Бромфилд вернулся покой — очень тихо и незаметно, почти крадучись.

До вечерни оставалось меньше получаса.

— После ужина, — сказал Кадфаэль Эрмине, — вам нужно несколько часов поспать, и мальчику тоже. Я буду караулить и впущу вашего рыцаря.

Он правильно подобрал слова. С Эрминой произошло что-то похожее на оттепель, начавшуюся на дворе. Она подняла к нему лицо, которое напоминало раскрывшийся цветок. Вся горькая печаль от сознания вины и все сожаление о содеянной глупости вдруг растаяли, уступив место такому сиянию, что Кадфаэль чуть не ослеп. Девушка жадно тянулась от смерти, от прошлого — к жизни и к будущему. Он чувствовал, что на этот раз она не совершит ошибки и что никакая сила не сможет заставить ее отказаться от верности своему избраннику.

В приходской церкви монастыря в тот вечер на повечерие собрался народ — человек двенадцать йоменов пришли вознести благодарность Господу за избавление от ужаса, наводнившего округу. Даже погода присоединилась ко всеобщему благодарению: в воздухе почти не чувствовалось дыхания мороза, а небо было ясным и звездным. Неплохая ночь, чтобы отправиться в путешествие.

Кадфаэль знал, кого искать, и тем не менее не сразу заметил склоненную черноволосую голову. Удивительно, как человеку с такой приметной внешностью удалось стать почти незаметным. После повечерия, если бы кто-нибудь подсчитал всех входивших в храм и выходивших из него прихожан, то выходящих из церкви оказалось бы на одного меньше. Когда Оливье того хотел, он мог не только выглядеть как местный парень, но и бесшумно скрыться в тени, оставаясь таким же неподвижным, как камни, окружавшие его.

Все разошлись: крестьяне — к себе домой, братья — в зал с очагом, чтобы полчаса отдохнуть перед сном. В прохладном темном здании церкви было тихо.

— Оливье, — позвал брат Кадфаэль, — выходите и ни о чем не беспокойтесь. Ваши подопечные отдыхают до полуночи, а вас доверили мне.

Из тени выступила гибкая худощавая фигура, которая сразу же приблизилась к монаху. Кадфаэль увидел, что молодой человек безоружен. Оливье счел неуместным брать с собой меч в святое место. Он ступал бесшумно, как кошка.

— Вы меня знаете? — тихо спросил Оливье, подойдя.

— Да, я узнал о вашем плане от Эрмины. Раз мальчик обещал молчать, будьте уверены, он сдержал слово. Это она решила мне довериться.

— Тогда я тоже могу это сделать, — сказал молодой человек, подойдя еще ближе. — У вас здесь привилегии? Потому что, как я заметил, вы уходите и приходите когда хотите.

— Я не принадлежу к этому монастырю, я из Шрусбери. Здесь у меня больной, которого я лечу. Он — мое оправдание за нарушение режима. Вы видели его во время боя — та самая смятенная душа, которая с риском для жизни дала Иву возможность выскользнуть из рук предводителя разбойников.

— Я у него в большом долгу. — Голос у Оливье был низкий, а тон серьезный и уверенный. — И у вас тоже — ведь вы, я полагаю, тот брат, к которому сразу побежал мальчик, тот, который первым доставил его невредимым в этот монастырь. Я не помню ваше имя, но Ив его называл.

— Меня зовут Кадфаэль. Подождите минутку, я выгляну, нет ли кого во дворе… — При свете последнего догорающего факела монах оглядел пустой двор, исчерченный черно-белыми узорами. Все было тихо. — Пойдемте! — сказал он. — Позвольте предложить вам для ожидания место потеплее, хоть и не такое святое. Я бы посоветовал вам отправляться в путь, пока братья на заутрене. Привратник тогда тоже будет в церкви, а я смогу спокойно выпустить вас через калитку. Но где ваши лошади?

— Они поблизости, в надежном месте, — спокойно ответил Оливье. — Со мной мальчик, сирота из Уитбейча, — он и присматривает за ними. Он подождет, пока мы не придем. Я иду с вами, брат Кадфаэль. — Он с трудом произнес это непривычное имя, находя его звучание странным. Затем тихонько рассмеялся, доверчиво подавая руку, чтобы Кадфаэль вел его, куда считает нужным. Так, рука в руке, они вышли во двор и направились к лазарету.

В своей палате брат Элиас спал, вытянувшись на спине и сложив на груди худые руки. Монах лежал величественный и спокойный, с красивым и безмятежным лицом. Он походил на фигуру на надгробии, высеченную так, чтобы польстить покойному. Слышалось ровное дыхание, и спал он крепко, как ребенок. Брат Элиас вбирал благодать, исцелявшую его тело, и больше не приписывал себе чужую вину.

Заглянув в келью больного, Кадфаэль подумал, что теперь больше нет нужды беспокоиться о брате Элиасе. Он тихонько закрыл за собой дверь и расположился вместе с гостем в тускло освещенной передней. Оставалось часа два до полуночи и заутрени.

Пустая маленькая комната, освещенная единственной свечой, в этот поздний час создавала доверительную атмосферу общей тайны. Им было спокойно вместе, молодому человеку и пожилому монаху, которые с любопытством рассматривали друг друга. Их не тяготило затянувшееся молчание, а когда они говорили, голоса их звучали тихо и задумчиво. Казалось, что они знают друг друга всю жизнь. Всю жизнь? Но одному из них не больше двадцати пяти — двадцати шести, и он чужестранец.

— Возможно, вам предстоит опасное путешествие, — заметил Кадфаэль. — На вашем месте я бы избегал больших дорог после Леоминстера и не заезжал в Херефорд.

Он увлекся и стал подробно излагать маршрут, который он выбрал бы сам. Он даже чертил угольком на каменном полу. Наклонившись, молодой человек внимательно слушал, а затем, вскинув голову, посмотрел на Кадфаэля с ослепительной улыбкой. Все в нем было необычным и волнующим, и время от времени у Кадфаэля перехватывало дыхание от мимолетного проблеска чего-то знакомого, но настолько далекого, что иллюзия исчезала, прежде чем он мог вспомнить, где и когда это было.

— Вы все это делаете по доброте душевной, — сказал Оливье, улыбнувшись не без вызова и в то же время ласково, — ничего обо мне не зная! Как вы можете быть уверены, что я выполню только это поручение, не попытавшись воспользоваться им в интересах своего господина и императрицы?

— Но ведь мне кое-что о вас известно, и даже больше, чем вы думаете. Вас зовут Оливье Британец, и вы прибыли из Триполи вместе с Лораном д'Анже. Я знаю, что вы служите у него уже шесть лет в качестве его оруженосца, которому он доверяет больше всех. Знаю, что вы родились в Сирии, от сирийки и франкского рыцаря, и что отправились в Иерусалим, чтобы принять веру отца и стать крестоносцем. «И я знаю еще больше», — подумал он, вспомнив восторженное выражение лица девушки, когда она восхваляла своего паладина. — Я знаю, — сказал он вслух, — что Эрмина Хьюгонин, которая стоит того, чтобы ее завоевать, отдала вам сердце и не отступится от вас. И я вижу по вашему взгляду и вспыхнувшим щекам, что вы тоже отдали ей сердце и не станете считать себя ниже ее и никому не позволите воздвигнуть между вами барьер — неважно, при каких обстоятельствах вы появились на свет. А ведь у вас на пути может встать ее героический дядя, ваш господин!

— Она действительно вам доверяет! — воскликнул Оливье и посмотрел на Кадфаэля гордым и сосредоточенным взглядом.

— Да, я так думаю, и вы тоже можете мне доверять. Вы здесь с почетным и опасным поручением и прекрасно с ним справились. Я на вашей стороне — и на стороне этих сирот. Я видел, как вы все трое мужественны и благородны.

— Но несмотря на все это, — с печальной усмешкой сказал Оливье, — она несколько обманула вас и сама обманулась. Для нее каждый франкский солдат, участвовавший в Крестовом походе, — никак не меньше, чем благородный рыцарь. А большая часть их — всего-навсего сбежавшие младшие сыновья, или романтически настроенные простолюдины, или мошенники, недалеко ушедшие от тех, что грабят на большой дороге или взламывают ящики для церковных пожертвований. Не хуже, чем большинство людей, но и не лучше. И мой отец был не рыцарем, а простым солдатом, который воевал под началом Годфрида Болонского и Роберта Нормандского. А моя мать была бедной вдовой, хозяйкой ларька на рынке в Антиохии. А я — незаконнорожденный, зачатый перед их расставанием, оказавшийся между двумя верами и двумя народами. Но несмотря на все это, она была красивая и любящая, а он — по ее рассказам — храбрый и добрый, и я считаю, что мне повезло с родителями и я равен любому благородному человеку. И я докажу это родне Эрмины, и они это признают и отдадут мне ее! — Его глубокий тихий голос говорил о большой внутренней силе, а лицо с ястребиными чертами было страстным и серьезным. Наконец Оливье перевел дух и улыбнулся. — Не знаю, брат Кадфаэль, почему я вам все это рассказываю, — возможно, потому, что понял: вы к ней хорошо относитесь и желаете ей того будущего, которого она заслуживает. Мне бы хотелось, чтобы вы остались обо мне хорошего мнения.

— Я сам простой человек, — сказал Кадфаэль, ободряя его. — А ваша мать умерла?

— Иначе я бы ее не покинул. Она умерла, когда мне было четырнадцать лет.

— А ваш отец?

— Я никогда не знал его, а он — меня. Он отплыл из гавани Святого Симеона в Англию после их последней встречи и так и не узнал, что у него родился сын. Он был ее возлюбленным задолго до того — еще когда он только прибыл в Сирию. Мать никогда не называла его имени, хотя часто рассказывала мне об отце. Не может быть ничего плохого, — задумчиво заметил Оливье, — в союзе, который принес ей столько любви и счастья.

— Половина человечества сочетается без ритуального благословения, — сказал Кадфаэль, сам удивленный ходом своих мыслей. — И не обязательно худшая половина. По крайней мере, тогда не возникает денежных проблем и земли не ценятся больше, чем женщина.

Оливье взглянул на него, вдруг осознав, как странно звучат такие речи в этих стенах, и тихонько рассмеялся, чтобы не потревожить больного, спящего за дверью.

— Брат, эти стены слышат странные признания. Однако бенедиктинцы, как я вижу, отличаются широтой взглядов. Мне показалось, что вы говорите на основании собственного опыта.

— Я пробыл в миру сорок лет, — просто сказал Кадфаэль, — прежде чем выбрал для себя эту жизнь. Я был солдатом и моряком и много грешил. И я тоже был крестоносцем! Я поехал в Святую Землю из бескорыстных побуждений, хотя это дело и не оправдало моих надежд. Я был тогда очень молод. Когда-то я видел и Триполи, и Антиохию. Был в Иерусалиме. Теперь все там, наверное, изменилось, ведь это было так давно.

Да, давно — прошло двадцать семь лет с тех пор, как он покинул те далекие берега!

Молодой человек разговорился, встретив такого осведомленного собеседника. Несмотря на все его рыцарские амбиции и приверженность новой вере, Оливье еще тосковал по родине. Он завел речь о своем родном городе и минувших кампаниях, расспрашивал о событиях, которые произошли в Святой Земле до его рождения, и расхваливал красоту своей родины.

— Однако интересно, — начал Кадфаэль, вспомнив, как часто язычники, с которыми он сражался, казались ему благороднее и храбрее крестоносцев, — интересно, что вы, родившись в другой вере, так легко отказались от нее, пусть даже ради отцовского дела. — Произнеся эти слова, он поднялся, осознав, как летит время. — Мне нужно их разбудить. Скоро позвонят к заутрене.

— Это было совсем не легко, — возразил Оливье, хотя эти прошлые сомнения редко тревожили его. — Я долго разрывался на части. Это от своей матери я получил знак, который перевесил чашу весов. Если учесть разницу в наших языках, то у моей матери было такое же имя, как у вашей Девы Марии.

Дверь маленькой комнаты тихо распахнулась за спиной у Кадфаэля. Обернувшись, он увидел, что на пороге стоит Эрмина, раскрасневшаяся после сна, прекрасная и юная.

— …ее звали Мариам, — договорил Оливье.

— Я разбудила Ива, — сказала Эрмина шепотом. — Я готова.

Ее глаза, огромные и ясные, из которых сон смыл все мучения этого дня, не отрывались от лица Оливье. Услышав ее голос, он вскинул голову и ответил на ее взгляд таким откровенным взглядом, словно они кинулись в объятия друг другу. Брат Кадфаэль стоял потрясенный — на него снизошло озарение. Дело было не в имени, произнесенном Оливье, а в резком движении головы, мягком свете на щеке и челе, во взгляде, сиявшем любовью. Гордое мужское лицо моментально превратилось в женское — то, которое он помнил спустя двадцать семь лет.

Кадфаэль повернулся как во сне и, оставив их наедине, пошел помочь Иву одеться и подготовиться к путешествию.

Он выпустил их через калитку, когда братья были на заутрене. Девушка простилась с ним серьезно и торжественно, попросив молиться за нее. Мальчик, еще не совсем проснувшийся, подставил лицо для поцелуя, уместного между уважаемым старшим и ребенком при расставании, а молодой человек простодушно и в знак прощания — возможно, навеки — последовал его примеру и подставил оливковую щеку. Его не удивляло молчание Кадфаэля, так как была ночь и требовалась осторожность.

Кадфаэль не стал смотреть, как они уходят, а сразу закрыл калитку и вернулся к брату Элиасу. Он неподвижно сидел у постели больного, и ликование теплыми волнами накатывало на него. Nunc dimutis!* [1]

Господи, ныне Ты отпускаешь мне прегрешения! Нет нужды ничего говорить, нет нужды на что-либо претендовать или каким-либо образом вмешиваться в тот жребий, который избрал для себя Оливье. Зачем ему теперь отец? «Но я видел его, — радовался Кадфаэль, — я держал его за руку в темноте, я сидел с ним и беседовал о минувших временах, я поцеловал его. У меня есть все основания радоваться за него, и такие основания будут всегда. В этом мире есть чудесное существо, в жилах которого течет моя кровь и кровь Мариам, и разве важно, увидят ли его когда-нибудь еще мои глаза? Впрочем, возможно, и увидят, и даже на этом свете. Кто знает?»

Ночь светилась для брата Кадфаэля тихой радостью; он заснул сидя, и ему пригрезились невообразимые и незаслуженные милости. Проснулся он, лишь когда позвонили к заутрене.

По размышлении, брат Кадфаэль решил, что лучше ему самому поднять тревогу, якобы обнаружив побег Хьюгонинов.

Начались поиски, но ведь в обязанности братьев не входило держать гостей взаперти или гнаться за ними. Единственное опасение, которое высказал приор Леонард, — доберутся ли беженцы благополучно до своего опекуна. Он отнесся к этой истории так благодушно, что Кадфаэлю это показалось даже подозрительным. Впрочем, не исключено, что это было лишь отражением того безумного ликования, которое сам он был не в силах скрыть. Во время поисков обнаружили, что Эрмина сняла с пальцев кольца и вместе со свернутой рясой положила на закрытый гроб сестры Хиларии как пожертвование, — беглецов явно нельзя было заподозрить в неблагодарности.

— Другой вопрос, что скажет помощник шерифа, — заметил приор Леонард, опасливо качая головой.

Хью появился только перед мессой. Узнав новости, он выразил вполне уместное и официальное недовольство, но отнесся к этому как к делу второстепенной важности. Его больше интересовали дела поважнее, с которыми он успешно справился.

— Ну что ж, — философски сказал Хью брату Кадфаэлю, — нам не придется тратиться на сопровождение, чтобы доставить, их к д'Анже. Тем лучше, пусть добираются за его счет. Мы уничтожили волчье логово и отослали убийцу сестры Хиларии сегодня утром в Шрусбери, а это и было моим основным делом здесь. И через час я отбываю следом за моими людьми. Ты можешь ехать со мной, Кадфаэль, потому что, насколько я понимаю, ты уже закончил здесь свои дела.

Брат Кадфаэль тоже так считал. Элиас больше не нуждается в нем, а оставаться здесь после отъезда тех троих не имело смысла. В полдень он оседлал коня и, попрощавшись с Леонардом, отправился вместе с Хью Берингаром в Шрусбери.

Небо затянуло облаками, но погода стояла мягкая, хотя воздух, при полном безветрии, был холодным. Подходящий день, чтобы с удовлетворением, выполнив свой долг, возвращаться домой. Они давно не ездили вот так, рядом, без особой спешки. Дух товарищества связывал их, и вдвоем им было хорошо и беседовать, и молчать.

— Значит, ты отправил этих сирот без сучка без задоринки, — с невинным видом заметил Хью. — Я так и думал, что можно спокойно предоставить это тебе.

Кадфаэль взглянул на него слегка обиженно, но не особенно удивленно и сказал, улыбнувшись:

— Мне бы следовало догадаться! Я еще подумал — что-то тебя не видно всю ночь! Полагаю, несколько странно для помощника шерифа с твоей репутацией, славящегося своей бдительностью, проспать всю ночь, в то время как найденные с таким трудом брат с сестрой спокойно улизнули в Глостер. «Не говоря уже об их телохранителе», — подумал он. Берингар, конечно, заметил достоинства мнимого сына лесничего и даже догадался о его целях, но Хью не знал ни его имени, ни происхождения. В один прекрасный день, когда кончатся войны и Англия снова станет единым целым, можно будет рассказать о том, что сейчас тайно лелеет Кадфаэль в своем сердце. Но не сейчас! Пока что он сам еще не привы

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 12 13 1415