Ночь Великой Субботы

615. Ночь Великой Субботы

31 марта 1945.

1. Мария Алфеева осторожно входит и прислушивается. Возможно, думая, что Пресвятая Дева задремала. Подходит, наклоняется. И видит Ее на коленях, лицом на полу, напротив Плата. Тихо бормочет: «О, Несчастная! Так и осталась!», должно быть, считая, что Та заснула в этом положении или потеряла сознание.

Однако Мария, закончив Свое славословие, говорит: «Нет, Я молилась».

«На коленях! В темноте! В холоде! С открытым окном! Чувствуешь? Ты окоченела».

«Но Мне значительно лучше, Мария. В то время как Я молилась – а только Вечный знает, до какой степени Я была ослаблена после того, как Мне пришлось поддерживать столько колеблющихся вер, просвещать столько умов, которые даже Его смерть не смогла прояснить – Мне показалось, будто Я почувствовала ангельское благоухание, свежесть Неба, прикосновение крыла… На мгновение… Не больше. Но для Меня это было, как если бы в бушующий океан мирры, в который Я погружена уже третий день, влилась капля умиротворяющей сладости. Мне показалось, что свод запертых Небес приоткрылся, и лучик сияющей любви упал на Покинутую. Мне показалось, что доносясь из бесконечных далей, какой-то бестелесный шепот говорил: „Поистине, свершилось“. Моя молитва, до этого момента безутешная, стала ровнее. Она окрасилась той светлой безмятежностью – о! всего лишь оттенком той светлой безмятежности, какая присутствовала в Моих молитвенных общениях с Богом… 2. Мои молитвенные воздыхания!.. Мария, ты сильно любила своего Алфея, когда была его обрученной невестой?»

«О! Мария!.. Я ликовала на заре, говоря: „Прошла ночь. Ждать осталось на одну меньше“. Ликовала на закате, рассуждая: „Еще один день закончен. Все ближе час, когда я войду под его кровлю“. А как зайдет солнце, пела, словно жаворонок, думая: „Скоро он придет“. И когда я видела, как он идет, красивый лицом, как мой Иуда – именно поэтому Иуда у меня любимый, – но с глазами влюбленного оленя, как у моего Иакова, о! тогда я переставала понимать, где нахожусь! И когда он приветствовал меня словами: „Дорогая супруга!“ и я могла ответить ему: „Мой господин“, тогда я… я думаю, что если бы в этот момент на меня наехала тяжелая телега или ранила стрела, я бы не почувствовала боли. И после!... Когда стала его женой… Ах!..»

Мария пребывает в восторге воспоминаний. Потом интересуется: «Но к чему этот вопрос?»

«Чтобы объяснить тебе, чем была для Меня молитва. Умножь стократно свои чувства, увеличь их в тысячи раз, и поймешь, чем всегда были для Меня часы молитв и их ожидание… Да, Я думаю, даже когда Я не возносила молитвы в тишине пещеры или в Своей комнате, а занималась женской работой, душа Моя все равно молилась без передышки… Но когда Я могла сказать: „Вот, пришел час сосредоточиться на Боге“, Мое сердце вспыхивало и начинало учащенно биться. И когда Я растворялась в Нем… тогда… Нет… Этого Я не сумею тебе объяснить. Когда будешь в Божьем свете, то поймешь это… 3. Все это в три дня было утрачено… И это было еще большей мукой, нежели потеря Сына… И Сатана наложил друг на друга два этих бедствия, смерть Моего Ребенка и отринутость Богом, сотворив третью напасть – ужас потерять веру. Мария, Я к тебе привязана, и ты Моя родственница. Ты скажешь это, потом, своим сыновьям-апостолам, чтобы они устояли в апостольстве и одолели Сатану. Я уверена, что если бы Я допустила сомнение, если бы поддалась искушению Сатаны и, отвергая Бога, сказала: „Невозможно, чтобы Он восстал“ – ибо сказать это было равносильно отвержению Бога с Его Истиной и Могуществом, – все Искупление было бы сведено к нулю. Я, новая Ева, вкусила бы от плода гордости и духовной чувственности, и разрушила бы труды Моего Искупителя. Апостолов постоянно будут соблазнять этим же: мир, плоть, власть, Сатана. Да останутся они непреклонными перед всеми муками, из которых телесные – самые незначительные, чтобы не уничтожить того, что сделал Иисус».

«Скажи это сама, Мария, моим сыновьям… О чем Ты просишь? Что может сказать Твоя бедная невестка?! 4. О! И все-таки! Если бы они только пришли! Сбежать в первый момент – тут уж ничего не поделаешь! Но после!»

«Видишь, Лазарь и Симон получили указания привести их в Вифанию. Иисусу все известно…»

«Да… но… О! когда я увижу их, я их жестоко упрекну. Они стали трусами. Если бы это был кто угодно! Но не они. Мои сыновья! Я им никогда этого не прощу…»

«Прости, прости… Это был момент растерянности… Они не верили, что Его могут схватить. Он говорил это…»

«Теперь нарочно им не спущу. Они знали. Значит, были уже приготовлены. Когда что-то знаешь и доверяешь тому, кто рассказал, тебя ничто не должно удивить!»

«Мария, но ведь и вам Он говорил: „Я воскресну“. И все же… Загляни Я внутрь вашей груди или головы, Я увидела бы в сердце и в мозгах надпись: „Не может быть“».

«Но по крайней мере… Да… Поверить трудно… Но однако мы остались на Голгофе».

«По благодати, дарованной от Бога. Иначе мы бы тоже сбежали. Лонгин, слышала его? Он сказал: „Страшное дело“. И он военный. Мы, женщины, вместе с одним юношей, выстояли при непосредственной помощи Свыше. Так что – ты не хвались этим. Это не наша заслуга».

«А почему не дано было им?»

«Потому что они станут завтрашними священниками. И поэтому должны знать. Знать и испытать на себе, как легко исповедующему Веру впасть в отречение. Иисусу не нужны священники подобные тем, в ком было так мало священного, что они стали Его самыми непримиримыми врагами…»

«Ты говоришь об Иисусе, как будто Он уже вернулся».

«Вот видишь? Ты тоже признаешь свое неверие. Как ты тогда можешь упрекать своих сыновей?»

Мария Алфеева не знает, что возразить. Она стоит, опустив голову, механически передвигая предметы. Находит лампадку и выходит с нею, а после приносит ее уже горящую, чтобы поставить на обычное место.

Мария вновь садится перед распростертым Платом. Перед Изображением, которое в желтом свете масляного светильника, в дрожании его огонька, приобретает необычайную живость и, кажется, шевелит губами и двигает глазами.

«Ничего не примешь?» – спрашивает несколько подавленная невестка.

«Немного воды. У Меня жажда». Мария уходит и возвращается… с молоком.

«Не настаивай. Я не могу. Воду – да. Во Мне больше не осталось воды… Думаю, и крови тоже. Но…»

5. Стучат в дверь. Мария Алфеева выходит. В прихожей шум голосов, после чего внутрь просовывается голова Иоанна.

«Иоанн. Ты вернулся? Что-то еще?»

«Да. Симон Петр… и плащ Иисуса… вместе… В Гефсимании. Этот плащ…». Иоанн падает на колени и говорит: «Вот он… Но он весь порван и окровавлен. Эти отпечатки ладоней принадлежат Иисусу. Только у Него они были такие длинные и изящные. Но вот следы от зубов, и они явно человеческие. Думаю, их оставил… их оставил Иуда Искариот, поскольку возле того места, где Симон Петр нашел этот плащ, лежал лоскут желтой одежды Иуды. Он возвращался туда… после… перед самоубийством. Посмотри, Мать».

Мария, которая только и делала, что гладила и целовала тяжелый красный плащ Сына, под напором Иоанна разворачивает его и замечает кровавые отпечатки, темные на фоне красной Крови, и разрывы от зубов. Дрожит и шепчет: «Сколько крови!». Кажется, Она не видит ничего, кроме этого.

«Мать… вся земля от нее красная. Симон, взобравшийся туда в первые утренние часы, утверждает, что на траве также была свежая кровь… Иисус… Я не знаю… Мне кажется, Он не был ранен… Откуда столько крови?»

«Из Его Тела. Во время агонии… О! Иисус – весь Жертва! О! Мой Иисус!» – Мария рыдает так горько, с таким отчаянным стенанием, что женщины высовываются из двери и наблюдают, а потом исчезают.

«Это, это в тот момент, когда все Тебя оставили… Чем вы занимались, вы, пока Он претерпевал Свою первую агонию?»

«Мы спали, Мать…», – Иоанн плачет.

6. «Там был Симон? Расскажи».

«Я пошел искать плащ. Думал расспросить об этом Иону и Марка… Но они скрылись. Дом был заперт, и все было брошено. Тогда я спустился к городским стенам, чтобы повторить весь путь, пройденный в четверг… В тот вечер я был уставший и опечаленный, так что уже не мог вспомнить, где Иисус снял с Себя плащ. Мне казалось, что сначала Он был в нем, а потом нет… На месте ареста – ничего… Там, где были мы трое – ничего… Я пошел по тропинке, которой шел Наставник… И увидел там Симона Петра, свернувшегося калачиком напротив валуна, и посчитал, что он тоже мертв. Я закричал. Он поднял голову… и я решил, что он обезумел, настолько он изменился. Он издал крик и пытался убежать. Однако он бежал неровно, ослепленный пролитыми слезами, и я его поймал. Но он сказал: „Оставь меня. Я демон. Я от Него отступился. Как Он говорил… и запел петух, и Он посмотрел на меня. Я пустился прочь… носился туда-сюда по равнинам, а потом вдруг очутился здесь. И видишь? Яхве заставил меня найти здесь Его Кровь, чтобы обвинить меня. Все в крови. Везде кровь! На скале, на земле, на траве. Это я заставил ее пролиться. Как ты, как все. Но я отрекся от этой Крови“. Казалось, он в бреду. Я пытался успокоить его и увести оттуда. Однако он не хотел. Он говорил: „Здесь. Здесь. Охранять эту Кровь и Его плащ. И я хочу отмыть его слезами. Когда на ткани больше не останется крови, тогда я, может быть, вернусь к живым, ударяя себя и крича: ‘Я отрекся от Господа!’“ Я сказал ему, что Ты его ждешь. Что отправила меня найти его. Но он не хотел верить. Тогда я сказал, что Ты ждала даже Иуду, чтобы простить его, и переживала, что это стало невозможным из-за его самоубийства. После этого его слезы стали более спокойными. Он захотел узнать. Все. И рассказал мне, что на траве была еще свежая Кровь, и что плащ весь был скомкан Иудой, обрывок одежды которого он нашел. Я дал ему выговориться, а потом предложил: „Пойдем к Матери“. О! Сколько мне пришлось упрашивать его, чтобы, наконец, уговорить! И когда мне показалось, что я его уговорил, и я встал, чтобы идти, он уже не хотел. Только к вечеру он согласился пойти. Однако пройдя ворота, он снова начал прятаться в безлюдных зарослях, говоря: „Я не хочу, чтобы люди меня видели. У меня на лбу написано: Отрекшийся от Бога“. Теперь, в густой темноте, я наконец-то дотащил его сюда».

7. «Где он?»

«За этой дверью».

«Пусть войдет».

«Мать…»

«Иоанн…»

«Не упрекай его. Он раскаялся».

«Ты все еще так мало Меня знаешь? Пусть войдет».

Иоанн выходит. Возвращается. Один. Говорит: «Он не осмеливается. Попробуй Ты его позвать».

И Мария делает это нежно: «Симон, сын Ионы, войди». Ничего. «Симон Петр, войди». Опять ничего. «Петр Иисуса и Марии, войди». Дикий всплеск рыданий. Но он не появляется. Мария поднимается. Оставив плащ Иисуса на столе, направляется к дверям.

Петр скорчился там, снаружи. Словно пес без хозяина. Он рыдает так громко, и к тому же весь скрючен, что не слышит ни скрипа открывающейся двери, ни скрипа сандалий Марии. Он догадывается, что Она тут, только тогда, когда Она нагибается, чтобы взять его за руку, которой он закрывал глаза, и тем вынуждает его подняться. Она идет в комнату, ведя его за Собой, как мальчика. Закрывает дверь на замок и на засов и, согнувшись от скорби, как он – от стыда, возвращается на Свое место.

Петр припадает к Ее ногам и безудержно плачет, стоя на коленях. Мария гладит его седоватые волосы, потные от страданий. Ничего не делает, только гладит, пока он не затихает. 8. И когда он, в конце концов, произносит: «Ты не можешь меня простить. Поэтому не ласкай меня. Ведь я от Него отрекся», Мария отвечает:

«Петр, ты от Него отрекся. Это правда. У тебя хватило дерзости сделать это публично. Трусливой дерзости. Остальные… Все, кроме пастухов, Манаила, Никодима, Иосифа и Иоанна, проявили одну только трусость. От Него отреклись все: мужчины и женщины Израиля, за исключением нескольких женщин… Я не упоминаю племянников и Алфея, сына Сары. Они были родственники и друзья. Но остальные!.. У них не было никакой смелости: ни дьявольской, чтобы солгать для спасения, ни душевной, чтобы раскаиваться и плакать, ни еще более высокой, чтобы публично признать ошибки. Ты несчастный человек. Ты был таким, прежде. До тех пор, пока кичился собой. Сейчас ты просто человек. Завтра ты будешь святым. Но если бы ты даже и не был тем, кто ты есть, Я бы все равно простила тебя. Простила бы и Иуду, лишь бы спасти его душу. Потому что ценность души, даже всего одной, заслуживает любых усилий по преодолению отвращения и возмущения, вплоть до изнеможения от этих усилий. Помни об этом, Петр. Повторяю тебе, ценность души такова, что, даже рискуя умереть от усилий выносить ее возле себя, нужно удерживать ее вот так, обхватив руками, как Я держу твою седую голову, если понимаешь, что, держа ее таким образом, ее можно спасти. Так. Как мать, которая после отцовского наказания, прижимает к груди голову виноватого сына и, скорее словами своей исстрадавшейся души, поражающими любовью и болью, нежели отцовскими побоями, достигает успеха в исправлении.

Петр Моего Сына, несчастный Петр, ты, как и все, в тот мрачный час был в руках Сатаны и не догадывался об этом, а думаешь, что все натворил сам; иди, иди сюда, на сердце, к Матери чад Моего Сына. Здесь Сатана больше не сможет причинить тебе вреда. Здесь унимаются бури, и в ожидании солнца – Моего Иисуса, который воскреснет и скажет: „Мир тебе, Петр“ – взойдет утренняя звезда. Чистая, прекрасная и делающая чистым и прекрасным все, к чему бы ни прикоснулась, как это бывает с чистой водой нашего моря374 в самом начале весны. Поэтому Я так хотела тебя видеть. У подножия Креста Я испытывала муки за Него и за вас и – как ты этого не почувствовал? – и призывала ваши души так громко, что думаю, они действительно пришли ко Мне. И заключенные в Моем сердце, даже больше, лежащие у Меня на сердце, как

374 Море – Геннисаретское озеро

хлебы приношения375, они были погружены Мною в купель Его Крови и Его слез. У Меня была эта власть, поскольку Он, через Иоанна, сделал Меня Матерью всего Своего наследия… Как же Я хотела тебя увидеть!.. В то утро и после полудня, и ночью, и на следующий день… Почему ты заставил Мать столько ждать тебя, бедный Петр, раненный и попранный Дьяволом? Разве не знаешь, что долг матерей – оживлять, исцелять, прощать, сопровождать? Я провожу тебя к Нему. 9. Хотел бы ты увидеть Его? Хотел бы увидеть Его улыбку, чтобы убедиться, что Он все еще любит тебя? Да? Тогда оторвись от Моих бедных женских коленей и приложи свой лоб к Его челу, увенчанному тернием, свои губы – к Его раненным устам, и поцелуй своего Господа». 375 Хлебы приношения – хлебы, приносимые в жертву Богу

«Он умер… Я уже никогда не смогу».

«Петр. Ответь Мне. Как ты думаешь, каким было последнее чудо твоего Господа?»

«Чудо Евхаристии. Хотя, нет. Исцеление солдата там… там… О! Не заставляй меня вспоминать!..»

«Одна женщина, верная, любящая, сильная, подошла к Нему у Лобной горы и вытерла Ему лицо. И Он, чтобы показать, на что способна любовь, запечатлел на ткани Свой Лик. Вот он, Петр. Его получила женщина в час адской тьмы и небесного гнева. Только потому, что любила. Сохрани это в памяти, Петр. Для тех моментов, когда тебе покажется, будто Дьявол сильнее Бога. Бог был узником людей, уже оскорбленный, осужденный, подвергшийся бичеванию, уже умирающий… И все же, поскольку даже среди самых жестоких преследований Бог всегда остается Богом, и если можно уничтожить Идею, то Бог, ее вызвавший, неприкосновенен, вот Его ответ – не признающим, неверующим, любителям глупых „почему“, преступных „этого не может быть“, кощунственных „то, чего я не понимаю, не истина“, без слов, посредством этой ткани. Взгляни на нее. 10. Однажды ты повторил Мне то, что сказал Андрею: „Тебе открылся Мессия? Это не может быть правдой!“, а после твой человеческий рассудок был вынужден смириться перед силой духа, который увидел Мессию там, где рассудок Его не увидел. В другой раз, на море во время шторма, ты попросил: „Мне прийти, Наставник?“, а потом, на середине пути по волнующимся водам ты засомневался: „Вода не сможет меня выдержать“, и чуть не утонул с балластом сомнений. Только тогда, когда вопреки человеческому рассудку преобладал дух, способный поверить, ты мог обрести помощь Божию. Еще как-то раз ты сказал: „Если Лазарь мертв уже четыре дня, зачем мы пошли? Чтобы бессмысленно умереть?“. Поскольку не мог своим человеческим разумением допустить иного исхода. И твое разумение было опровергнуто духом, который, с помощью воскресшего указав тебе на величие Воскрешающего, продемонстрировал, что вы пошли туда не бессмысленно. В другом случае, даже во многих случаях, слушая, как твой Господь говорит о смерти, и жестокой смерти, ты отвечал: „Этого с Тобой никогда не случится!“. И ты видишь, как твой довод был опровергнут. Теперь, в этом последнем случае, Я хотела бы послушать, что скажет твой дух…»

«Прости».

«Не это. Другое слово».

«Я верю».

«Другое».

«Не знаю…»

«Люблю. Петр, люби. И будешь прощен. Поверишь. Обретешь силу. Будешь Священником, а не фарисеем, который навязывает, имея только формальную, а не действительную веру. 11. Взгляни на Него. Осмелься взглянуть на Него. Все смотрели на Него и преклонялись. Даже Лонгин… А ты не можешь? Однако смог отречься! Если ты не признаешь Его сейчас, при свете Моей материнской, любящей печали, которая

соединяет и примиряет, то не сумеешь и после. Он воскреснет. Как ты сможешь посмотреть на Него в Его новом сиянии, если не можешь взглянуть на Его Лик, каким он был в момент перехода от состояния Учителя, которого ты знаешь, к состоянию Победителя, которого ты не знаешь? Потому что скорбь, вся мировая Скорбь веков, молотком и зубилом поработала над Ним в тот час, длившийся с вечера Четверга до девятого часа Пятницы. И изменила Его Лицо. Прежде Он был только Учитель и Друг. Теперь Он Судья и Царь. Он взошел на Свой трон, чтобы судить. Надел на Себя корону. Он останется таким. Разве только, после Воскресения, Он будет уже не Человек, судящий и царствующий. А Бог-Судия и Царь. Посмотри, посмотри на Него, пока Он сокрыт Человеческим естеством и Скорбью, чтобы не побояться взглянуть, когда в Нем восторжествует Божество».

Петр, наконец, поднимает голову с колен Матери и смотрит на Нее покрасневшими от слез глазами, с лицом пожилого ребенка, огорченного содеянным злом и ошеломленного полученным благом.

Мария побуждает его посмотреть на своего Господа. И тогда, пока Петр стенает, как перед живым лицом: «Прости, прости! Я не понимаю, как это произошло. Что произошло. Это был не я. Это было что-то, что заставило меня не быть собой. Но я люблю Тебя, Иисус! Люблю Тебя, мой Учитель! Вернись! Вернись! Не уходи так, не сказав, что услышал меня!», Мария повторяет то действие, которое уже совершала в погребальной комнате. Стоя с простертыми руками, Она выглядит служительницей, приносящей жертву. И если там Она приносила непорочную Жертву, то здесь посвящает Богу раскаявшегося грешника. Она великая Мать для праведных и неправедных!

12. Потом Она поднимает Петра. Снова его утешает. И говорит ему: «Теперь Я довольна. Я знаю, что ты здесь. Сейчас ты пойдешь. Туда, вместе с Иоанном и с женщинами. Вам нужно отдохнуть и поесть. Иди. И будь хорошим…», – словно обращаясь к ребенку.

И пока там, в доме, который более спокоен в эту ночь, вторую после Его смерти, и пытается вернуться к человеческим обычаям еды и сна, веет усталостью и покорностью судьбе тех жилищ, где выжившие тихо приходят в себя от смертельного удара, одна Мария желает оставаться на ногах. Она неподвижна, на Своем месте. Вся в ожидании. Вся в молитве. Все время. Все время. Непрестанно. О живых и мертвых. О праведных и грешных. О возвращении. Возвращении Сына.

Невестка захотела побыть с Ней. Но теперь она беспробудно спит, сидя в углу и опираясь головой о стену. Дважды заходят Марфа и Мария, но потом, сонные, отправляются в одну из соседних комнат, и за коротким разговором на них тоже наваливается сон… А чуть дальше, в маленькой, словно игрушечной, комнатушке спят Саломия и Сусанна, тогда как на двух брошенных на пол циновках шумно спят Петр с Иоанном. Первый все еще механически всхлипывает, прерывая собственный храп. Второй улыбается, как ребенок, которому снится что-нибудь приятное.

Жизнь возвращается на круги своя, и плоть берет свои права… Только Утренняя Звезда бессонно сияет Своей любовью, бодрствующей перед иконой Сына.

И так проходит ночь Святой Субботы. Пока пение петуха при первом проблеске зари не заставляет Петра вскочить на ноги и закричать. И его испуганный и горестный крик будит остальных спящих.

Передышка для всех закончилась. И боль возобновляется. Тогда как для Марии только усиливается тревога ожидания.

⇐ Предыдущая 12