День Великой Субботы

614. День Великой Субботы

30 марта 1945.

1. С усилием наступает чахлый рассвет. Заря непонятным образом задерживается, хотя облаков на небе нет. Но звезды, кажется, утратили всю свою силу. И появляющееся солнце – такое же тусклое, какой была и ночная луна. Матовое… Неужели и они тоже плакали, раз выглядят такими выцветшими, словно глаза тех добрых людей, что оплакивали и до сих пор оплакивают смерть Господа?

Иоанн уходит, как только понимает, что городские ворота уже открыли, не обращая внимания на материнские просьбы. Женщины, теперь, когда даже апостол их оставил, еще больше напуганные, пытаются забаррикадироваться в доме.

Мария все еще в Своей комнате. Уронив руки на колени, Она неотрывно смотрит в окно, раскрытое в сад, не слишком большой, но достаточно вместительный и весь полный цветущих роз: вдоль высоких стен и прихотливых клумб. Кустики лилий, напротив, пока еще совсем без ножек для будущих цветов: густые, красивые, но покрытые одними листьями. Она смотрит, смотрит и, думаю, ничего не видит. Кроме того, что отпечаталось в Ее несчастном мозгу: агонии Сына.

Женщины приходят и уходят. Они приближаются, гладят Ее, умоляют чем-нибудь подкрепиться… и каждый раз вместе с их появлением накатывает волна тяжелого, смешанного и оглушающего аромата.

И от этого каждый раз Марию охватывает дрожь. Но ничего более. Ни слов. Ни жестов. Ничего. Она опустошена. Ждет. Одно лишь ожидание. И Та, которая ждет.

2. Стук в дверь. Женщины торопятся открыть. Мария поворачивается на месте, не вставая, и вглядывается в приоткрытую дверь.

Входит Магдалина: «Это Манаил… Хочет быть чем-нибудь полезен».

«Манаил… Пусть войдет. Он всегда был добрым. Но Я думала, это не он…»

«А кто, Мать?..»

«После… после… пусть проходит».

Манаил входит. Он не такой торжественный, как обычно. На нем заурядная одежда, каштановая, почти черная, и такой же плащ. Никаких драгоценностей, и нет оружия. Ничего. Выглядит, как зажиточный, но незнатный человек. Он склоняется в приветствии, сперва скрестив руки на груди, а потом – опустившись на колени, как будто перед алтарем.

«Встань. И прости, что не отвечаю поклоном. Не могу…»

«Тебе и не нужно. Я бы этого не допустил. Кто я, Ты знаешь. Так что считай, что я Твой слуга. Могу я Тебе пригодиться? Вижу, тут у вас нет мужчин. От Никодима я знаю, что все бежали. Ничего нельзя было поделать. Это правда. Но хотя бы дать Ему утешение видеть нас. Я… я поприветствовал Его у Сикста (рынок Сикста возле стен Храма). А потом я уже не мог, потому что… Но что об этом говорить. Кроме того, что так захотел Сатана. Теперь я свободен и пришел послужить Тебе. Приказывай, Госпожа».

«Мне хотелось бы узнать о Лазаре, и уведомить его… Сестры его переживают, и Моя невестка, и другая Мария тоже. Мы хотели бы знать, все ли в порядке с Лазарем, Иаковом, Иудой и другим Иаковом».

«С Иудой? Искариотом? Но он же предал Его!»

«С Иудой, сыном брата Моего мужа».

«А! Иду», – он поднимается. 3. Но при этом его движение выдает боль.

«Ты что – ранен?»

«Мм.. да. Пустяковое дело. Рука немного болит».

«Из-за нас, наверно? Поэтому тебя не было наверху?»

«Да. Поэтому. И только это меня огорчает. Не рана. С той кровью из меня вышли последние остатки фарисейства, иудаизма и сатанизма, поскольку именно в сатанизм превратилось служение Израиля. Я как ребенок, который после перерезания священной пуповины потерял связь с материнской кровью, и те несколько капель, что еще остаются на ней, его уже не достигают, так как она перехвачена льняной нитью. И они падают… Но уже без толку. А новорожденный живет своим сердцем и своей кровью. Так и я. До сих пор я был еще не сформировавшимся. Теперь же достиг цели, и пришел, и посвятил себя Свету. Вчера я родился. Моей матерью стал Иисус из Назарета. Он произвел меня на свет во время Своего последнего возгласа. Я знаю… Поэтому и бегал ночью в дом Никодима. Желая лишь увидеть Его. О! Когда пойдете к Гробнице, скажите мне. Я приду… Мне неведом Его Лик Искупителя!»

«Он смотрит на тебя, Манаил. Обернись».

Войдя, он низко наклонил голову, а после видел перед собой только Марию, и теперь он почти испуганно оборачивается и замечает Плат. В благоговении падает ниц… И плачет.

Потом встает. Кланяется Марии и говорит: «Пойду».

«Но сейчас суббота. Ты же понимаешь. Они и так уже обвиняют нас в нарушении Закона по Его наущению».

«Тут мы квиты, поскольку они нарушают закон Любви. Самый важный и наипервейший. Как Он говорил. Помоги Тебе Господь», – и он уходит.

4. Проходят часы. Как медленно они тянутся для того, кто ждет… Мария встает и, опираясь на мебель, передвигается к двери. Она собирается пересечь широкую прихожую. Но оказавшись без опоры, начинает шататься, как пьяная. Марфа, увидев это со двора, расположенного за дверью, что распахнута в конце прихожей, бросается к Марии.

«Куда Ты идешь?»

«Туда, внутрь. Вы Мне обещали».

«Дождись Иоанна».

«Хватит ждать. Видите, Я спокойна? Пойдите, и раз уж вы добились, чтобы эту дверь заперли изнутри, потрудитесь и отпереть. Я подожду здесь».

Сусанна, ибо все сбежались, идет звать хозяина с ключами. Тем временем Мария облокачивается на эту дверку, словно бы стремясь открыть ее силой Своего желания. Вот и хозяин. Испуганный, подавленный, он отпирает и исчезает. И Мария под руки с Марфой и Марией Алфеевой вступает в комнату Вечери.

Там все осталось так, как было в конце Трапезы. Ход событий, а также распоряжения, данные Иисусом, предотвратили какое-либо вмешательство. Только скамьи были сдвинуты со своих мест. И Мария, притом что Ее не было в Трапезной, направляется прямо к тому месту, где сидел Иисус. Кажется, Ее ведет какая-то рука. Она почти как сомнамбула – вся оцепеневшая в Своем усилии сделать шаг… Идет. Обходит вокруг скамьи-лежака и протискивается между нею и столом… на мгновение застывает и тут же сваливается поперек стола в новом приступе рыданий. Затем успокаивается. Становится на колени и молится, опираясь головой о край стола. Гладит скатерть, скамью, утварь, край большого блюда, где лежал ягненок, огромный нож для его разрезания, амфору, стоящую напротив. Она не знает, что прикасается к тому, к чему также прикасался Искариот. Потом пребывает как будто в отупении, уронив голову на переплетенные поверх стола руки.

Все хранят молчание. Наконец, ее невестка говорит: «Пойдем, Мария. Мы опасаемся иудеев. Ты ведь не хочешь, чтобы они вошли сюда?»

«Нет. Нет. Это место святое. Пойдемте. Помогите Мне… Хорошо, что вы Мне это сказали. Мне бы еще сундук: красивый, большой, запирающийся. Чтобы спрятать там все Мои сокровища367».

367 Предметы с Тайной Вечери, орудия Страстей и плат Вероники

«Завтра принесу Тебе его из дворца. Есть очень красивый, дома. Он прочный и надежный. Я с удовольствием Тебе его отдам», – обещает Магдалина.

Они выходят. Мария в полном смысле слова истощена. Она шатается, поднявшись на несколько ступенек. И если Она менее эмоциональна в Своем горе, то только потому, что у Нее на это больше нет сил. Но в Своей невозмутимости Она еще печальнее.

Опять возвращаются в ту же комнату. И прежде чем вернуться на Свое место, Мария ласкает святой Лик Плата, как если бы это было лицо во плоти.

5. Еще один стук в дверь. Женщины спешат ко входу и приоткрывают дверь.

Мария устало произносит: «Если это ученики, и особенно Симон Петр или Иуда, пусть сразу идут ко Мне».

Но это Исаак, пастух. Через некоторое время он входит в слезах и тотчас преклоняется перед Платом, а потом перед Марией, не зная, что сказать. Она сама заговаривает: «Спасибо. Он видел тебя, и Я видела. Я знаю. Он смотрел на вас, пока мог».

Исаак плачет еще сильнее. Лишь закончив плакать, он может, наконец, говорить.

«Мы не хотели оттуда уходить. Но нас уговорил Ионафан. Иудеи угрожали женщинам… а после мы уже не смогли подойти. Было… было все кончено… Куда нам было тогда идти? Мы рассеялись по окрестностям, а ночью снова собрались на полпути между Иерусалимом и Вифлеемом. Нам казалось, что можно отогнать от себя Его Смерть, направившись к Его Гроту368… Но потом мы почувствовали, что идти туда было бы неправильно… эгоистично, и мы повернули к Городу… И оказались, сами не знаем как, в Вифании…»

368 Грот – большая пещера у подножия Масличной горы, около Гефсиманского сада. Иисус с учениками собирались там для бесед

369 Иуда Фаддей и Иаков Меньший, сыновья Марии Клеоповой

370 Иаков Зеведеев, сын Марии Саломии

371 Максимин – управляющий в имении Лазаря

372 Алтарь для каждения стоял в Святилище храма за первой завесой

«Мои сыновья!»

«Лазарь!»

«Иаков!»

«Они все там. С рассвета поля Лазаря были усыпаны плачущими скитальцами… Его никчемными друзьями и учениками… Я… пошел к Лазарю и думал, что буду первым… Но оказалось, там уже были двое твоих сыновей369, госпожа, и твой сын370, вместе с Андреем, Варфоломеем и Матфеем. Симон Зелот убедил их прийти туда. А Максимин371, вышедший еще ранним утром за город, нашел остальных. И Лазарь всем им пришел на помощь. И продолжает это делать. Говорит, что Наставник дал ему такое поручение. То же самое говорит Зелот».

«А Симон и Иосиф, другие мои сыновья, где они?»

«Не знаю, госпожа. Мы были вместе до землетрясения. Потом… я точно ничего не помню. Среди тьмы и молний, и восставших мертвецов, и содрогания земли, и воздушных вихрей, я потерял рассудок. Я очутился в Храме. И снова спрашиваю себя, как я смог оказаться там внутри, по ту сторону святой ограды. Представьте, что между мной и кадильным алтарем372 было не больше локтя… Представьте! Я там, куда может ступать только нога служащего священника!.. И… и я видел Святое Святых!.. Да. Потому что Святая Завеса была разодрана сверху донизу, как будто ее разорвала прихоть какого-то великана… Если бы меня видели внутри, меня бы побили камнями. Но некому было увидеть. Я не встретил никого, кроме призрачных мертвецов и живых привидений. Ибо мы казались привидениями в блеске молний, в зареве пожаров и с ужасом на лицах…»

«Ох! Мой Симон! Мой Иосиф!»

«А Симон Петр? А Иуда Искариот? А Фома и Филипп?»

«Не знаю, Мать… Лазарь послал меня проведать, потому что им сказали, что… будто вас убили».

«В таком случае, иди немедленно и успокой его. Я уже отправила Манаила. Но ты все-таки тоже пойди и скажи… скажи, что убит Он один. И Я вместе с Ним. И если увидишь кого-нибудь из других учеников, возьми их с собой туда. Но Искариота и Симона Петра – этих Я хочу видеть».

«Мать… прости нас, что не смогли сделать большего».

«Я все прощаю… Ступай».

Исаак выходит. И Марфа с Марией, Саломия и Мария Алфеева засыпают его мольбами, просьбами и распоряжениями. Сусанна тихо плачет, поскольку никто не говорит с ней о ее муже. И тогда Саломия вспоминает о своем. И тоже начинает плакать.

6. Опять наступает тишина. Пока снова не раздается стук в дверь.

В виду того, что в городе спокойно, женщины уже не так пугаются. Однако когда они видят, как из приоткрытой двери показывается безбородое лицо Лонгина, все они бросаются прочь, словно бы увидели мертвеца в погребальном саване или самого Дьявола. Хозяин дома, из любопытства слонявшийся по прихожей, исчезает первым.

Прибегает Магдалина, которая была с Марией. Лонгин – с непроизвольной усмешкой, играющей на губах – вошел и сам закрыл за собой тяжелую входную дверь. Он не в форме. Но в короткой серой одежде под темным плащом.

Мария Магдалина глядит на него, а он на нее. Потом, все еще оставаясь в дверях, Лонгин спрашивает: «Могу я войти, никого не оскверняя? И ни у кого не вызывая ужаса? Сегодня на рассвете я видел Иосифа, горожанина, и он рассказал мне о желании Матери. Прошу прощения, что сам не подумал об этом. Вот это копье. Я сохранил его как память о… Святом Святых. О! Это именно о Нем! Но справедливо, чтобы оно бы-ло у Матери. Что касается одежд… это сложнее. Не говорите Ей… но, скорее всего, они уже были проданы за несколько динариев… Это право солдат. Но я попробую найти их…»

«Проходи. Она там».

«Но я же язычник!»

«Не важно. Пойду, скажу Ей. Если хочешь».

«О! не… не думаю, что заслуживаю этого».

7. Мария Магдалина заходит к Деве Марии.

«Мать, там снаружи Лонгин… Он принес Тебе копье».

«Пусть проходит».

Хозяин дома, появившийся у дверей, ворчит: «Но он язычник».

«Я Мать для всех, уважаемый. Как и Он для всех – Спаситель».

Лонгин проходит и на пороге, по римскому обычаю, приветствует Ее жестом руки (он уже снял с себя плащ), а потом словами: «Здравствуй, Госпожа. Римлянин приветствует Тебя, Матерь человеческого рода. Истинная Матерь. Я не хотел участвовать в… в этом событии. Но был приказ. Тем не менее, если я сумею вручить Тебе то, чего Ты желаешь, я оправдаю участь быть избранным для этого страшного дела. Вот», – и он дает Ей копье, обернутое в красное сукно. Только наконечник. Без рукоятки.

Мария берет его, делаясь еще бледнее. Так что даже губы теряют свой цвет. Кажется, что это копье вскрыло Ей вены. Ее губы мелко дрожат, пока Она произносит: «Да приведет Он тебя к Себе. За твою доброту».

«Он был единственным Праведником, которого я встречал в обширной империи Рима. Мне жаль, что я был знаком с Ним только со слов товарищей. Теперь… поздно!»

«Нет, сын. Он завершил проповедь Евангелия. Но Его Евангелие остается. В Его Церкви».

«Где Его Церковь?» – Лонгин слегка ироничен.

«Здесь. Сегодня она разбита и рассеяна. Но завтра она соберется вновь, как дерево, обновляющее крону после бури. А если бы и совсем никого не осталось, есть Я. И Евангелие Иисуса Христа, Сына Божия и Моего, целиком записано в Моем сердце. Мне нужно лишь заглянуть в него, чтобы повторить его вам».

«Я приду. Религия, имеющая во главе подобного героя, не может не быть божественной. Прощай, Госпожа!»

И Лонгин тоже уходит.

Мария целует копье, где еще осталась Кровь Сына… И не собирается смывать эту Кровь. Но оставляет ее, «Божий рубин на жестоком копье», как Она говорит…

8. Так, между просветами в облаках и темнотой ненастья, проходит этот день.

Иоанн возвращается только тогда, когда отвесно стоящее солнце возвещает о наступлении полудня.

«Мать. Я никого не нашел, кроме… Иуды Искариота».

«Где он?»

«О! Мать! Это ужасно! Он висит на оливе, распухший и черный, как если бы умер не одну неделю назад. Разложившийся. Отвратительный… Над ним грифы, вóроны, невесть что, кричат и жестоко дерутся… Из-за этого шума я и пошел в том направлении. Я был на пути к Масличной горе, и на возвышении увидел, как кружат и кружат стаи черных птиц. Я пошел туда… Почему? Не знаю. И увидел. Какой ужас!..»

«Какой ужас! Ты прав. Но выше Доброты оказалась Справедливость. В самом деле, Доброты теперь нет… А Петр! Петр! Иоанн, у Меня есть копье. Но одежда. Лонгин о ней не говорил».

«Мать, я хочу пойти в Гефсиманию. Его схватили без плаща. Может быть, он там и остался. Потом пойду в Вифанию».

«Сходи. Ради плаща сходи… Остальные у Лазаря. Так что к Лазарю не ходи. Не нужно. Иди и возвращайся сюда».

Иоанн выбегает. Не подкрепившись. Так же, как и Мария. Женщины на ногах поели хлеба и маслин, не прекращая заниматься своими бальзамами.

9. И тут вместе с Ионафаном приходит Иоанна, жена Хузы. На ее лице застыли многочисленные рыдания. И едва увидев Марию, она восклицает: «Он спас меня! Он спас меня, а сам умер. А сейчас я думаю, лучше бы я не выжила!»

И не кто иной, как Скорбящая Мать вынуждена утешать это дитя, исцеленное, но оставшееся болезненно чувствительным. Она утешает и ободряет, обращаясь к ней: «Тогда ты бы не узнала и не полюбила Его, и сейчас не смогла бы Ему послужить. Сколько нам еще предстоит сделать, в будущем! И мы должны будем это делать, так как – сама видишь… Мы остались, а мужчины сбежали. Женщина – всегда истинная причина всего. И Добра. И Зла. Мы породим новую Веру. Мы переполнены этой верой, вложенной в нас Божественным Супругом. И мы родим ее на земле. Ради блага этого мира. Посмотри на Него, как Он прекрасен! Как Он улыбается и умоляет нас об этом святом деле! Иоанна, Я люблю тебя, ты знаешь это. Не плачь больше».

«Но Он умер! Да. Там, наверху, Он еще похож на живого. Но все-таки Он уже не живой. Что такое этот мир без Него?»

«Он вернется. Действуй. Молись. Жди. Чем больше будешь верить, тем быстрее Он воскреснет. В этой вере Моя сила... И только Я, да еще Бог и Сатана знают, каких усилий стоит Мне эта вера в Его Воскресение».

Иоанна тоже уходит, хрупкая и согнувшаяся, словно лилия, которую слишком много поливали. Но сразу после ее ухода Мария опять впадает в мучения.

«Всем! Всем Я обязана оказывать поддержку. А кто окажет ее Мне?». Со слезами Она ласкает изображение Лика, поскольку теперь Она сидит возле сундука, на котором распростерт плат Вероники.

10. Приходят Иосиф и Никодим. И избавляют женщин от необходимости выходить, чтобы купить мирру и алоэ, так как приносят все это в мешочках. Но перед Ликом, отпечатавшимся на полотне, и перед опустошенным лицом Матери их энергия иссякает. Поприветствовав Ее, они садятся в углу и замолкают. Серьезные, мрачные… Потом уходят.

У Нее тоже больше нет сил говорить. И с наступлением вечера, преждевременного из-за удушливой облачности, Ее все больше охватывают терзания. Для Нее, как и для всех страдающих, тени этого вечера – источник еще больших скорбей.

Остальные также становятся грустнее. Особенно Саломия, Мария Алфеева и Сусанна. Но и к ним наконец-то приходит утешение, когда вместе прибывают Зеведей, муж Сусанны373 и Симон с Иосифом, сыновья Алфея. Первые двое остаются в прихожей, объясняя, что их нашел Иоанн, проходя через пригород Офел. Двух других, напротив, разыскал Исаак, когда они блуждали за городом, сомневаясь, возвратиться ли им в город или идти к братьям, предположительно находящимся в Вифании.

373 Муж Сусанны по имени нигде не назван

11. Симон спрашивает: «Где Мария? Я хочу увидеть Ее», и предваряемый своей матерью, входит и целует измученную Родственницу.

«Ты один? Почему Иосиф не с тобой? Зачем вы разлучились? Вы все еще в ссоре? Не надо. Видите? Причина разногласий мертва!»

И Она кивает на Лик плата Вероники. Симон, глядя на него, плачет и говорит: «Мы больше не разлучались. И не разлучимся. Да, причина разногласий умерла. Но не так, как Ты думаешь. Она умерла, потому что Иосиф, теперь, вместил… Иосиф там, снаружи… не осмеливается войти…»

«О! нет. Я никогда не наводила страх. Я не что иное, как милосердие. Я бы простила даже Предателя. Но это уже невозможно. Он убил себя».

Она встает. Сгорбленно ступает и зовет: «Иосиф! Иосиф!» Однако Иосиф, которого душат слезы, не отвечает.

Она останавливается в дверях, там же, где говорила с Иудой и, облокачиваясь о косяк, протягивает другую руку и кладет ее на голову самого старшего и упорного из племянников. Гладит его и говорит: «Позволь Мне опереться на еще одного Иосифа! Все было мирно и спокойно до тех пор, пока в Моем доме царило это имя. Потом Мой праведник умер… И все человеческое благополучие бедной Марии умерло вместе с ним. Осталось высшее благо Моего Бога и Сына… Теперь Я – Отринутая… Но если бы Меня обняли руки Иосифа, которого Я люблю – а тебе известно, люблю ли Я тебя – Я бы почувствовала себя менее отринутой. Тогда Мне покажется, будто Я вернулась в прошлое. И можно будет сказать: „Иисус отлучился. Но не умер. Он в Кане, в Наине, в трудах, но скоро вернется…“. Проходи, Иосиф. Войдем вместе туда, где Он ждет, чтобы улыбнуться тебе. Нам осталась Его улыбка, чтобы подтвердить, что обиды нет».

Она вводит Иосифа за руку, и как только Она садится, он становится перед Ней на колени, преклонив голову, и плачет навзрыд: «Прости! Прости!»

«Не Меня. Ты должен просить об этом Его».

«Он не сможет меня простить. На Голгофе я пытался встретиться с Ним взглядом. Он смотрел на всех. Но не на меня… Он прав… Я признал и полюбил Его как Учителя слишком поздно. Время вышло».

«Время начинается. Ты пойдешь в Назарет и скажешь: „Я верю“. Твоя вера будет иметь бесконечную ценность. Ты полюбишь Его совершенной любовью, как будущие апостолы, которые будут иметь честь любить Иисуса, узнавая Его одним только духом. Ты исполнишь это?»

«Да! Да! Ради искупления. Но мне хотелось бы услышать от Него хоть одно слово. А я Его уже никогда не услышу…»

«В третий день Он воскреснет и обратится к тем, кого любит. Весь мир ожидает Его Голоса».

«Блаженна Ты, что можешь верить…»

«Иосиф! Иосиф! Мой супруг приходился тебе дядей. И поверил в такое, во что поверить даже труднее, чем в это. Он сумел поверить, что бедная Мария из Назарета стала Супругой и Матерью Бога. Почему же ты, племянник этого Праведника, носящий его имя, не можешь поверить, что Бог способен сказать Смерти: „Довольно!“, а Жизни: „Вернись!“?»

«Я не достоин такой веры, ведь я был злым. Я был несправедлив к Нему. Но Ты… Ты Мать. Благослови меня. Прости меня… Дай мне успокоиться…»

«Конечно… Покой… Прощение… О! Боже! Как-то раз Я сказала: „Как тяжело быть ‘спасителями’“. Теперь говорю: „Как тяжело быть Матерью Спасителя!“. Смилостивись, Боже Мой! Помилуй!.. 12. Ступай, Иосиф. Твоя мать так исстрадалась за эти часы. Утешь ее… Я останусь тут… Со всем, что Я получила от Моего Ребенка… И Мои одинокие слезы вымолят тебе Веру. До свиданья, племянник. Скажи всем, что Я хочу помолчать… подумать… помолиться… Я… Я бедная женщина, уцепившаяся за нитку над бездной. Эта нитка – Моя Вера. И ваше неверие, поскольку никто не в состоянии верить совершенно и свято, постоянно задевает за эту Мою нить... Вы не представляете, какой труд вы на Меня наваливаете… И не понимаете, что помогаете Сатане мучить Меня. Иди…»

И Мария остается одна… Преклоняет колени перед Платом. Целует лоб, глаза, уста Своего Сына и говорит: «Вот так! Вот так! Чтобы иметь силу… Я должна верить. Должна верить. За всех».

Опустилась ночь. Без звезд. Мрачная. Душная. Мария остается в тени Своей скорби.

Субботний день истек.

12 Следующая ⇒