Батай Ж. Сумма Атеологии - М.: Ладомир, 2016

Батай Ж. Сумма Атеологии - М.: Ладомир, 2016

ISBN 978-5-94451-052-5

1. Внутренний опыт

Как мне хотелось бы сказать о своей книге то, что сказал Ницше о "Веселой науке": "Почти в каждой строке ее нежно держатся за руки глубокомыслие и резвость!" [77]

Перед лицом другого задаваться вопросом: по какому пути пошел он, умиряя в себе желание быть всем? ... В грустной улыбке и тени усталости, мелькнувшей на лице, открывается тайное страдание, вызванное удивлением перед тем, что нам не дано быть всем, более того, что пределы наши недалеки. Это страдание, в котором столь трудно сознаться, ведет к ... долгосрочным, торжественным обетам (вроде кантовской морали). [78]

Эта книга — признание о страданиях человека, очнувшегося от дурмана. [78]

Нам не быть всем, в этом мире у нас вообще только две достоверности: эта и еще достоверность смерти. [78]

Этот мир дан человеку как загадка, которую надо разгадать. Вся моя жизнь - все ее странные, беспорядочные мгновения, как и все мои тяжкие медитации, — прошла в разгадывании загадки. [79]

Под внутренним опытом я понимаю то, что обыкновенно называют мистическим опытом: состояния экстаза, восхищения, по меньшей мере взволнованной медитации. Но я имею в виду не столько конфессиональный опыт, которым до сих пор фактически ограничивались, сколько опыт голый, свободный от привязок, даже изначальных, к какому бы то ни было вероисповеданию. Поэтому слово «мистический» мне не нравится. [80]

Догматические предположения задавали опыту слишком узкие пределы: тот, кто уже знает, не может выйти за горизонт знаемого. Мне хотелось, чтобы опыт вел туда, куда он ведет сам по себе, я не хотел вести его к какой-либо заранее намеченной цели... Такой опыт, родившись из незнания, решительно в нем и остается. Он не то чтобы неизрекаем, он не искажается, если о нем говорить, но у разума он отнимает даже те ответы, которые тот имел на вопросы знания... И что бы ни явилось человеку в этом пылу, он не может сказать: «я видел то-то», или «вот каково то, что я видел»; он не может сказать: «я видел Бога, абсолют или основу мироздания»; он может сказать только следующее: «то, что я видел, не дается уму». [81]

Поэзия ведет к необычному, но использует для этого пути привычного. Поэтическое есть та доля привычного, что растворяется в необычном и растворяет в нем нас. Оно не властно опустошить нас целиком и полностью, ибо слова, эти растворившиеся образы, нагружены уже пережитыми чувствами, закрепленными за объектами, которые связывают их с известным. [82]

Я называю опытом путешествие на край возможного для человека. [83]

«Дойти до края возможного» будет означать по меньшей мере следующее: что предел, установленный познанием как целью, будет преодолен. [84]

Развитие ума ведет к иссушению жизни, которая в отместку сужает и сам ум. Лишь провозгласив принцип: «внутренний опыт сам и есть авторитет», я могу преодолеть эту немощь. [85]

Опыт соединяет не только эти формы — эстетические, интеллектуальные, моральные, — он сплавляет воедино различное содержание прежних опытов... оставляя снаружи рассуждение как таковое, посредством которого люди пытались разъединить эти предметы. [85]

Вернуться «в себя» вовсе не значит стать субъектом, обособленным от мира, это значит стать местом сообщения, слияния субъекта и объекта. [86]

Состояние экстаза или восхищения достижимо лишь благодаря драматизации существования в целом... Если бы мы не умели драматизировать жизнь, то не могли бы выходить из себя. Жили бы обособленно, съежившись. Но вот какой-то надрыв — когда одолевает тревога — доводит нас до слез: тогда мы пропадаем, забываемся, сообщаемся с чем-то неуловимо запредельным... Единственная — наконец приоткрывшаяся — истина человека : быть безответной мольбой. [89]

Даже слово «безмолвие» производит шум, говорить — значит воображать себе, будто знаешь; дабы не знать, следовало бы больше не говорить... Дух обнажается «по прекращении всяческих умственных операций». В противном случае рассудочное мышление заставляет его сидеть съежившись... Теперь мы видим второй смысл слова «драматизировать»: это, кроме рассудочного мышления, еще и воля не ограничиваться речью. [89]

Песок, куда мы зарываемся, чтобы не видеть, образуется из слов... В словах, их лабиринтах, в изнурительных просторах их возможностей, наконец, в их изменничестве — есть во всём этом что-то от зыбучих песков. Из этих песков не выбраться, если нам не бросят какую-нибудь веревку. И хотя слова вбирают в себя почти всю нашу жизнь — жизнь, в которой чуть ли не каждую былинку схватывает, тащит и собирает в кучи неутомимое, деловитое скопище муравьев-слов, — таится в нас и некая неуловимо-безмолвная доля. Во владениях слов, в области рассудка о ней знать не знают. [90]

Средства, о которых идет речь, двойственны; надо найти слова, что служат пищей привычке, зато уводят от объектов... Вот только один пример скользящего слова. Я говорю «слово», это может быть и предложение, содержащее такое слово, однако я ограничусь словом «безмолвие»...

Алтарь, который выбрали себе индусы, тоже внутренний — это дыхание. И если скользящее слово способно перехватывать внимание, изначально отдаваемое словам, то дыхание перехватывает внимание, уделяемое жестам, движениям, нацеленным на объекты...

Безмолвие - это слово, которое не является словом, дыхание — это объект, который не является объектом. [93]

Вообразить себе, после того, как «мое я» изгладится, упразднится смертью, что в мироздании его станет не хватать... И наоборот: я остаюсь, а вместе со мной и толпа прочих мертвецов — тогда мироздание стало бы стареть, из его пасти зловонило бы всеми этими мертвецами. Бремя грядущего я могу вынести лишь при одном условии: чтобы в нем жили другие, всё время другие — и чтобы смерть омывала нас, омывала других, и так без конца. [97]

Существует какая-то близость между беззаботностью, щедростью, потребностью бросать вызов смерти...с одной стороны, и волей стать добычей неизвестности — с другой. В обоих случаях одна и та же потребность в беспредельной авантюре, одно и то же отвращение к расчету, к проекту. [97]

Человек, кому неведома эротика, столь же далек от края возможного, сколь далек от него без внутреннего опыта. [100]

«Но куда в конце концов впадают потоки всего того, что есть великого и возвышенного в человеке? Нет ли океана для этих бурных рек? — Стань этим океаном: тогда он будет» [103, ~Ницше]

Непрерывная постановка всего под вопрос не позволяет действовать раздельными операциями, обязывает высказываться молниеносными вспышками, освобождать, насколько это возможно, выражение своей мысли от всякого проекта, включать в несколько предложений все. [105]

Обреченный стать человеком (или чем-то большим), я должен теперь умереть (для себя) и родить сам себя. [107]

Непринужденность и одновременно «невозможное», с которым я столкнулся, вскружили мне голову. Передо мною разверзлась мрачная бездна пространства с созвездиями смеха. Переходя [улицу], я стал вдруг неизвестным в этом «небытии»... отринул эти серые, затворявшие меня стены и очертя голову впал в восторг. [107]

Чуть больше света, чуть меньше — это ничего не меняет; во всяком случае, человек, будь он солнечным или иным, остается лишь человеком; быть всего лишь человеком, не иметь никакого другого выхода — ... вот что нестерпимее всего. [107]

Кто не «умирает» от того, что он всего лишь человек, так и останется всего лишь человеком. [108]

О Бог Отец, Ты, Кто однажды во тьме отчаяния распял Своего сына, Кто в эту кровавую ночь, когда агония стала невозможной ... сам стал Невозможным и прочувствовал невозможность до самого конца, до самого ужаса, Ты, Бог отчаяния, дай мне мужество, Твое мужество, шаткое, непомерное и не терпящее более того, что Ты есть! [108]

Никогда ответ не предшествует вопросу, а что значит вопрос, если в нем нет тревоги... Ответ появляется в тот миг, когда начинаешь сходить с ума; иначе как расслышать его? [109]

Человек — это не созерцание ... Человек — это мольба, война, тревога, безумие. [109]

Абсурдно читать то, что должно надрывать сердце до смерти, а предварительно зажигать лампу, разбирать кровать, что-то пить на ночь, заводить часы... Неискупимый грех — увидеть возможность и оставить ее ради чечевичной похлебки, чтобы как-то там жить. [110]

Стоит наконец взглянуть на историю людей, во всей ее длительности, одного человека за другим, — как на сплошную историю бегства. [111]

Что бы я ни писал, моя неудача в том, что я должен был связать с точностью смысла бесконечное — безумное — богатство возможностей. [111]

Как поверить в таких условиях, что крайность станет когда-нибудь возможностью человека, что когда-нибудь человек (пусть в ничтожном числе) получит доступ к крайности? И всё же без крайности жизнь — это сплошное лукавство. [112]

Тревога — такое же средство познания, как и ум... Край возможного — столь же знание, сколь и жизнь. [112]

Кто не идет до края, тот слуга или враг человека. [112]

Предельное мужество: всё забыть, вернуться к невинности, к бодрости отчаяния. [113]

Решительно никто не посмотрит правде в глаза: человеческий глаз бежит солнца. [114]

Друзья избегают меня. Я внушаю страх — не воплями, а тем, что никого не могу оставить в покое. [114]

Результатом вмешательства взрослых является искусственное ребячество. Взрослые со всей очевидностью низводят вновь пришедшего в мир, каким мы являемся поначалу, до уровня безделушки... Ребячество — это состояние, куда мы помещаем наивное существо, которое должны вести, которое ведем (даже не особенно желая этого) туда, где находимся сами. Когда мы смеемся над детской нелепостью, наш смех лишь прикрывает стыд, испытываемый при виде того, до чего мы низводим жизнь, только что вышедшую из небытия. [114]

Вселенная порождает звезды, звезды порождают землю, земля — животных и детей, а дети — людей. [114]

Если я хочу, чтобы моя жизнь имела смысл для меня, надо, чтобы она его имела и для другого. [115]

Гегель, думается, коснулся крайности. Он был еще молод и решил, что сходит с ума. Думаю даже, он разрабатывал свою систему, чтобы не поддаться (вероятно, всякое завоевание совершается человеком, бегущим от какой-нибудь угрозы). [116]

Ребячество, сознающее себя, приносит освобождение, а принимая себя всерьез, вязнешь в болоте... Самые серьезные люди кажутся мне детьми, которые не знают, что они дети; они отделяют меня от людей истинных, которые знают и смеются над этим. [117]

Если всмотреться в человеческую массу, во все ее непроницаемые глубины, то она предстает так, будто уже погружена в сон. [118]

Внутренний опыт противоположен действию... «Действие» целиком зависит от «проекта». И, что серьезнее, рассудочное мышление само по себе существует в модусе проекта... Проект — это не только модус существования, предполагаемый действием, необходимый для действия, это парадоксальный способ бытия во времени: откладывание существования на потом.

Говорить, размышлять, если только не смеешься... — значит увиливать от существования: не умирать, но быть мертвым. Это значит идти по потухшему и покойному миру, где мы обычно влачимся; тут всё приостановлено, жизнь откладывается на потом. [119]

Внутренний опыт — ... это бытие без отсрочки. [119]

Принцип внутреннего опыта: выйти посредством проекта из области проекта. [119]

Я не знаю «ничего», со стоном, будто склонившийся над тазиком больной ребенок, лоб которого придерживает заботливая материнская рука, я произношу эти слова. Но у меня нет матери, у человека нет матери, а вместо тазика - звездное небо. [121]

То, что я пишу, - призыв! Призыв самый что ни есть безумный, обращенный исключительно к глухим. [122]

Для читателя я какой-то случайный человек: имя, личность, биография ничего не меняют. И он (читатель) — случаен, и я (автор) — тоже. Мы оба, он и я, без имени, вышли из чего-то безымянного, для этого безымянного ... как две песчинки в бескрайней пустыне или, скорее, как две морские волны, что теряются в соседних волнах. [123]

Субъект и объект суть перспективы застывшего, остановившегося бытия. [126]

Почти всякий раз, когда я пытался написать книгу, усталость брала верх задолго до конца. Задуманный проект мало-помалу становился для меня чужим... Я ускользаю от себя, а книга — от меня; почти вся становится чем-то вроде забытого имени. [130]

Всякая жизнь на глубине несет в себе бремя невозможного. [131]

Главное же — безобьектность... Нет больше субъекта = объекта, есть только «зияющая брешь» между ними, и в этой бреши, где растворяются субъект и объект, есть переход, сообщение, но не от "одного" к "другому": и один, и другой утратили раздельное существование. [132]

Если взять мое появление на свет — обусловленное рождением, а затем и соитием мужчины и женщины, даже самым мигом этого соития, — то лишь уникальная удача определила возможность того «я», каков я есть... Малейший сбой в цепи завершившихся мною событий — и вместо «я», жаждущего быть собой, у «меня» было бы лишь небытие, как если бы я уже умер. [139]

В запустении, где я затерян, эмпирическое знание о моем подобии с другими не имеет никакого смысла, ибо сущность «я» обусловлена тем, что ему не может быть никакой замены; чувство основополагающей невероятности определяет мое место в мире, где я пребываю, будучи ему чужд, абсолютно чужд. [139]

В этих условиях какое мне дело до других точек зрения, сколь бы разумными они ни были! [140]

Я ... отдаюсь невероятности — для начала моей собственной, а затем и всех и вся... Игра в пьяного — шатаясь, он сначала принимает свою свечу за себя, задувает ее, а потом, вскрикнув от страха, принимает себя за темноту. [141]

Не понимаю, почему «мудрость» — науку — связывают с неподвижным существованием. Существование — это воспевающая себя суматоха, где горячка и надрыв сливаются с опьянением. [151]

В основе человеческой жизни заложен принцип недостаточности... В ответ на это однажды захочется привнести в мою ночь божественную самодостаточность, — хотя последняя есть отражение бытийного изъяна во мне. [152]

По прошествии ряда лет в нас не сохраняется ни один из элементов, которыми мы были прежде. [153]

Если губку истолочь в пыль, то эта живая пыль, образуемая множеством отдельных одноклеточных существ, исчезает в новой губке, которую она восстанавливает... Только начиная с линейно-осевых животных (червей, насекомых, рыб, рептилий, птиц, млекопитающих) живые особи окончательно утрачивают способность образовывать объединения, слитые в одно тело...

В случае людей их существование обусловлено речью... Достаточно последить некоторое время за повторяющимися путями слов, чтобы единым взором увидеть лабиринтообразное строение бытия. То, что в быту называют «быть знакомым», как сосед знаком с соседкой — и называет ее по имени, — есть не что иное, как существование, на миг ставшее составным... и образовавшее из данных существ некое разовое объединение, столь же реальное, сколь и составляющие его части...

Чтобы возник банальный и длительный контакт, достаточно обменяться несколькими фразами: с этого момента две жизни в какой-то мере проницаемы друг для друга... Знакомство одного человека с другим — это остаточное явление, банальная форма связи, ставшая возможной благодаря фактам сущностного сообщения (я имею в виду сокровенные религиозные действия, жертвоприношение, область сакрального — язык, который используется при знакомстве, несет в себе сильный заряд этих действий) [154]

Всякий способный обособиться элемент Вселенной предстает как частица, которая может войти в состав трансцендентного по отношению к нему объединения. [154]

Вся наша жизнь есть не что иное, как отчаянная попытка завершить бытие... Бытие гуляет в нас, его не поймаешь, ибо мы замыкаем его в самости, а оно есть желание — необходимость — объять всё... Человеку никак нельзя ни избежать своей недостаточности, ни отречься от своих притязаний... Отсюда тревожная разобщенность, полная дисгармония и рассогласованность с самим собой — всё это следует терпеть и не тратить понапрасну силы на то, чтобы как-то сгладить. [161]

К тому времени я уже около двух лет углублялся во внутренний опыт. Во всяком случае, мне перестали быть чужды состояния, описанные мистиками. Опыт, правда, обходился без тех предпосылок, с которыми мистики считали его связанным. [163]

Всё твое существо держится на деятельности, которая связывает твои бесчисленные составные элементы, на интенсивном сообщении этих элементов между собой. Внутреннюю жизнь твоего органического существа образуют заразительные потоки энергии, движения, тепла или перемещения элементов. Жизнь не удержать в одном месте: она быстро переходит из одной точки в другую (из множества точек в другие точки), струится как электрический ток. Таким образом, там, где ты думаешь схватить свою вневременную субстанцию, ты встречаешь лишь скольжение, несогласованную игру составляющих тебя бренных элементов.

Дальше — больше: жизнь не ограничивается этим неуловимым внутренним струением; она струится и вовне, непрестанно открываясь тому, что течет или бьет ключом ей навстречу. Составляющий твое существо нескончаемый водоворот сталкивается с водоворотом тебе подобных, образуя с ними обширную, охваченную размеренным движением фигуру. Да и для тебя жизнь не сводится к струению и неуловимой игре сливающихся в тебе потоков света; она включает и переходы тепла или света от одного существа к другому, от тебя к тебе подобному или от тебе подобного к тебе (даже когда ты меня читаешь, я заражаю тебя своей горячкой); слова, книги, памятники, символы, смех — вот сколько путей заражения, точек перехода...

В необозримых потоках вещей и я, и ты — лишь точка, где струя замирает, перед тем как хлынуть вновь. Всей своей славой и всеми чудесами твоя жизнь обязана волне, которой ты проливаешься, сливаясь с грохотом небесного водопада. [164]

От осознания малой устойчивости всего на свете, более того — глубинного отсутствия настоящей устойчивости во всей человеческой жизни, которую нам выпало прожить, раздаются чарующие раскаты смеха. Как будто бы жизнь вдруг отказывается от печальной и пустой устойчивости ради счастливой заразительности тепла и света... Когда группа людей смеется над какой-нибудь нелепой фразой или рассеянным жестом, по ней пробегает ток интенсивного сообщения. Каждое обособленное существование выходит из себя благодаря этому образу, обличающему ошибку ... обособленности. Оно выходит из себя сразу, одним легким порывом, в открытую заразительность плещущей волны, ибо смеющиеся люди подобны морским волнам: пока льется смех, между ними нет перегородок, они нераздельны, словно две волны, хотя это единение столь же смутно и ненадежно, как зыбь на воде. [165]

Тебе не стать зеркалом грозящей разрывом реальности, если ты сам не разобьешься вдребезги. [165]

В той мере, в какой ты образуешь преграду потоку бьющих через край сил, ты обречен на боль и беспокойство. Но опять-таки ты волен разглядеть смысл своей тревоги: каким образом преграда, которою ты стал, должна отрицать самое себя, желать себя разрушить, ведь она сама — одна из сил, что об нее бьются. Это возможно только при одном условии: чтобы твой надрыв не мешал состояться твоей рефлексии, для чего нужна скользящая подмена (чтобы надрыв лишь отразился в рефлексии, на какое-то время оставив зеркало целым)... Я наконец объяснил комическое ... — как трагическое, — и наоборот. [167]

Жизнь пропадает в смерти, реки — в морях, знаемое — в незнаемом. [168]

Вопросы новой теологии

1) Принцип и цель - в отсутствии спасения и отказе от всякой надежды

2) утверждение внутреннего опыта

3) постоянное самооспаривание и незнание [~169]

Познавать — значит соотносить с известным, постигать, что неизвестная вещь тождественна какой-то другой, известной, что предполагает либо твердую почву, на которой всё покоится (Декарт), либо кругообразность знания (Гегель). [175]

Достаточно привести себя в интенсивное состояние, и ты освобождаешься от назойливой суеты рассудочного мышления; внимание переключается тогда от «проектов» на твое собственное существо, которое мало-помалу приходит в движение, высвобождаясь из мрака: переключается от внешних результатов — возможных и реальных — проектируемого, обдумываемого или осуществляемого действия на это состояние внутреннего присутствия, которое мы можем воспринимать не иначе как рывком всего нашего существа, отвергающего ... путы рассудка. [180]

В опыте объектом является прежде всего проекция драматической самоутраты. Это образ субъекта... Но это может быть только нам подобный. Точка передо мной, если свести ее к какой-то простейшей форме, есть чья-то личность... При проецировании точки душевные движения играют роль лупы, концентрирующей свет в крохотном фокусе, где и вспыхивает пламя. Только при такой концентрации — по ту сторону себя — существованию дано во внутреннем озарении постичь, «что же оно такое», разглядеть то движение болезненного сообщения, которым оно является и которое направлено как снаружи внутрь, так и изнутри наружу. Речь идет, разумеется, о произвольной самопроекции, однако здесь-то и обнаруживается глубинная объективность существования. [185]

Точку-объект можно спроецировать только через драму. [186]

* Эротика вокруг нас так яростна, пьянит сердца с такой силой — в общем, так глубока в нас ее бездна, — что и любая лазейка в небеса перенимает ее форму и пыл. [186]

Чтобы сияние жизни пронзило и преобразило наше тусклое существование, нужна не менее чем смертельная утрата, ибо только ее вольный отрыв становится во мне силой жизни и времени. И чем же, как не зеркалом смерти, быть мне тогда — точно как и мироздание будет зеркалом света. [188]

При полагании перед собой точки дух становится оком. Тем самым у опыта появляется зрительная рамка, ибо в нем можно отличить воспринимающего субъекта от воспринимаемого объекта, как зеркало отличается от отражающегося в нем зрелища. [190]

От созерцания, сводящего объект ко мне самому (так обычно бывает, когда любуешься пейзажем), вернуться к такому его восприятию, когда я, в иных случаях, пропадаю в нем, называю его неизвестностью, и он ничем, что можно высказать в рассуждении, не отличается от небытия...

Я напрасно изводил себя, пытаясь достичь этой пустоты. Потратив довольно много времени, я добился одного: стал чувствовать, что я владею струящимся во мне и передо мной существованием, как бы замыкая его в двух скрещенных ... ветвях. В конце концов, когда они скрестились еще сильнее, токи, которыми я управлял, вырвались из моего владения, ... слились в быстрое, вольное течение... Скольжение было неуловимым и оттого захватывающим, достигая высшей степени напряжения. Ныне я вижу, что такое всегда происходит в «точке» или, по крайней мере, всегда из нее начинается: скрытный и безоглядный полет во тьму. [192]

Подобные струения в нас отличаются поразительной пластичностью. Чуть-чуть воображения — и любая греза как бы обретает плоть. Так, уже много лет назад, когда во мне пребывали эти диффузные, беспредметные струения, я мог во мраке своей комнаты чувствовать, как становлюсь деревом, и даже деревом, поверженным молнией; руки сами собой вздымались и изгибались, словно обломанные почти у самого ствола сучья. Вообще, такие безумства оказываются возможны благодаря нашему равнодушию к ним. Будь у меня проект стать деревом, он потерпел бы неудачу, Я стал деревом просто так, словно во сне, однако я бодрствовал и наслаждался тем, что перестал быть собой, стал иным, ускользнул от себя...

Внезапно я поднялся, и тут-то оно вступило. Как прежде я становился деревом, но это дерево все-таки еще было мною, — и то, чем я стал, было по-прежнему столь же иным, как какой-нибудь из «объектов», которыми я только что обладал, — так теперь я стал пламенем. Но я говорю «пламя» лишь для сравнения. Когда я был деревом, у меня было ясное, отчетливое представление о древовидном растении, новое же мое преображение не отвечало ничему, что можно было бы определить заранее. Верхняя часть тела — выше солнечного сплетения — исчезла или, по крайней мере, не оставляла больше никаких отчетливых ощущений. Лишь ноги, на которых я стоял, связывали с полом то, чем я стал, сохраняя связь с тем, чем я был прежде; остальное било во мне каким-то пламенеющим ключом, било через край, отрываясь даже от своих собственных содроганий. Это пламя, которое плясало и легкомысленно играло..., вырывалось «вне меня». [193]

Но вместо того, чтобы постичь в себе это неистовство, человек останавливает у себя ввергающий его в жизнь поток; страшась всякой непомерной славы, надеясь избежать разрушения, он предается владению вещами. А меж тем как он мнит владеть вещами, вещи сами владеют им. [195]

[о Гегеле] Рабство как неизбывное унижение: раб освобождается от господина посредством труда (важнейшее место в «Феноменологии духа»), зато его господином становится продукт его труда. [195]

Сплю. Бог, хоть и безмолвствуя, обращается ко мне вкрадчивым ... шепотом: "Отче мой, сущий на земле, зло в тебе меня избавляет. Я есмь искушение, коего ты — падение. Хули же меня, как я хулю любящих меня. Хлеб нашей горечи дай мне на сей день. Нет воли моей на земле, как и на небе. Бессилие связывает меня. Имя мое тускло.". Смущенно колеблясь, я отвечаю: "Аминь." [197]

О поэзии я могу теперь сказать так: в моем понимании, это жертвоприношение, при котором в жертву приносятся слова. [201]

Мгновения интенсивного сообщения с тем, что нас окружает — будь то аллея акаций или залитая солнцем комната, — сами по себе неуловимы. Мы наслаждаемся ими постольку, поскольку сообщаемся, потерянные, невнимательные. Стоит выйти из состояния потерянности, стоит сосредоточить внимание, и мы сразу перестаем сообщаться. Мы тщимся понять, уловить удовольствие — а оно от нас ускользает. [206]

Поэт, движимый слепым инстинктом, не может не чувствовать, что мало-помалу отдаляется от людей. Чем глубже он проникает в тайны, которые суть и чужие, и его собственные, тем решительнее обосабливается, тем более одиноким становится. В глубине его одиночества обновляется мир, но только для него одного... Ему всё время надо идти дальше и дальше, там и лежит его страна. Поэт — не толпа, и это неизлечимо.[216]

12 Следующая ⇒