|
|||
Откровенность. Близость. В дни разлуки. Просьба. Я заболелОткровенность Когда захочешь просто, не по-злому, чтоб мог в меня желанный пыл прийти, каким-нибудь обыкновенным словом его приход строжайше воспрети.
Близость Раздвину окошко – и солнце, как призрак, Ударит мне жаркой знакомостью в голову. С тобою же я, словно с зеркалом, близок. И, может, поэтому каждый твой признак Мне в каждую встречу сияет по-новому.
В дни разлуки Исходи весь город Поперек и вдоль – Не умолкнет сердце, Не утихнет боль. В чьих-то узких окнах Стынет звон и свет, А со мною рядом Больше друга нет. Сколько недосказано Самых нежных слов! Сколько недосмотрено Самых нужных снов! Если б сил хватило, Можно закричать: На конверте белом Черная печать. И знакомый почерк Поперек и вдоль. Чем письмо короче, Тем длиннее боль. В дни разлуки дальней Письменная весть – Самое большое Из всего, что есть.
Просьба Утро занимается с востока, Пробуждается листва от ветра, Оживают площади от солнца, Постепенно стаивает тень. Так ко мне твои восходят письма Необыкновенно ясным светом. Только я хотел бы, чтобы письма, Как и свет – приятный вестник утра, Прибывали тоже каждый день, Ведь без утра день – какой же день?
Я заболел Болезней поэту бессмысленно бояться, От болезней поэту никуда не деться. Поэт обязан всю жизнь воспаляться, Болеть воспалением воли и сердца. Но эти болезни не валят в постель, А гонят в земную кипящую стужу, Несут из комнаток-крепостей Прямо наружу. И мечется поэт в густóтах этих И рвется сквозь время к времен основе, Пока шальной и дюжий ветер Его не пронзит, не сомнет, не разломит. Тогда поднимается воротник, Тогда порошки покупаются белые. Становится чуточку лучше от них, И снова поэт суетится и бегает. И жгут дуновения жестче огня, Но он сдаваться не хочет без бою. Вот так схватила хвороба меня За самое горло перед самой весною. Я слег в подушки, горел, молчал. И чувствовал (это не часто бывает!), Как время идет из каких-то начал, Течет сквозь меня и меня размывает. Окошко стыло, искренне синее, Недоступной близостью до слез дразня. Под этим воздухом, за этим инеем Работают здоровые мои друзья. В городе одном их обитает двое. Один – годами сгорбленный, но юный вполне, Переживающий все живое, Себя пересматривающий по мне. Я для него не просто я, А жадный наследник и сколок с тысячи. Он нежен и грозен, он входчив и яр, Он кем-то из вод закристалленных высечен. Он неповоротлив, но не от ленивости, А от перегруза и величины. В нем слито дряхленье с сияньем невинности. В нем страсти в борение вовлечены. …И тут же, где-то рядом, вторая. Нет, самая первая и дорогая. Ее еще нет. Она вся еще в поисках И жжет себя ненавистью сгоряча. Так мать, почуявши рези у пояса, Клянет не рожденного, тихо крича… И, может, затем, что она не явилась И все еще бродит в сверкающей мгле, Земля еще родственней мне полюбилась За то, что она уже есть на земле. Она прорывает огромные версты, Подходит к постели моей больной, Садится на стул по-домашнему просто И долго-долго молчит со мной. Я руки свои – побледневшие, свявшие – Кладу в тончайшие пальцы ее. «Вера, рассказывай! Вера, спрашивай! Как протекает житье твое? А я – вот видишь – немножко сломался. Боюсь, безделье в привычку вгнéздить. Массы работают. Работы масса. Надо звонить, докладывать, ездить. Только теперь прояснело мне: это Широкому сердцу стены ýзки. Ты читала сегодня газету? Париж еще французский? Столько нужно стихов написать! Болеть – всего страшней и бесполезней. Ну, кто просил надо мной нависать Эти темнющие болезни! Спасибо, Вера. Я устал. Ты придешь еще ко мне или нет? Я совсем невыносимым стал. Извини. Знаю: это бред…» Это бред. Но мне и вздраве верится В твой приход, вносящий силу и покой. Ты далеко. Но куда пространству мериться С нашей молодостью, огневой такой. Стынут стены. Я в стенах пылаю. Пусть густятся смерти надо мною тучею! Ты моя единственная, моя былая, Настоящая и грядущая!..
|
|||
|