Брынза». Не запылились!

«Брынза»

Мы ведь и свой журнал стали выпускать. Название его - «Брынза» было написано на обложке на 32 языках. Представляете, сколько пришлось словарей перелистать? Я и сейчас помню кое-что из «Брынзы». Например, собственный опус:

«Люди!/ Иду / и дум много./ Ног о/ вас /не стоит марать./ Орать?/я не Марат. Он один/Нема рать...» замечательная поэзия, правда? А вот Юркин стих: «Словом с лова шли мы с ловом/Но не сливы же несли вы./Но со славой нос осла вы/на слой лавы разослав». Но мне больше всех других нравился его же бесхитростный стишок:

«Пора, пора, гудок гудит./Скорей иду к заводу./Дед на завалинке сидит/ И пьет сырую воду./Скажи мне, дед, когда и где/Ты годы потерял в труде?/На сердце руку положи/И поподробней расскажи,/Как рос в деревне капитал,/Как обдирал купчина,/Как злой помещик угнетал,/как в избах жгли лучину./На пару дней оставь гужи /И по привычке деда/О днях минувших расскажи/О прошлом мне поведай.../Молчит старик, и глух, и нем./Он воду пьет — я дыню ем.»

И у меня были ернические стишки: «Капитализм в России развивался,/Пролетарьят оформился как класс./На полкопейки в месяц поднимался/В своей цене обычный хлебный квас...» И дальнейшее невинное стихобаловство: «А слесарь дует водку из стакана,/Не ведая, что завтра его ждет./Но верит слесарь: поздно или рано/К нему освобождение придет!»

Но что любопытно: сегодняшние литературоведы на Западе с серьезными минами пишут о нашей «Брынзе» как о знаковом явлении для 50-х годов, когда — цитирую изданную все в тех же Штатах работу В. Кривулина «Золотой век самиздата»:

«...не выспренне-серьезный символизм, не патетика, а по-детски игровой футуризм в 50-е годы был самым привлекательным и продуктивным течением. Продуктивным прежде всего с точки зрения самоопределения молодых поэтов, настроенных антитрадиционно. История неофутуризма открывается непостижимой в годы сталинщины публичной акцией в помещении ленинградского филфака. В декабре 1951 (да нет, 1952-го! - Э.К.) года восемнадцатилетние первокурсники Эдуард Кондратов, Сокольников (его не было! - Э.К.), Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в русские рубахи навыпуск и смазные сапоги, сели на пол в университетском коридоре и принялись публично хлебать квасную тюрю, громко распевая при этом стихи Хлебникова. Красильников и Михайлов были исключены из университета — необыкновенно гуманная мера наказания для тех времен».

Дальше пересказываются — с перевиранием деталей, дат и фамилий — события, описанные выше Лосевым и говорится о том, что «...через три года вокруг Красильникова и Михайлова складывается новый футуристический кружок, для которого главной отправной точкой остается поэзия Хлебникова и поэтика абсурда... Они (перечисляется несколько фамилий, в том числе и моего брата Саши — Э.К.) расширяют границы устоявшегося поэтического языка, оценивают советскую повседневность сквозь призму футуристической зауми. Тексты А. Кондратова, обнажающие механизм жанровых, стилистических и речевых структур классической литературы и доводящие эти структуры до чудовищных, смехотворных, скелетоподобных образований, во многом предвосхитили позднейшие опыты Д.А. Пригова».

Вот ведь как мудрено пишут литературоведы о нашем творчестве! Правда, братец Саша впоследствии много экспериментировал над стихотворными, часто абсурдистскими формами, его опыты печатали журналы, поэтическая антология «Самиздат века», но тогда, в 1952 году, наша «Брынза» была всего лишь задиристым баловством.

Не запылились!

Не хочу ни в малой степени драматизировать наше мироощущение в ту пору.

Нам было тошно и душно, хотя мы не очень-то и страдали, скорей нахально резвились, придумывая свои эпатирующие публику акты, способные с шумом выпустить газы из застоявшегося филологического болота. Так вот и пришла кому-то из нас эта оригинальная идея — явиться на лекции ряжеными... Только вот какие костюмы напялить? Хорошо бы мушкетерами или испанскими грандами нарядиться, да только где возьмешь все эти шляпы и камзолы? Проще всего, решили мы, будет устроить маскарад в стиле «а ля рюсс». Только пусть каждый сам подумает над своим костюмом и прочим антуражем.

В понедельник 1 декабря 1952 года на лекцию по русскому языку — самую первую в то утро — пришли мы трое, без Володи Сокольникова, который то ли приболел, то ли не одобрил нашей акции. Юрка Михайлов, одетый в желтые спортивные штаны и черную косоворотку, принес лукошко с большой луковицей, буханочкой ржаного и тремя бутылками кваса. На Мишке была дурацкая кепочка с задранным козырьком, брюки вдеты в носки, а из карманов он вынул завернутые в газетку махру и рыжую воблу. Я выпросил у своей квартирной хозяйки, бабушки Кумзерской, вышитую белую рубаху, которую ее сын сто лет не надевал, подпоясался красным кушаком и расчесал богатую свою шевелюру на прямой пробор. Из атрибутов действа моим вкладом стали очиненные гусиные перья, о которых чуть позже узнает вся страна. На самом деле они были не гусиные, а выдернуты из крыла купленной бабушкой куропатки.

Наше появление в просторной аудитории, где собрались все четыре журналистских группы, вызвало всеобщее ликование. И не только у журналистов. До начала занятий подивиться на неофутуристов, усевшихся в самом центре и разложивших свое добро на столе, прибегали студенты, в основном девицы, с о всяких там испанских и норвежских отделений, занимавшихся на том же этаже. Вера Федоровна, молодая, статная преподавательница по фамилии, сама собой, Иванова, не сразу могла начать лекцию, а когда стала ее читать, то явно смущалась, когда взгляд падал на троих живописно одетых студентов, усердно, чуть не с высунутыми языками, орудующих гусиными перьями и даже несколько записок ей пославших. Написанных толково, по существу, но...с ятями и ерами после конечных согласных.

Но вот грянул звонок на перерыв... Вот тут-то все и началось!.. Иванова еще не успела собрать на кафедре свои бумажки, как Мишка принялся открывать бутылки. Квас, постоявший в тепле, среагировал бурным выбросом пены. Ахнув, наивная наша наставница позже скажет: «я подумала, что это водка» - покинула аудиторию. А мы налили в плошку квас, покрошили туда же лук, хлеб, и принялись угощать тюрей желающих, коих оказалось множество. Для пущей лепоты мы затянули «Лучинушку», и когда Галя Познякова села за рояль — надо ж было ему здесь оказаться, как в анекдоте! - и громогласное «извела меня кручина, подколодная змея» подхватил недружный хор. «Прекратите хулиганить, вы пожалеете!» - испуганно увещевал нас примчавшийся старшекурсник Владлен Кузин, член факультетского комитета комсомола. «Ты, отрок, отседова уйди! Изыди, короче! Потому как не твоего, отрок, ума это дело!» - дерзко ответствовал я ему.

Филологический народ подваливал к нам отовсюду, клубился в коридоре у дверей. Прозвучал звонок, толпа зевак стала рассасываться, но лектора все не было... Оказалось, что Иванова не решилась войти и ушла за подмогой.

Лекция все не начиналась, в воздухе запахло грозой. Мишка подтирал квасную лужу, Юрка спрятал корзину с остатками тюри под стол. Приутихли все. «Эдик, а ты помнишь, что сегодня — день смерти Кирова?» - с тревогой вполголоса спросил меня Солопов, самый старший в нашей группе, фронтовик.

Какое там! Вспомнишь ли об этом утром в понедельник!? А сердце-то екнуло...

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒