Крылов Николай Иванович 23 страница

Так что штурмовая группа в целом была, по существу, уже отрядом, насчитывающим несколько десятков человек.

Никаких штатных штурмовых подразделений мы не формировали. Вопрос был поставлен так: уметь штурмовать должен каждый! Обучать этому надо было и поступавшее в части пополнение. Ведь до полного очищения Сталинграда от фашистских захватчиков воевать нам предстояло в городе. И штурмовым группам, вызванным к жизни спецификой городского боя, еще когда армия находилась в активной обороне, теперь отводилась первостепенная роль в наших планах наступательных действий.

В одну группу старались подбирать люден, уже сражавшихся вместе, обычно - из одной роты. Причем существовало неписаное правило: без коммунистов не формировалась ни одна штурмовая группа, ибо вдохновляющий пример мужества и самоотверженности, который бойцы-коммунисты подавали повсюду, был здесь необходим вдвойне и втройне. Одновременно с командиром назначался в штурмовую группу и парторг.

Вопросы подготовки штурмовых групп, их использования и управления ими постоянно обсуждались на заседаниях Военного совета армии, а еще чаще - без заседаний: у командарма, у Гурова, у меня. На суть дела мы смотрели одинаково, и это позволяло находить решения, которых требовала жизнь.

Конечно, Военный совет и штаб армии не навязывали одну и ту же тактику всем без разбора. То, что было приемлемо в центре города, в кварталах с крупными зданиями, не всегда подходило для боя, допустим, на участке Горохова, в поселках, негусто застроенных небольшими домиками. Методы выполнения боевых задач командиры дивизий или бригад выбирали сами. Иначе не могло и быть.

* * *

В совершенно особых условиях, не сравнимых ни с каким другим участком, велись наступательные бои на территории "Красного Октября".

Вспоминается в связи с этим, как в первых числах декабря, когда линия фронта, пересекшая в свое время заводские дворы и цеха, была кое-где отодвинута назад на считанные метры, из-за Волги прибыло несколько руководящих работников предприятия - посмотреть, не пора ли начинать его восстановление. Этих товарищей провели до полковых КП сражавшейся на заводе 39-й гвардейской дивизии, и они убедились, что делать им тут пока нечего. А общая картина, открывшаяся им, некоторых просто потрясла. Один начальник цеха, эвакуированный еще в сентябре, удрученно повторял, что таких разрушений он не мог себе представать.

Территория завода действительно выглядела хаотически. Обвалившиеся степы и куски рухнувших труб (их было пятнадцать, а устояла одна), искореженные стальные конструкции, разметанные взрывами бомб вагоны и платформы с металлом и шлаком... Ни проехать, ни пройти, даже если бы вдруг прекратился огонь. Нетрудно было понять чувства хозяйственников, инженеров: восстанавливать завод означало создавать его почти заново.

Но сперва нужно было выбить отсюда врага. А он успел основательно забаррикадироваться в этих руинах, оборудовал огневые точки, нарыл траншеи и переходы, загородился многорядной проволокой и минами.

На таком вот поле боя и действовали штурмовые группы гвардейской дивизии генерал-майора Гурьева. Первым их серьезным успехом в декабре стало взятие листоотделочного цеха, занимавшего важнейшее место в неприятельской обороне на "Красном Октябре". Брал этот цех батальон капитана Василия Васильевича Горячева (вскоре он, как и еще несколько лучших комбатов армии, был удостоен ордена Александра Невского).

Готовясь атаковать огромный - до двухсот метров в длину, до семидесяти в ширину - полуразрушенный корпус цеха, Горячев сформировал три собственно штурмовые группы и группу закрепления. В них вошло 86 человек. Для поддержки выделялось две батареи тяжелых минометов и батарея полковой артиллерии, а в определенный момент предусматривалось, в целях отвлечения внимания противника, ввести в действие все находящиеся на переднем крае огневые средства дивизии.

Фактически бой за цех начала - это было уже не по плану - горстка разведчиков. Посланные туда за двое суток до штурма, они преодолели ночью все заграждения, захватили и переправили в батальон "языка", но затем немцы отрезали им обратный путь, и разведчики, засев за грудами металла, отбивались до следующего вечера. Когда стемнело, они добрались все-таки к своим, потеряв двух человек. А противника заставили окончательно раскрыть всю систему огня.

Капитан Горячев смог существенно уточнить план атаки, и, когда она началась, штурмовые группы ворвались в цех без потерь. Половина его была очищена от гитлеровцев очень быстро. Но вторую половину и подвалы пришлось отвоевывать целых семь суток. Медленно, по кусочку, заштриховывалась красным шестиугольная фигура цеха на карте. "Как в листоотделочном?" - интересовался при каждом телефонном разговоре начальник штаба фронта Иван Семенович Варенников.

Затянувшийся бой был упорным, внутри цеха отражались контратаки. Однако велся он до конца малыми силами. Ввести тут в дело больше людей означало бы лишь увеличить потери. Кстати, потери оборонявшегося врага только убитыми превысили вдвое общее число бойцов, которые здесь наступали - соотношение еще более красноречивое, чем было при штурме Г-образного дома.

Овладев листоотделочным цехом, можно было продвигаться на "Красном Октябре" уже быстрее. Но каждая новая частная операция требовала новых решений. Не раз и по-разному использовались крупные заряды взрывчатки. Еще более серьезными препятствиями, чем каменные стены, нередко были штабеля стальных болванок, чугунные изложницы, вагранки и прочее массивное оборудование: укрывшегося за ним врага подчас не доставали ни граната, ни снаряд. Выручали в таких случаях огнеметы, но не легкие, а фугасные, бьющие на десятки метров.

При захвате ряда цехов оправдали себя - при надлежащей огневой поддержке - совсем малые штурмовые группы по пять - семь человек во главе со смелым и находчивым командиром. В подразделениях гурьевской дивизии оставались лишь единичные бойцы-воздушнодесантники из ее первоначального кадрового состава, но тут они были неоценимы. На их десантную хватку и ориентировались командиры, ставя конкретные задачи.

В группах закрепления понадобилось больше саперов: гитлеровцы насовали на заводе мин разных типов куда только смогли. Заминированы были все подвалы, все уцелевшие двери. Валявшаяся под ногами консервная банка тоже иногда оказывалась ловушкой. Случалось, взрывался труп немецкого офицера, когда расстегивали карман кителя, чтобы взять документы...

Выбивали фашистов с "Красного Октября" напористо, днем и ночью. Завод полыхал огнем, когда по пятнадцать - двадцать залпов подряд давали тяжелые огнеметы. А в мартеновском цехе, который в самые тяжелые дни был тут нашим оплотом, главным опорным пунктом дивизии Гурьева, теперь готовили людей к атакам на других участках заводской территории. "Партийные собрания, инструктажи штурмовых групп, где давалось персональное боевое задание каждому человеку, проводили в мартенах, в самих печах, - рассказывает в своих неопубликованных воспоминаниях политработник 120-го гвардейского стрелкового полка В. Г. Белых. - Это было наиболее спокойное место".

Врубившись в неприятельскую оборону на заводе, подразделения 120-го полка майора Гумарева и 112-го подполковника Лещинина продвигались сперва в одном направлении, параллельно, а затем - друг другу навстречу, охватывая не подавленные еще очаги сопротивления. 25 декабря они встретились у механического цеха, взятого в ожесточенном ближнем бою. При этом мы имели все основания считать, что от 79-й немецкой пехотной дивизии фон Шверина, с которой наши части два месяца дрались за "Красный Октябрь", уже мало что осталось.

Дивизия Гурьева достигла важного рубежа - проходящей за заводами железной дороги. Дальше начинались кварталы рабочих поселков. А за ними господствующая над заводским районом высота 107,5. В общем направлении на нее должно было развиваться наступление всего правого крыла армии.

Тремя днями раньше был наконец срезан у Волги тот неприятельский клин, который появился 11 ноября, при прорыве гитлеровцев у завода "Баррикады", и с тех пор отделял от остальных наших войск дивизию Людникова. Собравшись с силами, уже регулярно снабжаемая по льду (но по числу бойцов соответствовавшая примерно батальону), дивизия сумела продвинуть свой левый фланг навстречу частям Горишного, возобновившим атаки. Отвоевывая дом за домом на Таймырской, Прибалтийской и соседних улицах, полк майора Печенюка оттеснил здесь противника метров на двести. У Горишного поднажал правофланговый полк, и две дивизии восстановили локтевой контакт.

Так закончилась 40-дневная эпопея "острова Людникова". Его защитники основательно потрепали две фашистские дивизии - 305-ю и 389-ю, которые тщетно пытались сбросить их в Волгу. Наша армия снова держала сплошной фронт от "Баррикад" до центра города, почти до устья Царицы. Разъединенной с нашими главными силами оставалась только Северная группа, но прежние тревоги за нее отпали, с тех пор как до Спартановки дошли части Донского фронта.

Удостоверившись, что "пятачок" Людникова воссоединен с нашими основными позициями прочно, командарм приказал командиру 138-й дивизии прибыть на КП армии. Были вызваны также Родимцев, Гурьев, Батюк, Соколов, Горишный.

Долгое время возможность собирать командиров соединений была совершенно исключена. Да и поодиночке вызывались лишь те, кто располагался совсем близко, и лишь при крайней необходимости. В сталинградской обстановке даже кратковременное отсутствие командира могло обойтись дорого, и командующий, как и член Военного совета, чаще ходил к комдивам сам. Теперь же, когда мы держали боевую инициативу в своих руках и начали, хоть и очень медленно, теснить врага, а над головой уже не висела, как прежде, его авиация, можно было провести без особого риска командирское совещание армейского масштаба.

Как уже говорилось, мы придавали большое значение передаче накапливавшегося опыта городских наступательных боев, и было, конечно, лучше всего, чтобы сами комдивы рассказали друг другу о проведенных частных операциях, о том, чему они научили, что подсказывают на будущее. В этом, собственно, и заключался смысл той встречи на армейском КП.

Да и вообще пора было командирам-соседям, столько вместе пережившим и сделавшим, но до сих пор почти не встречавшимся (не все они знали друг друга в лицо), поближе познакомиться перед заключительными боями. На это был рассчитан и назначенный после деловой части товарищеский обед в столовой Военного совета.

Полковника Людникова чуть не половина присутствующих видела в первый раз, а остальные, в том числе и я, - впервые по крайней мере за полтора месяца. Но всех долго волновала судьба его отрезанной дивизии (кто поручился бы месяц назад, что посидим еще за одним столом!). И теперь он, естественно, оказался "именинником", привлекавшим общее внимание.

Людникова расспрашивали о разных подробностях трудных недель, проведенных в жесткой блокаде на плацдарме-"островке". А он охотнее всего рассказывал о своих бойцах.

С сердечной теплотой говорил Иван Ильич о старом солдате, участнике Царицынской обороны в гражданскую войну, которого называл "дядя Карпов", мудром наставнике молодых, необстрелянных, с отцовской горечью - о погибшем несколько дней назад сержанте из дивизионной разведки, исключительно хладнокровном и находчивом, неоднократно проникавшем в занятые немцами цеха "Баррикад", доставлявшем и "языков", и точнейшие сведения о расположении неприятельских огневых точек.

Фамилию разведчика я тогда не запомнил, но потом легко выяснил: в дивизии его не забыли. Это был Николай Петухов, москвич девятнадцати лет. Знаю, что начальник штадива подполковник Шуба хранил и после Сталинграда его аккуратные чертежики - графические отчеты об увиденном в разведке.

Перед тем как отпустить Людникова, командарм спросил, нет ли у него личных просьб к Военному совету. Таких вопросов в Сталинграде раньше не задавали, но время пошло уже другое, да и Людников как-никак провел полтора месяца в условиях совершенно особых.

Иван Ильич не растерялся и попросил разрешить ему сходить по ледовой дорожке на левый берег - попариться в настоящей бане. Чуйков, переглянувшись со мною, дал "добро". Теперь можно было позволить и это, благо за комдива оставался испытанный начальник штаба подполковник Шуба.

Два-три дня спустя 138-й дивизии была дана возможность чуть-чуть передохнуть, привести себя в порядок. В дальнейшем, приняв небольшое пополнение, она действовала уже на другом участке заводского района.

* * *

После Сталинградской победы полковник Людников стал генералом, ему вверили корпус, затем и армию. Когда он командовал 39-й армией, а я - 5-й, мы были соседями по фронту в Белоруссии, под Кенигсбергом, в Маньчжурии... Однако вспоминается мне Иван Ильич больше всего по Сталинграду. Наверное, потому, что, сколько ни пришлось пережить и испытать всякого потом, в обстановку столь тяжелую и сложную мы все-таки уже не попадали, а она-то и выявляла главное в человеке.

Я рассказывал, как вводились в бой прибывшие в Сталинград дивизии почти всегда с ходу, прямо с переправы. Редко бывала возможность задержать нового комдива в штабе армии дольше, чем необходимо для постановки ближайшей боевой задачи. То персональное знакомство, с которого обычно все начинается, откладывалось до лучших времен. Но знакомили с командиром, давали о нем представление с первого же часа его практические действия.

Личное дело приходило иногда много времени спустя, да и раскрывать его уже никто не спешил: командира знали и так. А когда раскрывали, биография человека, события прошлой его службы представали как бы в свете того, что он уже успел сделать здесь. И нередко помогали понять - как смог сделать.

У большинства командиров соединний 62-й армии были яркие, запоминающиеся биографии. Вместе взятые, они заставляли думать о том, как богат наш народ дарованиями, в том числе военными, о богатырских его силах, раскованных Великим Октябрем. В этих командирских биографиях отражался путь, пройденный всей Страной Советов.

Людников, сын азовского портового грузчика, нанявшийся одиннадцатилетним мальчонкой на шахту, был прирожденным военным по натуре. И сама революция указала ему его призвание. В пятнадцать лет он стал красногвардейцем, а затем бойцом регулярной Красной Армии. "С этого, говорил Иван Ильич, - и началась моя родная военная жизнь". Он был кавалеристом, моряком Азовской флотилии, пулеметчиком на тачанке. Мечтал поступить после гражданской войны в артиллерийское училище, но со своими тремя классами сельской школы едва попал в пехотное. Зато окончил его одним из первых по списку. А в Академии имени М. В. Фрунзе зарекомендовал себя так, что его оставляли там преподавателем. Однако Людников предпочел вернуться в строй, и война подтвердила, что именно тут его настоящее место.

У Родимцева, росшего в оренбургской степной глуши, военные способности проявились не так рано. Рассказывая о детстве, он вспоминал, как его вечно ругали за то, что стаптывает слишком много лаптей - далеко было ходить в школу... До самого призыва в армию он был батраком. Только новобранцем увидел в первый раз железную дорогу. А десять лет спустя возвращался Героем Советского Союза из Испании. Еще через три года стал генералом.

"Карьера" стремительная, с крутым взлетом. И в то же время закономерная у нас, отнюдь не исключительная.

Батюк, сверстник Родимцева, в один с ним год начавший срочную службу, почти так же быстро прошел путь от красноармейца до командира дивизии. И комдив он был талантливый, смелый в решениях и действиях. Батюк принадлежал к командирам, особенно глубоко понимавшим специфику городского боя, его природу. Комдив-боец, он в критические дни, случалось, сам водил солдат в контратаку - обстановка оправдывала ц это.

Гурьев, как и Людников, пошел сражаться за Советскую власть с донецкой шахты, принадлежавшей до революции бельгийскому капиталисту. Семнадцатилетний забойщик был одним из тех, про кого потом пели: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну..." На двадцать втором году жизни, уже давно кадровый красный командир, он стал коммунистом ленинского призыва.

И остальные - это характерно для них всех - встали в ряды большевиков очень молодыми. Они гордились, что партия посылала их туда, где дело защиты Родины требовало особых усилий, полагалась на них там. Гурьев и Родимцев были в числе коммунистов, направленных (один - из мотострелковой части, другой - из любимой своей конницы) в создававшиеся воздушно-десантные войска. А Соколов, командовавший в Сталинграде 45-й дивизией, в ту пору перешел в военное училище из университета: так было нужно - над страной нависала грозная опасность.

Июнь сорок первого большинство их встретило близ западной границы. Некоторые, в том числе Людников, уже тогда командовали дивизиями, другие, такие, как Батюк, - полками. Их части принимали на себя удары чудовищной силы, редели в неравных боях, вырывались из окружений, спешно переформировывались, чтобы встать насмерть на новых рубежах. Одно то, что выпало им между Доном и Волгой, на подступах к Сталинграду и в самом городе, казалось, должно было до конца исчерпать любые человеческие силы. Но если бы меня спросили, чем определялось после этих тяжелейших боев состояние духа наших комдивов, я бы ответил: жаждой активного боевого действия, неуемным, нетерпеливым стремлением бить врага.

Это отражало общее настроение их подчиненных, всей армии. Командирам дивизия, разумеется, было известно, что такими силами, какие оставались у них, наступательных действий вообще-то не ведут. Но о том, чтобы наступление в Сталинграде обошлось без нас, вряд ли кто мог и помыслить.

Никаким обычным представлениям не соответствовало ведь и то, что такими силами были удержаны наши последние оборонительные рубежи. А на что способны люди сверх этого, комдивы не просто знали, а ощущали всем сердцем.

В сталинградской обстановке было немало такого, что постигалось и выверялось обостренным внутренним чувством, доходило до сознания "через сердце". Если нашим комдивам, командирам полков, комбатам порой удавалось совершать невозможное, то, убежден, большое, горячее сердце значило для этого не меньше, чем железная воля и ясный ум.

Задумаешься о том, что сделали тогда, что осилили основные соединения 62-й армии, измотанные до крайнего предела и все же боеспособные, и вновь встают перед глазами их доблестные командиры. Ныне, многие годы спустя, сознаешь еще отчетливее, что к великому сталинградскому испытанию подготовила этих людей вся прежняя их жизнь. Наверное, только такие командиры - поднятые на свои посты революцией из самых недр народа, закаленные большевистской партией, кровно причастные ко всему, что пережила и совершила за четверть века Советская страна. - наверное, только они и могли это испытание выдержать.

Все эти мысли, навеянные воспоминанием о первой за долгое время встрече командиров дивизий на армейском КП, относятся, конечно, и к тем, кого уже не было в тот день в Сталинграде. И к Леонтию Николаевичу Гуртьеву, отбывшему за Волгу переформировывать, а по сути дела - комплектовать заново свою 308-ю стрелковую. И к Виктору Григорьевичу Жолудеву, геройскому комдиву 37-й гвардейской, которая приняла на себя главный натиск врага на Тракторном, а потом, передав соседям немногих оставшихся в строю бойцов, была - чисто символически, потому что дивизии, как таковой, не существовало, - выведена в резерв. И к другим командирам, кто, отвоевав уже в Сталинграде, исполнил именно здесь, может быть, самое большое и значительное в своей жизни.

В двадцатых числах декабря мы расстались с командиром 193-й стрелковой дивизии - она также выводилась в резерв Ставки - Федором Никандровичем Смехотворовым.

Мне очень редко удавалось отлучаться с КП, и вышло так, что, познакомившись с генералом Смехотворовым той сентябрьской ночью, когда его дивизия к нам прибыла, я вновь увидел Федора Никандровича только через три месяца, когда пришла пора прощаться. Но голос его я слышал в телефонной трубке каждый день, часто - по нескольку раз. Даже если бывало отчаянно тяжело, этот голос оставался спокойным, сдержанным, не слишком громким, и человек, которому он принадлежал, стал для меня олицетворением надежности, "прочности". А возглавляемую им дивизию мы числили таковой до конца, хотя ее остатки давно уже были сведены в один небольшой полк, прикрывавший подступы к переправе. Из Сталинградской битвы 193-я стрелковая вышла Краснознаменной.

* * *

О каком комдиве ни подумаешь, сразу представляется и его начальник штаба. У Родимцева - полковник Тихон Владимирович Бельский, у Гуртьева подполковник Михаил Иванович Тарасов, у Людникова - полковник Василий Иванович Шуба, у Соколова - подполковник Иван Васильевич Малеев, у Смехотворова - майор Александр Павлович Чумаков... Видеться с ними мне случалось редко. Еще реже, чем с комдивами. Но каждый из начальников штабов дивизий, как и я, почти круглые сутки находился у своих телефонов, и за день, за, ночь нам приходилось переговорить не раз. Понимать друг друга научились с полуслова.

Штабы соединений работали напряженно. Обстановка требовала анализировать, осмысливать все происходящее не только глубоко, но и быстро, напористо - иначе любые оценки и выводы могли устареть. Ведь изменение положения в каком-нибудь одном доме, через который проходил передний край, часто таило в себе угрозу для большого участка обороны или открывало возможность нанести действенный удар противнику. Мы очень настойчиво добивались, чтобы штабная информация была оперативной, точной и вполне достоверной. Такая информация помогала разгадывать намерения врага, не опаздывать с ответными мерами.

Штабы предельно приблизились к боевым порядкам войск - все они размещались в нескольких сотнях шагов от передовых окопов. Штабисты - и не только дивизионные, а также и армейские - доходили до роты, до штурмовой группы, до гарнизона укрепленного дома.

Испытания решающих недель Сталинградской обороны еще крепче сплотили коллектив оперативного отдела штарма. Там царила атмосфера высокого товарищества и молодой, немножко задорной отваги. На наиболее трудные задания всегда находились добровольцы. Если кого-то реже других посылали в войска (имевших лучшую штабную подготовку берегли для операторской работы), он откровенно завидовал товарищам и обижался на начальство...

Наши офицеры связи были первыми, кто сумел проползти в белых маскхалатах под носом у немцев к "острову Людникова", как только на протоке Денежная Воложка начал образовываться ледовый припай. А те, на кого возлагалась доставка отчетной карты в штаб фронта, добирались на левый берег и тогда, когда считалось, что сообщения через Волгу практически нет.

Карту готовил обычно Барановский, а отвозил за Волгу, на фронтовой КП, Семиков. Ко мне он являлся, уже снарядившись по-походному, с трофейным парабеллумом на ремне. Внизу, под откосом, его ждала лодка (говорю о времени, когда Волга еще не стала), на том берегу - машина. Карту мы отправляли после двадцати трех часов, а возвращался офицер связи часам к двум ночи. Если, конечно, не задержит где-то бомбежка, не попадет в свежую воронку машина...

Бывали, впрочем, задержки и по совсем иной причине. Иногда - после очень трудного боевого дня, и особенно если при этом где-то обрывались провода и нельзя было переговорить с нами по ВЧ, - офицера связи из 62-й армии требовал к себе не только начальник штаба фронта, но и сам командующий.

Наверное, в оперативном отделе подобрались люди не просто смелые, но и удачливые. Из скольких переделок выходили они невредимыми! Случалось, и "воскресали" друг для друга. Как-то потребовалось срочно выяснить действительное положение флангов двух соседних частей - в донесениях концы не сходились с концами, и я поручил это ветеранам отдела Барановскому и Семикову. Часа через три передо мною лежал оттиск плана города - помятый, запачканный землей и гарью, но с точным обозначением фактической обстановки, сделанным прямо на месте. Семиков, явившийся с этим планом, доложил, что Барановский, с которым они ненадолго разошлись по ходу работы, бесследно пропал во время сильного огневого налета и, вероятнее всего, погиб. С тем и отправился Семиков на следующее задание: повез отчетную карту в штаб фронта. Однако Барановский все же сыскался, и даже не раненный, только оглушенный. Надо было видеть, как кинулись они друг другу в объятия, когда Семиков вернулся ночью из-за Волги!

Ко второй половине декабря наш КП у Банного оврага был уже неплохо оборудован. В блиндажи командования провели даже электричество от движка вместо светильников из снарядных гильз (а фитили - из зимней портянки), которыми все обходились на первых порах. Офицеры связи, недавно еще жившие в земляных норах, нередко ими самими и вырытых, переселились в отдельную большую штольню оперативного отдела. Как и другие, она глубоко врезалась в береговой откос. Вход прикрыт от осколков защитным козырьком, по бокам тесного коридорчика - выгородки для начальника отдела и его заместителя, дальше - довольно просторное помещение для всех остальных. Тройные нары с соломенной подстилкой, покрытой брезентом, рабочие столы на шатких козелках, вдоль свободной стены - земляная лавка, похожая на завалинку... А уютным все это казалось, должно быть, оттого, что жили и работали тут очень дружные люди.

Если где-то вновь начинал активничать противник или по другим причинам требовалось непрерывно следить за каким-нибудь участком фронта, я часто сам перебирался к операторам. Работать рядом с ними было удобно: все доходит до тебя быстрее, нужные люди под рукой без всяких вызовов, связь с дивизиями непрерывная... Но меня, не стесняюсь в этом сознаться, тянуло сюда и в самые спокойные минуты, когда можно было ненадолго оторваться от дел.

Любил заглянуть в эту штольню "просто так" и Николай Митрофанович Пожарский. (Кстати - уже не начарт, а командующий артиллерией армии. Его должность стала называться по-новому как раз с того знаменательного дня, когда тысячи советских орудий возвестили о начале нашего контрнаступления у Волги, со дня, который сделался после войны ежегодным праздником артиллеристов, а затем и ракетчиков.) Генерал-майор Пожарский был желанным гостем в любом блиндаже штаба. Живой, общительный, остроумный, он мог, появившись на четверть часа, дать людям чудесную душевную разрядку. Сколько сердечной теплоты вкладывал он в любимое свое обращение: "Эх, голуба ты моя!"

Иногда мы с Пожарским, присев на земляную лавку-завалинку, вспоминали Дальний Восток, где служили в одни и те же годы, события, связанные с конфликтом на КВЖД... А иногда кто-нибудь из присутствующих делился известиями, полученными от семьи - хорошо, если добрыми, или тревогой о том, что известий долго нет.

Чего не отдал бы, чтобы у подчиненного, которого посылаешь в огонь, не болела душа за самых близких людей! И горько бывало, если не в твоих это силах.

Не забуду, как перед последним штурмом Севастополя направленец штаба нашей Приморской армии майор Харлашкин узнал, что в эвакуации, в Средней Азии, погибла при несчастном случае его жена. Командование армии направило местным властям просьбу позаботиться об осиротевших детях. Но отпустить в такую даль для устройства семейных дел самого майора мы тогда не могли. Да Харлашкин и не заговаривал об этом. Вскоре он пал смертью храбрых. И хотя мне не в чем было себя упрекнуть, эта потеря воспринялась еще тяжелее оттого, что майор не успел даже узнать, как устроены его дети.

Все это вновь вспомнилось, когда мне стало известно о беде в семье капитана Николая Величко: умерла его мать, жену свалил тиф, маленькая дочка осталась одна. И не за тридевять земель от Сталинграда, а в приволжском поселке, куда можно было добраться с попутными оказиями за сутки с небольшим. Было это еще в октябре, в очень трудное для армии время. Но все-таки я решил дать Величко короткий отпуск, знал, что это за ним, как говорится, не пропадет. Вызвал капитана, спрашиваю:

- Пять суток вам хватит, чтобы для семьи что-то сделать? Если хватит, собирайтесь. Консервов возьмите, я прикажу.

Человек он был волевой, мужественный. Посылая его на такие участки, куда даже добраться непросто, я привык не сомневаться: и дойдет, и все, что надо, сделает. И каково бы там ни было, доложит спокойно и обстоятельно, ничего не упустив и не сгущая красок.

А тут, не услышав немедленного ответа, взглянул на него и впервые увидел растерянным: не рассчитывал капитан на отпуск... В долгу перед службой он не остался.

* * *

Прошло время, когда все жили одним - не дать врагу сбросить нас в Волгу. Теперь мы переживали, что медленно продвигаемся вперед.

Показания пленных свидетельствовали: солдаты Паулюса теряют надежду вырваться из котла, им все больше известно о провале попыток деблокировать окруженную группировку. Имея еще много боеприпасов, фашистские войска испытывали возрастающие трудности с продовольствием. В немецких частях варили раз в день суп из конины, норму хлеба сократили сперва до трехсот, а затем до ста граммов. И все же враг сопротивлялся ожесточенно, предпринимал контратаки, расчетливо перегруппировывал огневые средства. Потеснить его где бы то ни было стоило огромных усилий.

Из рук в руки переходили выгоревшие домики, а иногда и целые поселковые кварталы за "Красным Октябрем", где действовали гвардейцы Гурьева и дивизия Соколова. Батюк смог с начала наступления продвинуть свой правый фланг на 700 метров, а левый - только на 300.

Смириться с такими темпами очищения Сталинграда от фашистских захватчиков труднее, чем кому-либо из нас, было, наверное, горячему по характеру Василию Ивановичу Чуйкову.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒