Часть пятая

Часть пятая

Наступил вечер. Донья Мерседес и я вышли из дома и пошли по улице к дому Леона Чирино. Мы неторопливо проходили мимо старых колониальных домов вблизи рыночной площади, заглядывая в открытые окна. В комнатах было темно, и всё же мы могли различить тени старых женщин, которые перебирали бусинки чёток, читая свои безмолвные молитвы.

Мы вышли на площадь и отдохнули на скамье в окружении стариков, сидящих на грубых деревянных стульях. Мы сидели с ними, ожидая, когда солнце исчезнет за холмами и вечерний бриз охладит воздух.

Леон Чирино жил на другой стороне города у подножия холма, усеянного хижинами. Его дом, сделанный из неоштукатуренных цементных блоков, имел большой двор и был окружён высокой стеной.

Маленькая деревянная калитка в стене была открыта, так же как и передняя дверь. Без стука и оклика мы прошли через большую гостиную и направились прямо в заднюю часть патио, которая была превращена в мастерскую.

В свете одинокой лампочки Леон Чирино шлифовал кусок дерева. Он сделал широкий жест, приглашая нас присесть на скамью недалеко от его рабочего стола.

— Я догадался, время собираться, — сказал он, отряхивая опилки со своих курчавых волос и одежды.

Я вопросительно взглянула на донью Мерседес, но она просто кивнула головой. Таинственный огонёк блеснул в её глазах, когда она обернулась к Леону Чирино. Ни слова не говоря, она встала и пошла по коридору в заднюю часть патио.

Я последовала за ней, но Леон Чирино резко остановил меня, — тебе лучше пойти со мной, — сказал он, выключая свет. Он сплюнул сквозь зубы, метко попав в цветочный горшочек в углу.

— Куда пошла донья Мерседес? — спросила я.

Он нетерпеливо пожал плечами и повёл меня в противоположном направлении к узкой нише, которая отделяла гостиную от кухни. У одной из стен небольшой конторки стояла глиняная посуда с процеженной водой, около другой — холодильник.

— Хочешь одну? — он указал на бутылку с пепси.

Не дожидаясь моего ответа, он открыл её и небрежно добавил: — донья Мерседес уверяла, что сигар будет достаточно.

— Здесь будет сеанс? — спросила я, принимая от него бутылку.

Леон Чирино включил свет в гостиной и прошёл к высокому окну, выходящему на улицу. Он достал деревянный щиток и вставил его в оконную раму. Затем оглянулся через плечо. Его глаза блестели. Одна рука поглаживала подбородок. Его улыбка, слегка перекошенная, была дьявольской.

— Здесь безусловно что-то будет, — сказал он.

Потягивая пепси, я села на кушетку у окна. Отсутствие мебели делало комнату гораздо большей, чем она была на самом деле. Кроме кушетки, здесь был ещё высокий шкаф, набитый книгами, снимками, бутылками, банками, чашками и стаканами. У стен рядами стояли стулья.

Что-то неразборчиво прошептав, Леон Чирино выключил свет и зажёг свечи, который стояли на вырезанных полочках под образами святых, индейских вождей и чёрных лидеров. Стены комнаты были выкрашены охрой, — я хочу, чтобы ты сидела здесь, — попросил он, поставив два стула в центр комнаты.

— А на котором?

— На любом, который ты предпочтёшь, — широко улыбаясь, он отстегнул мои ручные часы и спрятал их в карман, затем подошёл к шкафу и вынул оттуда небольшую банку. Она была наполовину наполнена ртутью. В его тёмных руках она казалось гигантским зрачком живого чудовища.

— Я так понял, что ты вполне оперившийся медиум, — сказал он, положив банку на мои колени, — ртуть удержит духа от притяжения к тебе. Мы не хотим, чтобы он приближался к тебе. Это слишком опасно для тебя, — он подмигнул и надел на мою шею серебряное ожерелье с медалью девы, — эта медаль гарантирует покровительство, — заверил он меня.

Прикрыв глаза, он сложил свои руки в молитве. Закончив её, он предупредил меня, что нет способа узнать, чей дух посетит нас во время сеанса, — смотри не урони банку, и ни в коем случае не снимай ожерелье, — предостерёг он, устанавливая в круг стулья в центре комнаты. Он погасил все свечи, оставив только одну, ту, что горела под образом Эла Негро Мигуэля — знаменитого лидера чёрных, который повёл рабов на первое восстание в Венесуэле. Леон Чирино прочёл небольшую молитву и молча покинул комнату.

Когда он вернулся, свеча почти догорела. Посоветовав мне смотреть только на банку, он сел рядом со мной. Не в силах преодолеть любопытство, я всё же несколько раз осмотрелась, особенно когда услышала шаги входящих в комнату людей и скрип стульев. В неясном свете я не могла разглядеть отдельных лиц.

Мерседес Перальта была последней, кто вошёл в комнату. Она сняла свечу с полки и раздала самодельные сигары, — ни с кем не разговаривай ни до, ни после сеанса, — прошептала она в моё ухо, поднося мигающее пламя к моей сигаре, — никто, кроме Леона Чирино, не знает, что ты медиум. Медиумы очень уязвимы.

Она села напротив меня. Я закрыла глаза, раскуривая сигару так, как делала это неоднократно в патио доньи Мерседес. Я так углубилась в это действие, что потеряла счёт времени. Тихий стон раздался из дымной темноты. Я открыла глаза и увидела женщину, которая материализовалась в центре круга из стульев. Это была туманная фигура. Красноватый свет медленно распространялся по ней, пока она не запылала огненным вихрем.

Манера, в которой она вела себя, её одежда — чёрная юбка и блуза — знакомый наклон головы набок — всё это заставило меня подумать, что передо мной стояла Мерседес Перальта. Однако чем дольше я за ней наблюдала, тем меньше была уверена в этом.

Меня заинтересовало это необъяснимое видение, которое я уже наблюдала однажды. Я взяла в руки банку с ртутью и встала со стула. Но женщина стала прозрачной. Я остановилась, прикованная к месту. В её прозрачности не было ничего пугающего. Я просто приняла, что сквозь неё можно видеть.

Неожиданно женщина распласталась не земле тёмной кучей. Свет внутри неё погас. Я полностью поняла, что это не призрак, когда она вытащила платок и высморкалась.

Устав, я опустилась на свой стул. Леон Чирино, сидящий слева, подтолкнул меня локтем, показывая на центр комнаты. Там в кругу стульев, где только что находилась призрачная женщина, стояла старуха, по-видимому, иностранка. Она пристально смотрела на меня, её голубые глаза были широко открыты, они пугали и приводили меня в замешательство. Её голова дёрнулась взад, потом вперёд. Но прежде чем у меня появилось какое-либо чувство относительно видения, оно угасло. Не очень быстро она растворилась в воздухе.

В комнате было так тихо, что я подумала на миг о том, что все ушли. Я потихоньку осмотрелась. Всё, что я увидела, было огнями сигар. Но это были не те сигары, которые раздавала донья Мерседес, подумала я. Когда я наклонилась вперёд, чтобы привлечь к себе внимание Леона Чирино, кто-то положил руку на моё плечо.

— Донья Мерседес, — воскликнула я, узнав её прикосновение. Всё ещё склонив голову, я ждала, что она скажет мне что-то. Но она молчала. Я осмотрелась ещё раз. Никого вокруг не было. Я была одна в комнате. Все уже ушли. Испугавшись, я вскочила и бросилась к двери, но меня остановил Леон Чирино.

— Дух Фриды Герцог бродит вокруг, — сказал он, — она умерла на ступенях этого холма.

Он подошёл к окну и открыл деревянную панель. Словно призрачное видение, дым забурлил, выходя из комнаты и растворяясь в ночном воздухе.

Леон Чирино обернулся ко мне и вновь повторил, что Фрида Герцог умерла на ступенях этого холма. Он прошёлся по комнате, тщательно проверяя затемнённые углы; возможно, он думал, что в комнате кто-то спрятался.

— Фрида Герцог — это та старуха, которую я видела? — спросил я, — ты тоже видел её?

Он кивнул, затем ещё раз прошептал, что её дух бродит вокруг. Он несколько раз обтёр лоб рукой, будто пытаясь избавить себя от мысли или, возможно, образа устрашающей старухи.

Тишина в комнате стала невыносимой, — я лучше догоню донью Мерседес, — тихо сказала я и открыла дверь.

— Подожди! — Леон Чирино бросился вперёд и схватил меня за руку. Он снял с меня серебряное ожерелье и взял из моей руки банку с ртутью, — во время сеанса хронологическое время прекращается, — прошептал он медленно и устало, — спиритуальное время — это время равновесия, это и не действительность, и не сон. Но это время существует в пространстве, — он намекнул, что я была отброшена в событие, которое произошло много лет назад, — прошлое — это не последовательность событий во времени, — продолжал он, — сегодняшний день может стать днём вчерашним или событием давно минувших лет, — он застегнул на моём запястье часы, — но лучше не говорить о таких вещах. То, что случается, является неопределённым и неуловимым, и его нельзя обозначить словами.

Я хотела присоединиться к донье Мерседес и равнодушно соглашалась с ним. Но, кажется, Леон Чирино решил держать меня в своём доме. Он вновь и вновь повторял, что Фрида Герцог умерла на холме прямо за его домом.

— Я видела, как Мерседес Перальта стала прозрачной, — перебила я его.

— Ты это тоже видел?

Он взглянул на меня так, словно не ожидал, что я задам ему вопрос. Но в следующий момент он рассмеялся, — она хотела ошеломить тебя, — сказал он, наливаясь гордостью, — она безупречный медиум, — слегка улыбаясь, он прикрыл утомлённые глаза, по-видимому, смакуя какое-то бесценное видение.

А потом он мягко вытолкнул меня на улицу и без слов закрыл за мной дверь.

На секунду я опешила и остановилась у дверей Леона Чирино. Я знала, что потеряла счёт времени в течение сеанса, но всё же не ожидала, что ночь прошла и что ночью шёл дождь. Однако уже рассвело, а на тротуаре блестели лужи.

Где-то далеко закричал попугай. Я огляделась. Через дорогу, словно тень, под эвкалиптом у цементных ступеней, ведущих на холм, стояла Мерседес Перальта. Я подбежала к ней.

Предвидя мои вопросы, она коснулась моих губ пальцами, затем низко согнулась и подняла небольшую свежесломанную ветвь, лежавшую на земле. Она была мокрой от ночного дождя. Донья Мерседес встряхнула её; аромат эвкалипта, заключённый в сотне капель, обрушился на мою голову.

— Нам лучше уйти, — сказала она, но повела меня не домой, а на холм.

В воздухе стоял запах гниющего ковыля. Вокруг нас не было ни души.

Лачуги на холме выглядели брошенными. От широких ступеней, как от ствола, ветвилось множество тропинок. Мы свернули на одну из них и вскоре остановились перед жёлтым домиком, покрытым листами рифлёной жести.

Передняя дверь открывалась прямо в спальню. Узкая опрятная постель стояла в середине комнаты. На стульях стояли экзотические горшки с лохматыми папоротниками. Под потолком висели бамбуковые клетки с канарейками. На кованых крюках, вбитых в стены, болтались брюки, жакеты и накрахмаленные рубашки.

Из-за ярко окрашенной занавески, которую я сперва ошибочно приняла за настенное украшение, вышел мужчина.

— Эфраин Сандоваль! — воскликнула я, горя желанием узнать, что делает здесь человек, в лавке которого я покупаю свои блокноты и карандаши. Я хорошо знала его и его жену-немку, у которой речь и манеры были более венесуэльскими, чем у кого-либо. Вместе с двумя дочерьми они жили на площади над магазином канцелярских и радиотелевизионных товаров, которым он владел.

Ему было сорок, но лёгкое сложение и тонкие черты лица намного молодили его. Раскосые тёмные глаза, обрамлённые длинными ресницами, ярко сияли. Как всегда, его одежда была безукоризненной; но этим утром он весь пропах дымом сигар.

— Вы были на сеансе? — спросила я его недоверчиво.

Прижав палец к губам, он пригласил нас присесть на кровать.

— Я сейчас вернусь, — пообещал он и исчез за занавеской. Вскоре он вернулся, держа в руках бамбуковый поднос с едой, тарелками и приборами.

Он взял свободный табурет, поставил на него поднос и пышными движениями метрдотеля обслужил нас чёрными бобами, рисом, пизангом, острым шинкованным мясом и кофе.

В нервном ожидании я переводила взгляд с одного блюда на другое, предвкушая обсуждение спиритической встречи, — музия скоро лопнет от любопытства, — сообщила донья Мерседес, её глаза дьявольски сверкнули, — она хочет знать, почему ты живёшь здесь, когда у тебя есть славная квартира над твоим магазином в городе. Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал ей, почему.

— Ты этого хочешь? — безразлично спросил Эфраин Сандовал. Доедая последние бобы, он медленно жевал некоторое время, затем встал, подошёл к окну и открыл его. Взглянув на бледное предрассветное небо, он повернулся и осмотрел меня, — наверное, у тебя есть какая-то причина тому, чтобы узнать нечто обо мне? — добавил он вопросительным тоном.

— Да, это так, — ответила донья Мерседес, — поэтому, не смущайся, когда она придёт в твой магазин мучить тебя твоей историей.

Эфраин Сандоваль робко улыбнулся, наклонив свой табурет, и прислонился к стене. Его взгляд блуждал по комнате. В его глазах было столько глубины, что казалось, будто он забыл о нашем присутствии.

— Но какой смысл рассказывать ей это? — наконец спросил он, не глядя на донью Мерседес, — это ничем не примечательная история. Скорее даже банальная.

— В ней есть смысл, — сказала она, — музия сейчас выслушивает разные истории. Твоя интересна тем, что ты никогда не делал ничего против того, что должно было случиться. Ты просто был здесь, положившись на высший порядок.

— И всё же я не вижу, как история Фриды Герцог может помочь Музии, — настаивал Эфраин Сандоваль.

— Это уже её забота, — сухо сказала Мерседес Перальта. Она встала с кровати и поманила меня за собой.

Эфраин Сандоваль, кажется, хотел возразить ей, но вместо этого лишь кивнул головой, — как ты уже знаешь, у меня есть большой дом в городе, — сказал он, поворачиваясь ко мне. Он обвёл рукой вокруг себя, — и всё же я иногда живу здесь. Именно здесь я могу ощутить присутствие Фриды Герцог, той, кто невольно дал мне всё, что я имею, — он подошёл к окну, но прежде чем закрыть его, как-то неопределённо взглянул на донью Мерседес: — ты дашь мне сегодня очищение?

— Конечно, — засмеялась она, — не думай о Музии. Она уже видела, как я делаю это.

Эфраин Сандоваль секунду колебался, затем, по-видимому, испугавшись, что ему, возможно, не хватит времени, быстро снял пиджак и лёг лицом вниз на постель.

Мерседес Перальта вытащила из кармана маленькую бутылочку, белый платок, две свечи и две сигары. Она тщательно разложила их на полу у кровати, затем зажгла одну из свечей, раскурила сигару и глубоко затянулась. Слова заклинаний, окутанные дымом, вырывались из её рта с каждым выдохом. Злая улыбка пробежала по её лицу; она подняла белый платок и маленькую бутылочку, наполовину наполненную микстурой из ароматной воды и нашатыря. Она обильно смочила платок и сложила его в идеальный квадрат.

Вдохни! — приказала она и одним быстрым и точным движением поднесла платок к носу Эфраина Сандоваля.

Бессвязно бормоча, он несколько раз изогнулся в тщетной попытке сесть. Слёзы покатились по его щекам, его губы в волнении скривились в напрасной мольбе. Донья Мерседес удерживала его на месте совершенно без усилий, просто увеличивая давление своей руки на его нос. Вскоре он отказался от борьбы, сложив руки на груди. Совершенно изнурённый, он лежал тихо и неподвижно.

Донья Мерседес зажгла вторую сигару. Тихо шепча молитву, она попросила дух Ганса Герцога защитить Эфраина Сандоваля. Последние несколько затяжек дыма она вдула в свои чашечкой сложенные руки, а затем провела пальцами по его лицу, сложенным рукам и ногам.

Услышав странный звук, я испугалась и оглянулась. Комнату наполнял дым, и из этого тумана появилась фигура, не более чем тень или волна дыма, которая, казалось, парила рядом с кроватью.

Глубокий сон Эфраина Сандоваля прерывался громким храпом и заклинаниями. Мерседес Перальта встала, сложила все свои вещи и окурки сигар в свой карман, затем повернулась к окну и открыла его. Указав своим подбородком на дверь, она приказала мне следовать за ней.

— С ним будет всё в порядке? — спросила я, когда мы вышли. Я никогда не присутствовала на такой короткой встрече.

Он также хорош, как и в другие годы, — заверила она меня, — каждый год Эфраин Сандоваль приходит на такую спиритическую встречу, — она обвела рукой вокруг себя, — здесь бродит дух Фриды Герцог. Эфраин верит, что она принесла ему счастье. Вот почему он держит эту хижину, в то время как его семья живёт в городе. Это, конечно, не так, но его вера никому не вредит.

Фактически она приносит ему облегчение.

— Но кто такая Фрида Герцог? — спросила я, — и кто такой Ганс Герцог?

Ты ещё попросила его дух покровительствовать Эфраину.

Донья Мерседес зажала мне рот, — Музия, имей терпение, — сказала она.

— Эфраин со временем расскажет тебе об этом. Я же добавлю только одно. Для Эфраина колесо случая было повёрнуто не Фридой Герцог. Да, она была причиной. Но сделал это призрак. Призрак Ганса Герцога.

Донья Мерседес тяжело опёрлась на меня. Мы медленно спускались с холма, — скорей бы добраться до моего гамака, — прошептала она, — я умираю от усталости.

Боясь, что кто-то может подменить или даже украсть его мопед, Эфраин вытащил его на тротуар и закатил в прихожую нового двухэтажного дома, который принадлежал его хозяйке Фриде Герцог.

Финка и её ребёнок, которые ютились в нижних комнатах, обиженно смотрели на него. Они считали прихожую своей верандой. Он извинительно пожал плечами и поднялся по ступенькам в апартаменты Фриды Герцог.

Он работал на Герцогов ещё подростком. Сначала на Ганса Герцога, который и купил ему мопед. Время, которое Эфраин работал на него, пролетело так быстро, что он даже не заметил его. Ему нравилась работа на птицеферме, где он был и помощником, и курьером. Но больше всего его привлекала аристократичность хозяина, его величайшее чувство юмора. Иногда Эфраину казалось, что он не работает, а, приходя на службу, каждый день получает урок искусства хорошей жизни.

С годами он стал скорее приёмным сыном или учеником Ганса Герцога, чем его служащим, — я думаю, что ты, Эфраин, — говорил он ему, — человек моего склада потребностей, в определённом возрасте, конечно.

Ганс Герцог приехал из Германии перед войной, но искал не счастья и денег, а скорее удовлетворения. Он очень поздно женился и считал брак, а тем более отцовство, моральной необходимостью. Он называл их управляемыми видами рая.

Когда с ним случился удар, Эфраин ухаживал за ним день и ночь. Ганс Герцог не мог ничего говорить, но прекрасно общался с Эфраином с помощью глаз. В свой последний миг он сделал безумное усилие сказать что-то Эфраину — но не смог. Тогда он пожал плечами и рассмеялся. И умер.

Сейчас Эфраин работал на вдову, правда, не так охотно и, конечно, не с тем удовольствием. Она продала птицеферму, напоминавшую, как она говорила, её супруга, но продолжала держать Эфраина на службе, так как он был единственным, кто знал, как ездить на мопеде.

Заметив, что дверь в апартаменты Фриды Герцог приоткрыта, он толчком, без стука, открыл её и вошёл в крошечную переднюю, которая вела в гостиную.

Комнату, заваленную мебелью с бежевой обивкой, отделял от столовой прекрасный рояль. Остеклённый книжный шкаф стоял рядом с огромным камином, который Фрида Герцог разжигала раз в год на рождество Евы.

Эфраин отошёл на несколько шагов так, чтобы мог видеть себя в позолоченном зеркале на каминной доске. Ему было двадцать лет, но маленькое суховатое тело и мальчишеское, незрелое, безбородое лицо делали его ещё моложе. Он старательно причесал свои вьющиеся волосы, поправил галстук и надушённый носовой платок в нагрудном кармане. Бедность — это ещё не причина для того, чтобы выглядеть неопрятным, подумал он и, оглядываясь, осмотрел пиджак сзади, расправляя складки и морщины.

Весело насвистывая, он пересёк комнату и вышел на широкий балкон.

Декоративные пальмы, орхидеи, высокие папоротники и птичьи клетки почти скрывали Фриду Герцог. Полная и солидно сложённая, она сидела за белым письменным чугунным столом с тяжёлой матовой стеклянной крышкой.

— Я жду тебя с девяти часов, — сказала она вместо приветствия.

Сердитое выражение её глаз усиливалось линзами толстых роговых очков, угрожающе спущенных на её орлиный нос.

— Ну что за красота! Какой прохладой дышит это истинное небо! — воскликнул Эфраин восторженным тоном. Он знал, что восхваляя её искусственные джунгли, Фриду Герцог всегда можно вернуть в хорошее расположение духа, — даже в полдень ваши канарейки поют как ангелы, — подражая крику птиц, он снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула.

— Ладно, хватит о птичках, — сварливо сказала она, приказав ему сесть возле себя, — я плачу тебе жалование и хочу, чтобы ты был здесь всё время.

— Меня задержали наши будущие клиенты, — важно возразил он.

Она посмотрела на него с сомнением и вытерла капельки пота вышитым платком с верхней губы и лба, — ты принял все заказы? — она не дала ему возможности ответить, подтолкнув несколько белых коробочек, — проверь это, — проворчала она.

Не смущаясь её плохим настроением, он весело сообщил ей, что заказы в сущности написаны и подписаны. Затем он почти благоговейно открыл одну из коробочек и почтительно осмотрел покрытый серебром набор шариковых ручек, уложенных на тёмно-синюю вельветовую подкладку. Он открыл одну ручку, отвинтил колпачок и аккуратно проверил небольшой прямоугольный кусок металла с резиновым оттиском. Это была печать. Эту операцию он повторил со всеми ручками, после чего тщательно проверил правильность написания фамилии а адреса покупателя.

— Сколько раз тебе повторять — на ручках не должно быть отпечатков пальцев, — затрещала Фрида Герцог, выхватив авторучку из его рук. Она обтёрла её своим платком и опустила в коробочку, — сейчас же заверни их!

Он бросил на неё недружелюбный взгляд, — вы хотите, чтобы я наклеил на них адреса? — спросил он, закончив заворачивать последнюю коробку.

— Да, сделай это, — она дала ему шесть аккуратно отпечатанных наклеек из небольшого металлического ящика, — постарайся наклеить их ровно.

— Что? — раздражённо переспросил он, не расслышав слов, которые она сказала. Её акцент, обычно едва заметный, становился невыносимым, когда она была в гневе или страхе.

Фрида Герцог медленно повторила, чётко произнося каждое слово: — наклей все уголки этикеток ровно, — она взглянула на него и добавила: — я хочу, чтобы этикетки были приклеены крепко.

— Если бы взглядом можно было убивать, я был бы уже мёртв, — прошептал он, поднимая обе руки над головой в притворном жесте муки. Затем он очаровательно улыбнулся ей и обругал её скороговоркой.

— Что ты сказал? — спросила она. Её акцент был так силён, что слова получались невнятными.

— Я сказал, что у меня нет столько времени, чтобы сделать всё, что вам хочется, — он ослабил свой галстук в голубую полоску и расстегнул воротничок жёстко накрахмаленной рубашки, затем достал из ящика стола тюбик с клеем и выдавил по небольшой капле на каждую этикетку. Он тщательно подровнял резиновую насадку со всех сторон и наклеил этикетки на аккуратно завёрнутые пакеты.

— Хорошо сделано, Эфраин, — намёк на одобрение мгновение играл на полном, румяном лице Фриды Герцог. Она никогда не удивлялась той аккуратности, с которой он приклеивал наклейки как раз посередине коробок.

Она не могла признать, что кто-то может делать это лучше её самой.

Окрылённый её комплиментом, он решил спросить о ручке, которую она обещала ему. Хотя юноша уже оставил надежду когда-нибудь получить что-то от неё, он тем не менее напоминал ей об этом при первой возможности.

Каждый раз у неё были различные отговорки, чтобы не выполнить своё обещание, — когда же вы дадите мне авторучку? — повторил он высоким, настойчивым голосом.

Фрида Герцог молча посмотрела на него, затем подвинула стул ближе к столу и опустила на него свои локти, — я не говорила тебе раньше о трудностях, которые я имею, чтобы убедить фирму направлять торговое судно в эту местность? Да ты и не поймёшь, что быть в моём возрасте (она никогда не говорила, сколько ей лет) и быть женщиной — это огромный недостаток, — она помолчала секунду, а затем гордо добавила: — и то, что я так хорошо продаю авторучки, ещё не означает, что я должна их кому-то дарить.

— Одна авторучка не разорит вас, — настаивал Эфраин.

— Твоя ручка! Твоя ручка! Это всё, о чём ты думаешь? — её голос дрожал от негодования. Она приблизила своё лицо к нему. Её глаза сверлили его немигающим взором.

Он ошеломлённо смотрел в её голубые глаза, в которых бушевал огонь безумия.

Возможно, заметив, что зашла слишком далеко, Фрида Герцог потупила взор. Её лицо смягчилось. Просительным тоном она продолжала говорить о своей уверенности в том, что вместе они смогут продать тысячи авторучек.

Они будут продавать их не только в городе и в окрестных деревнях, но и по всей стране, — будь терпелив, Эфраин, — умоляла она, склонясь к нему, — когда дело пойдёт в гору, мы оба будем богачами! — она резко откинулась на стул и ласково провела рукой по маленькой серой коробке.

— Но мне нужна только ручка, ты понимаешь, старая идиотка, только ручка, — отчаянно прошептал Эфраин.

Фрида Герцог не слышала его. Она сонно смотрела на свои птичьи клетки грустным мечтательным взглядом.

— Я работаю как лошадь, — сказал Эфраин громко и ясно, — я не только доставляю товар, я нахожу покупателей на ваши ручки, — он игнорировал её попытку перебить его, — а вы не хотите дать мне одну ручку.

— Я не буду говорить, как нехорошо ты поступаешь, — капризно сказала она, — я из сил выбиваюсь, пытаясь вдолбить тебе то, что начало любого бизнеса требует каких-то жертв, — она вышла на балкон, — очень скоро я дам тебе не только ручку и комиссионные, я сделаю тебя партнёром, — она остановилась перед ним, — я деловая женщина. Представь, эти ручки будут в каждом доме по всей стране. Эфраин, мы продадим их каждому грамотному человеку в этом государстве.

Она отошла от него и опёрлась на перила, — взгляни на эти холмы! — крикнула она, — посмотри на эти хижины! — взмахом руки, от которого затрепетали широкие рукава её халата, она описала панораму перед собой.

Улыбка засияла на её губах, она повернулась к нему, — подумай об этих лачугах на холмах. Какие возможности! Мы продадим ручки всем, кто может писать. А те, кто не могут, вместо того, чтобы ставить крестик каждый раз, когда им нужно подписать документ, будут штамповать своё полное имя на любой бумаге, где необходима их подпись, — она захлопала в ладоши в детском восторге и, присев возле него, сунула руку в карман, — это, — утвердительно произнесла она, доставая свою позолоченную ручку, — идеальное решение всех проблем! — она осторожно отвинтила колпачок и, нажав небольшой выступ на конце авторучки, проштемпелевала каждый пакет, а затем гордо прочла своё имя и адрес, которые вмиг отпечатались фиолетовыми буквами, — сотни людей живут в этих хижинах. И я знаю, что они все захотят такие ручки, — она коснулась его руки, — Эфраин, с сегодняшнего дня я буду платить тебе комиссионные за каждую ручку, проданную тобой на этих холмах.

— Они не купят ни одной. Это им не по средствам, — напомнил он ей саркастически.

— Я сделаю то, чего не делала никогда прежде, — напыщенно провозгласила она, — я позволю им покупать авторучки в кредит, — она опустила с рассеянным видом несколько авторучек — включая свою золотую ручку — в кожаный ранец Эфраина, — а сейчас можешь идти.

Он недоверчиво посмотрел на неё. Неужели она не заметила свою ошибку?

Юноша беспечно взял свой ранец, — увидимся завтра, — сказал он.

— Но тебе надо доставить всего шесть ручек, — напомнила она ему, — я жду тебя к пяти часам. За эти ручки уже заплатили, и тебе не придётся ждать денег.

— Сейчас середина дня, — запротестовал Эфраин, — неужели вы хотите, чтобы я таскался по этому пеклу? Кроме того, мне надо сначала пообедать. И мне нужны деньги на транспортные расходы, — заметив её мрачное лицо, он пояснил: — мне нужен бензин для мопеда.

Она дала ему немного мелочи, — не забудь спросить квитанцию на заправке, — сказала она, свирепо посмотрев на него через очки.

Его передёрнуло от недовольства, — скупая идиотка. Этого не хватит даже на то, чтобы наполнить бак, — сказал он быстрой скороговоркой.

— Что ты сейчас сказал мне? — крикнула Фрида Герцог.

— За эти деньги нельзя наполнить бак, — сказал он, ссыпая монеты в карман. Он вынул расчёску и, не обращая внимания на её недовольное лицо, пробежал ею по своим непослушным чёрным волосам.

— Всего четыре адреса, и все они рядом, — убеждала она, — не надо даже ездить на мопеде. Я сама хожу на такое расстояние, а иногда и дальше.

Если уж я в своём возрасте делаю это, то вправе ожидать от молодого человека, что он сделает то же.

Тихо насвистывая, он поправил свой галстук и надел пиджак, затем, лениво махнув рукой на прощание, повернулся и вышел в гостиную. С его губ сорвался радостный вздох. Его глаза расширились, выражая удивление и восторг.

В одном из объёмистых кресел, оголив ноги, поднятые на подлокотник, сидела Антония, единственная дочь Фриды Герцог. Не прикрывая ног, она посмотрела на него с нежной заботой — так женщины смотрят на своих младенцев — а затем соблазнительно улыбнулась.

Она была маленькой, симпатичной женщиной около двадцати лет, но её измождённое лицо и отчаявшийся вид очень старили её. Она отсутствовала уже долгое время. К великому смущению матери Антония уходила с мужчинами при каждом удобном случае и периодически возвращалась навестить родной дом.

Жаль, что старуха в таком скверном настроении, подумал Эфраин. Он почувствовал клубящуюся страсть Антонии, ему хотелось остаться, поговорить с ней, но зная, что Фрида Герцог может услышать их с балкона, он сморщил губы и послал Антонии воздушный поцелуй. А затем вышел в переднюю дверь.

Фрида Герцог неподвижно стояла у ограды балкона. Палящее солнце и дрожащее марево заставляли её глаза слезиться. Жара волнами вздымалась в ближайшее предгорье, превращая разноцветные лачуги в мерцающие пятна.

Совсем недавно эти холмы были зелёные. Почти за ночь переселенцы превратили их в скопище хибар. Словно грибы после сильного дождя, лачуги выросли в одно утро, и никто не осмелился снести их.

Её взгляд остановился на шумном мопеде Эфраина, который тарахтел внизу на улице. Она знала, что сначала он поедет к двум секретаршам из фармацевтической лаборатории, которые были помешаны на авторучках. Фрида Герцог была уверена, что хотя бы одна из них похвастается своей ослепительной новинкой среди коллег, и это заставит других придти к ней.

Тихо хохотнув, она повернулась и взглянула через балкон в гостиную, где сидела её дочь. У неё вырвался тяжёлый вздох, голова разочарованно качнулась из стороны в сторону. Не было способа заставить Антонию понять, что нельзя класть ноги на бежевый шёлк кресел. Как много надежд возлагала она на свою красивую дочь! Антония могла выйти замуж за какого-нибудь богатого человека. И почему девочка связала себя браком с нищим, безродным продавцом? Это было выше её понимания. К тому же он однажды ушёл от неё.

Она не могла вспомнить, обед был или полдник, когда он встал из-за стола и больше никогда не вернулся.

Сложив губы в приятную улыбку, Фрида Герцог смиренно вошла в гостиную.

— Подумать только! Эфраин стал опаздывать каждый день, — сказала она, садясь в кресло напротив Антонии, — я боюсь, что если я дам ему авторучку, которую он просит, мальчик совсем бросит работу. Это всё, чем он интересуется.

— О, ты знаешь, чего он хочет, — сказала Антония. Не глядя на мать, она продолжала рассматривать свои длинные, холёные ногти, — итак, единственное желание Эфраина — это получить ручку. Что плохого в этом?

— Он бы мог её купить! — злобно огрызнулась Фрида Герцог.

— Ну что ты, мамочка, — упрекнула Антония, — эти глупые безделушки стоят слишком дорого. Козе понятно, что он не сможет себе этого позволить.

— Не смеши меня, — фыркнула Фрида Герцог, — я прекрасно оплачиваю его труд. Если бы он не тратил зря денег на одежду, он мог бы…

Антония оборвала её на полуслове, — эти ручки просто причуда, — заявила она, — и Эфраин знает это. Вот так. Через несколько месяцев и даже недель люди перестанут покупать их.

Фрида Герцог выпрямилась в своём кресле. Её лицо покраснело от гнева.

— Не смей со мной так разговаривать, — закричала она, — эти ручки всегда будут в цене!

— Успокойся, мать. Ты сама не веришь в это, — примирительно отозвалась Антония, — ну почему ты думаешь, что продашь ручки в этом богом забытом местечке? Неужели ты не понимаешь, что в Каркасе их больше никто не покупает?

— Это неправда, — крикнула Фрида Герцог, — когда-нибудь я буду торговать по всей области, а может быть даже по всей стране. Если бы я изготовляла авторучки, я бы расширила торговлю в международном масштабе. И я сделаю это. Я создам империю.

Антония захохотала и отвернулась к зеркалу на каминной доске. Полоски преждевременной седины бороздили её темноватые волосы. В уголках рта появились морщины. Её большие голубые глаза можно было бы считать прекрасными, не будь в них такого ожесточённого выражения. Не возраст, а отчаяние и изнеможение были началом увядания лица и тела этой молодой женщины.

— Ты просто не знаешь, в чём опытен Эфраин, — сказала Антония, — никто не сравнится с ним в нахождении способов делать деньги. А ты думаешь, что разбогатеешь на ручках! Это же анекдот. Почему бы тебе не использовать его там, где ему нет равных?

Презрительная ухмылка заиграла на лице Фриды Герцог, — использовать его там, где он лучший! Ты думаешь, я не знаю, где ты была последние несколько месяцев? Возможно, я немного глуховата, но зато не глуповата, — увидев, что Антония встала, она торопливо добавила: — у тебя никогда не было никакого достоинства. Связалась с Эфраином! Тебе когда-нибудь будет стыдно за себя. Он же мулат. Он цветной!

Когда её гнев утих, она откинулась в кресле и закрыла глаза. Ей хотелось отказаться от своих слов, но когда она заговорила, её голос был по-прежнему сердит: — неужели нет ничего, что тебе было бы нужно от жизни?

— Я хочу выйти замуж за Эфраина, — тихо сказала Антония.

— Только через мой труп! — закричала Фрида Герцог, — я лишу тебя наследства. Я выгоню тебя из дома! — она жадно ловила ртом воздух, — погоди! Я всё скажу тебе! Я отберу у него мопед и сожгу его.

Но Антония больше не слушала её. Хлопнув дверьми, она покинула гостиную.

Несколько секунд Фрида Герцог смотрела на дверь, за которой исчезла её дочь, ожидая её возвращения. Её глаза отяжелели от слёз. Она молча отправилась в спальню.

Сев перед туалетным столиком, она трясущимися руками сняла очки и осмотрела себя в зеркале. Надо было сделать новую завивку, подумала она, проводя пальцами по своим волосам с полосками седины. Её глаза, окружённые тёмными тенями, ввалились. Её кожа, когда-то гладкая и белая, как тонкий фарфор, неумолимо старела, разъедаемая безжалостным тропическим солнцем.

Слёзы катились по щекам, — о боже, — тихо прошептала она, — не дай мне заболеть и умереть в этой чужой стране.

Она услышала тихий шорох за дверью; несомненно, её подслушивала Антония. Фрида Герцог была слишком утомлена, чтобы волноваться из-за этого. Она легла на постель и забылась в полусне, убаюкиваемая нежными звуками сонаты Моцарта. Мысль о том, что на рояле играет Антония, наполнила её печальной радостью. Девочка играла всегда так прекрасно.

Когда Фрида Герцог проснулась, было почти 4 часа. Как всегда, немного подремав, она чувствовала себя посвежевшей, настроение у неё поднялось.

Она решила одеть шёлковое платье в горошек и туфли, которые Антония подарила ей на рождество.

Заходящее солнце наполняло комнату тенями. Она взглянула через балкон на ярко раскрашенные хижины на далёких холмах. В вечернем свете они казались намного ближе. Она прошла на кухню и приготовила послеобеденный поднос: кофе, сахар, сливки и тарелку маковых пирожных.

— Антония, — ласково позвала она, садясь в одно из кресел. Прежде чем налить себе кофе, она услышала знакомую дробь каблучков. Она крикнула снова, но ответа не было. Ушла, наверное, решила Фрида Герцог, разворачивая на коленях белую льняную салфетку.

Она п

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒