Часть четвёртая

Часть четвёртая

Меня испугал слабый шум. Я попробовала передвинуться, но моя левая рука, которую я отлежала, затвердела и не слушалась меня. Я заснула в комнате Мерседес Перальты, изнурённая проведением инвентаризации её лекарственных растений.

Услышав голос, звавший меня по имени, я повернула голову, — донья Мерседес? — прошептала я. Кроме скрипа узлов гамака о металлические кольца, я ничего не услышала в ответ. Я прошла на цыпочках в угол. В гамаке никого не было. Но я имела чёткое ощущение, что она только что была в комнате, какое-то присутствие её ещё было здесь.

Застигнутая необъяснимой тревогой, я открыла дверь и выбежала в тёмный пустой коридор; я прошла через патио на кухню, затем во двор. Здесь в гамаке отдыхала донья Мерседес, окутанная табачным дымом.

Её лицо медленно показалось из дымного облака. Оно больше походило на образ во сне. Её глаза сверкали странной глубиной.

— Я только что думала о тебе, — сказала она, — о том, что ты здесь делаешь, — она вытянула свои ноги и выпрыгнула из гамака.

Я рассказала ей, что уснула в её комнате и была напугана звуком её пустого гамака.

Она молча слушала с тревожным выражением на лице, — музия, — сказала она строго, — сколько раз я советовала тебе не спать в комнате ведьмы? Мы очень уязвимы, пока спим.

Неожиданно она хихикнула и прикрыла рот рукой, словно сказала слишком много. Она сделала мне знак подойти ближе и сесть на землю у края гамака.

Затем начала массировать мне голову. Её пальцы скользили волнообразными движениями вниз по моему лицу.

Успокоительное оцепенение распространилось по лицу. Кожа, мускулы и кости, казалось, растворились под её ловкими пальцами. Полностью расслабленная и успокоенная, я чувствовала себя находящейся в дремоте, которая, однако, не была и сном. Я полусознавала её мягкие прикосновения и наконец легла лицом вверх вблизи от цементной плиты.

Донья Мерседес молча стояла надо мной, — смотри, Музия, — внезапно крикнула она, указывая на полную луну, бегущую сквозь облака. То скрываясь, то появляясь вновь, луна, казалось, в спешке рвала облака, — смотри, — крикнула она снова, подбросив горсть золотых медалей, связанных длинной золотой цепочкой, над своей головой, — когда ты увидишь цепочку ещё раз, ты вернёшься в Каркас.

На миг тёмная горсть, казалось, была подвешена к луне, показавшейся среди облаков. Я не видела её падения. Я была слишком озабочена тем, что побудило её упомянуть о моём возвращении в Каркас. Я спросила её об этом; она заметила, что для меня было бы глупо предполагать, что я останусь в Курмине навсегда.

Настойчивый, резкий треск цикад на ветвях над моей головой был больше похож на колебания, разрывавшие тишину жаркой и влажной ночи. Я лежала лицом вниз на циновке и ожидала женщину, которая являлась ко мне каждую ночь на этом самом месте.

Донья Мерседес, дремавшая в гамаке поблизости, решила составить мне этой ночью компанию и, похоже, нарушила своим присутствием всю исключительность таких появлений. Она с самого начала установила, что поскольку ещё никто не был свидетелем моих встреч с духом, они могли оказаться чисто личным событием. Но если кто-то ещё будет присутствовать при этом, всё станет, как говорится, общественным достоянием.

Я уже приобрела некоторый опыт в курении сигар. Сначала я жаловалась донье Мерседес на раздражающее действие горячего дыма на нежные ткани внутри рта. Она смеялась над моими страхами, уверяя меня, что дым ритуальных сигар на самом деле прохладен и успокоителен.

Потренировавшись немного, я согласилась с ней; дым действительно был прохладным; казалось, что табак ментолизирован.

Решение доньи Мерседес сопровождать меня этой ночью было вызвано сомнениями Канделярии в том, что я достаточно сильна для самостоятельного проведения сеанса. По её словам, полный сеанс означал то, что в некоторый момент медиум абсолютно оставлял весь контроль над своей личностью и дух мог выражать себя посредством тела медиума.

Днём раньше донья Мерседес объяснила мне, что моё присутствие в её доме не могло длиться слишком долго. Не потому, что она или Канделярия были как-то против меня, но потому, что она не могла дать мне ничего ценного. Она уверяла меня, что и Канделярия и она сама не чувствовали ничего другого ко мне, кроме глубокой любви. Если бы я ей меньше нравилась, она бы удовлетворилась тем, что разрешила мне наблюдать её лечение больных, и делала бы вид, что я являюсь её помощницей. Но любовь ко мне вынуждала её быть правдивой. Мне нужно было звено, а она не могла мне его дать. Она создавала его для Канделярии. Однако, поскольку дух выбрал меня как посредника, а возможно даже как настоящего медиума, она уважала этот выбор. Пока она помогала мне только косвенно при ночных контактах с призраком.

— Тот факт, что дух моего предка избрал тебя, — говорила она, — делает тебя, Канделярию и меня в некотором роде родственницами.

Канделярия потом мне рассказала, что у неё был контакт с тем же духом ещё в детстве. Но, следуя традиции медиумов хранить всё в глубочайшей тайне, она не могла рассказать мне об этом.

Донья Мерседес пошевелилась в гамаке и скрестила свои руки за головой, — музия, ты лучше садись и начинай курить, — сказала она тихим, расслабленным голосом.

Я зажгла сигару и часто запыхтела ею, шепча заклинания, которым она меня научила. Дым и звук были обязательными средствами для вызова призрака. Я услышала тихий шелест. Донья Мерседес тоже услышала его, она повернулась в том же направлении, что и я. В нескольких шагах от нас, между гигантскими терракотовыми цветочными горшками, сидела женщина.

Донья Мерседес присела рядом со мной и взяла сигару из моих губ. Она запыхтела ею, шепча заклинания, отличные от моих. Я почувствовала дрожь в теле; невидимая рука сжала моё горло. Я услышала, что испускаю свистящий, булькающий шум. К моему изумлению он звучал как слова, сказанные кем-то ещё с помощью моих собственных голосовых связок. Я мгновенно узнала — хотя и не понимала слов — что это было другое заклинание. Призрак парил над моей головой, затем он исчез.

Я обнаружила себя в доме вместе с доньей Мерседес и Канделярией. Я насквозь пропотела и чувствовала себя физически истощённой. А тут были две женщины. Однако моё истощение не изнуряло. Я чувствовала удивительную лёгкость и оживление.

— Как я очутилась здесь? — спросила я.

Канделярия взглянула вопросительно на донью Мерседес и сказала: — у тебя был полный сеанс.

— Это меняет всё, — воскликнула донья Мерседес слабым голосом, — дух моего предка даст звено для тебя. Поэтому ты должна остаться здесь, пока дух не позволит тебе уйти.

— Но почему дух избрал меня? — спросила я, — я же иностранка.

— Для духов не существует иностранцев, — ответила Канделярия, — духи имеют дело только с медиумами.

Мерседес Перальта сидела сгорбившись у алтаря, бормоча заклинания.

Голодная и утомлённая, я наблюдала за ней со своего места. Было почти шесть часов вечера. Я пылко желала о том, чтобы крупная женщина, сидевшая за столом, оказалась последней пациенткой доньи Мерседес в этот день.

Обычно она принимала не более двух больных, но последние четыре субботы донья Мерседес осматривала более двенадцати пациентов за день.

Большей частью это были женщины из соседних деревень, которые, совершая еженедельную поездку на рынок, задерживались, чтобы пройти осмотр у целительницы. Некоторые из них искали помощи от таких недугов, как головные боли, простуды и женские расстройства. Большинство посетителей, однако, приходило решать свои эмоциональные проблемы. Безответная любовь, семейные затруднения, конфликты с роднёй и подросшими детьми, проблемы на работе и в обществе были наиболее частыми темами бесед. Поседевшие волосы, отсутствие волос, появление морщин и полоса неудач были самыми легкомысленными жалобами. Донья Мерседес лечила каждого, независимо от его или её проблемы, с одинаково искренним интересом и эффективностью.

Сначала она определяла недуг, применяя морской компас или истолковывая узор пепла сигары на тарелке. Если отсутствие целостности человека было вызвано физиологическим смятением — она называла его духовным — она накладывала молитвы-заклятия и делала массаж. Если человек страдал физическим недугом, она прописывала лекарственные растения.

Её изумительное владение языком и великолепная чувствительность к каждой мельчайшей перемене в настроении человека побуждали сопротивляющихся мужчин и женщин раскрываться и откровенно говорить о своих интимных делах.

Голос Мерседес Перальты испугал меня, — в этот раз ты действительно испортила всё дело, — отчитывала она крупную женщину, которая сидела перед ней за столом. Недоверчиво встряхнув головой, она ещё раз осмотрела пепел сигары, который собрала на металлическую тарелку, — ты дурачишь меня, — заявила она, поднеся тарелку к лицу женщины и призывая её узнать в мягком, серо-зелёном порошке природу своего недуга, — на этот раз ты действительно в беде.

Покраснев от волнения, женщина суетливо озиралась, словно пытаясь найти путь к отступлению. Она надула губы совсем как ребёнок.

Донья Мерседес поднялась и подошла ко мне, произнеся официальным голосом: — я прошу тебя подробно записать методы лечения этой пациентки.

Как обычно, я сначала выслушивала названия прописанных трав и цветочных эссенций и диетические ограничения. Затем я записывала подробный отчёт о том, при каких обстоятельствах пациент должен принимать отвар из трав или очищающие ванны. По указанию доньи Мерседес я никогда не делала копий для себя. И наконец, по её просьбе я несколько раз перечитывала то, что написала. Я была уверена, что донья Мерседес не только убеждает себя в том, что я правильно поняла её, но главным образом учитывает возможность того, что пациент будет неграмотен.

С инструкцией в руке женщина встала и повернулась к алтарю. Она положила несколько банкнот под статуэтку девы, затем торжественно пообещала, что будет следовать инструкциям доньи Мерседес.

Донья Мерседес подошла к алтарю, зажгла свечу и, встав на колени, помолилась святым о том, чтобы её мнение оказалось правильным.

Я упомянула, что знаю докторов, которые тоже очень часто молятся.

— Единственное, что объединяет хороших докторов и целителей, это терпеливое уважение к своим пациентам, — объяснила она, — они доверяются великой силе, которая ведёт их. Они могут вызвать эту силу с помощью молитвы, заклинаний, табачного дыма, лекарств или хирургического скальпеля.

Она взяла копии инструкций, которые я написала в этот день и сосчитала листы, — я в самом деле осмотрела сегодня столько людей? — спросила она, по-видимому, совершенно не интересуясь моим ответом. Слабая улыбка тронула её губы, когда она закрыла глаза и откинулась на спинку своего неказистого стула, — иди и принеси мне все твои записи о моих клиентах, кроме тех, кто рассказал тебе свою историю. Я хочу посмотреть, сколько людей я вылечила за то время, как ты появилась здесь, — она встала и прошла со мной до двери, — принеси всё в патио. Я хочу, чтобы Канделярия помогла мне, — добавила она.

Почти час я собирала все мои материалы. За исключением нескольких дневников я принесла всё в патио, где донья Мерседес и Канделярия уже поджидали меня.

— Это оно и есть? — спросила донья Мерседес, разглядывая стопку бумаг, которую я положила на землю перед ней.

Не ожидая моего ответа, она приказала Канделярии сложить бумаги и каталоги у металлической бочки, которая стояла в дальнем конце патио.

Сделав это, Канделярия снова села рядом со мной на циновку. Мы сидели перед доньей Мерседес, которая лежала в своём гамаке.

— Я уже говорила тебе, что ты находишься под покровительством духа моего предка, — сказала мне донья Мерседес, — прошлой ночью дух избрал тебя как медиума. А медиумы не держат записей о целительстве. Подобная мысль отвратительна.

Она встала и подошла к стопке моих бумаг. Только сейчас меня осенило, что она намерена сделать. Она разрезала бечёвку переплёта ножом и бросила пригоршню листьев в металлический бак. Раньше я не заметила, что внутри него горит огонь.

Пытаясь спасти хотя бы часть моей работы, я вскочила. Слова Канделярии остановили меня.

— Если ты сделаешь это, ты должна будешь уехать сейчас же, — она улыбнулась и похлопала по циновке рядом с собой.

В этот момент я поняла всё. Я просто ничего не могла здесь сделать.

Проработав целый день, донья Мерседес крепко заснула на своём стуле.

Я начала перебирать различные флаконы, банки и коробочки в её стеклянном буфете. Когда я проходила на цыпочках мимо неё, она вдруг открыла глаза, медленно повернула голову, прислушиваясь к чему-то, её ноздри затрепетали, словно нюхая воздух.

— Чуть не забыла, — сказала она, — приведи его сейчас же.

— Но там никого нет, — ответила я с абсолютной уверенностью.

Она подняла руки в беспомощном жесте, — делай то, что тебе говорят.

Не сомневаясь, что на этот раз она ошибается, я вышла из комнаты.

Было почти темно. Никого не было. С торжествующей улыбкой я уже собиралась вернуться, когда услышала слабый кашель.

Словно вызванный по велению доньи Мерседес, из сумрачного коридора вышел аккуратно одетый мужчина. У него были непропорционально длинные ноги. Плечи же, по контрасту, казались маленькими и выглядели слабыми и хрупкими. Мгновение он колебался, затем в знак приветствия поднял гроздь зелёных кокосов. В другой руке он держал мачете, — мерседес Перальта у себя? — спросил он низким, скрипучим голосом, прерванным резким кашлем.

— Она ждёт тебя, — сказала я и отодвинула занавес в сторону.

У него были короткие, жёсткие, вьющиеся волосы, пространство между бровями измято глубокими складками, а тёмное угловатое лицо приковывало к себе внимание неприступной суровостью, свирепым и безжалостным выражением глаз. Лишь кое-где в уголках его рта проступала некоторая мягкость.

Слабая улыбка медленно пробежала по его лицу, когда он приблизился к донье Мерседес. Опустив кокосы на землю и поправив на коленях брюки, он присел перед её стулом. Он выбрал самый крупный кокос и тремя искусными ударами острого мачете срезал макушку, — они как раз такие, как тебе нравится, — сказал он, — ещё мягкие и очень сладкие.

Донья Мерседес пригубила фрукт и, делая шумные глотки, заметила, как прекрасно молоко, — дай мне немного внутренности, — потребовала она, возвращая фрукт ему.

Одним ловким ударом он разделил кокос пополам, а затем отрезал сладкую желатиновую мякоть от макушки.

— Дай Музии другую половину, — сказала донья Мерседес.

Он строго посмотрел на меня, потом без слов соскоблил оставшуюся половину кокоса с той же самой тщательностью и подал её мне. Я поблагодарила его.

— Что привело тебя сюда сегодня? — спросила донья Мерседес, прерывая неловкое молчание, — тебе нужна моя помощь?

— Да, — сказал он, доставая портсигар из своего кармана. Прикурив от зажигалки, он сделал долгую затяжку и сунул портсигар обратно в карман, — дух был прав. Проклятый кашель стал ещё сильнее. Он не даёт мне заснуть. У меня от него болит голова. Он не даёт мне работать.

Она пригласила его сесть, но не напротив неё, где обычно сидели её клиенты, а на стул у алтаря. Она зажгла три свечи перед девой, затем небрежно спросила о кокосовых плантациях, которыми он владел где-то на побережье.

Он медленно оглянулся и посмотрел в её глаза. Она успокоила его кивком головы, — эта Музия помогает мне, — сказала она ему, — ты можешь говорить всё, словно её тут нет.

Его взгляд на миг остановился на мне, — моё имя Бенито Сантос, — сказал он и быстро взглянул на донью Мерседес, — как её зовут?

— Она говорит, что её имя Флоринда, — ответила донья Мерседес, прежде чем я смогла вставить словечко, — но я зову её Музия.

Она внимательно осмотрела его и встала ему за спину. Медленными лёгкими движениями она растирала мазь на его груди и на шее почти полчаса.

— Бенито Сантос, — сказала она, поворачиваясь ко мне, — очень крепкий человек. Он приезжает время от времени повидаться со мной, причём всегда или с головной болью, или с простудой, или с кашлем. Я излечу его за пять встреч. У меня для него есть особо приготовленная мазь и молитва к духу моря.

Она вновь массировала его длительное время, — ушла головная боль? — спросила она, положив руки на плечи Бенито Сантоса.

Казалось, он не слышал её вопроса. Его невидящий взор был направлен на мигающие свечи. Он начал говорить о море и о том, каким зловещим оно бывает на рассвете, когда солнце встаёт из тусклой, потерявшей блеск воды.

Монотонным шёпотом он говорил о своих повседневных полуденных экскурсиях в море.

— Пеликаны кружились вокруг меня, — говорил он, — иногда они пролетали очень низко и смотрели прямо мне в глаза. Я уверен, они хотели знать, не иссякла ли моя сила.

Опустив голову он замолчал на длительное время, а потом перешёл на низкий, почти неразборчивый шёпот.

— В сумерки, когда солнце садится за дальние холмы и его лучи больше не ласкают воду, я слышу голос моря. Он говорит мне, что в такой-то день он умрёт, но пока он жив, он неумолим. А потом я знаю, что люблю море.

Мерседес Перальта сдавила ладонями его виски, её пальцы оплели его голову, — бенито Сантос, — сказала она, — это мужчина, который преодолел свою вину. Он стар и утомлён. Но даже сейчас он такой же безжалостный, как и море.

Бенито Сантос приходил к донье Мерседес пять дней подряд. Окончив ежедневный лечебный сеанс, она просила его рассказать мне свою историю. Он ничего не говорил в ответ, полностью игнорируя меня, — твой джип на улице?

— Спросил он, и тут же добавил, не дав мне времени на ответ: — отвези меня, пожалуйста, на кокосовую плантацию.

Мы ехали в молчании. Уже достигнув побережья, я попыталась заверить его, что он может и не выполнять просьбу доньи Мерседес.

Он решительно замотал головой, — всё, о чём бы она ни просила, священно для меня, — сухо произнёс он, — я просто не знаю, что говорить, вернее, как говорить об этом.

Под предлогом доставки кокосов для доньи Мерседес я посетила Бенито Сантоса много раз. Мы долго беседовали друг с другом, но он так и не потеплел ко мне. Он всегда вызывающе сверлил меня взглядом, пока я не отводила глаза. Он совершенно ясно давал мне понять, что говорит со мной только потому, что об этом его попросила Мерседес Перальта. Он, конечно же, был таким, как она и описала его, строгим и безжалостным.

* * *

Яростно сжимая в руке мачете, Бенито Сантос неподвижно стоял под палящим полуденным солнцем. Оно обжигало его спину, изрезанную тростником.

Сдвинув край шляпы, он пристально следил за группой усталых мужчин, бредущих в город по пустым, убранным полям сахарного тростника.

Последние день и ночь все работали без отдыха. Это был последний урожай сахарного тростника. Теперь эту землю выровняют трактора, а затем её распродадут по частям. Владелец этих полей не выдержал. Как и все другие плантаторы, он был вынужден продать свои владения Каркасской строительной компании.

Долина превращалась в индустриальный центр. Немцы и американцы строили свои фармацевтические лаборатории. Итальянцы привезли на строительство обувной фабрики своих собственных рабочих.

— Проклятые иностранцы, — ругнулся Бенито Сантос, сплюнув на землю.

Он не мог ни писать, ни читать, у него не было профессии. Он был рубщиком сахарного тростника и знал только, как обращаться с мачете. Обтерев длинное лезвие о землю, он вошёл во внутренний двор гасиенды, свернув к небольшому бунгало, где был расположен кабинет мастера. Толпа рабочих, сидящих в тени крыши, подозрительно смотрела ему вслед, когда он входил в контору.

— Что тебе надо? — спросил его маленький толстопузый мастер, сидящий за серым металлическим столом, — хочешь получить расчёт? — добавил он нетерпеливо, вытирая потную шею аккуратно сложенным белым платком.

Бенито Сантос кивнул. Он был неразговорчив и большей частью груб.

Услышав, что с ним заговорили, он спросил любезно: — я слышал, что сахарный тростник повезут на фабрику в город, — пробормотал он, уставившись на массивную шею мастера, которая как тесто выпирала на воротник его накрахмаленной рубашки, — я однажды ходил на фабрику. Скажи, ты можешь нанять меня туда?

Откинувшись на стуле, мастер смотрел на Бенито Сантоса сквозь прикрытые веки, — ты живёшь где-то здесь, не так ли? Как ты будешь добираться до города? До него, пожалуй, больше пятнадцати миль.

— На автобусе, — буркнул Бенито Сантос, глядя украдкой ему в глаза.

— На автобусе! — презрительно захохотал мастер, приглаживая тонкие, аккуратно подрезанные усы, — ты прекрасно знаешь, что автобус отходит только тогда, когда он полный. Ты никогда не уедешь раньше полудня.

— Уеду, — отчаянно возразил Бенито Сантос, — если ты дашь мне работу, я всегда буду приезжать вовремя. Я прошу тебя.

— Слушай, — прошипел мастер, — я нанимаю любого, кто может рубить тростник, несмотря ни на возраст, ни на опыт. Но я устанавливаю им срок. И это известно каждому, кто работает у меня шестидневку. На заводе и так людей больше, чем надо, — мастер начал перебирать бумаги на столе, — не отвлекай меня больше. Я занятый человек.

Бенито Сантос шагнул во внутренний двор, стараясь не наступать на траву, проросшую между камней. Мельница в конце двора выглядела опустевшей. Он знал, что никогда больше не увидит долину такой.

Громкий гудок грузовика отрезвил его. Он быстро шагнул в сторону, поднимая руку в просьбе подвезти его в город. Его окутало облако пыли.

— Эй, Бенито, пройдись пешком, — крикнул кто-то из машины.

Пыль осела, а он ещё слышал крики и смех рабочих на грузовике. Его пальцы сдавили рукоятку мачете. Он натянул шляпу на брови, прикрыв глаза от яркого солнца и слепящей голубизны неба.

Он не пошёл в город по широкой дороге. Бенито Сантос шагал по пустынным полям, узкой пыльной тропой, ведущей к южной окраине города, где находился субботний открытый рынок.

Он медленно брёл по тропе, ощущая в одном башмаке дыру, а в другом хлопающую подошву, поднимавшую пыль перед ним. Время от времени он отдыхал в прохладной тени манговых деревьев, удручённо рассматривая мимолётные зелёные очертания ящериц, которые стремительно носились взад и вперёд между кустов.

Было послеобеденное время, когда он наконец добрался до рынка.

Площадь бурлила людьми. Торговцы, с уже охрипшими голосами, расхваливали товар с тем же энтузиазмом, какой они проявляли и рано утром. Покупатели, в основном женщины, бесстыдно торговались за цену. Бенито Сантос проходил мимо лотков португальских фермеров, которые ломились под увядающими овощами; мимо мясных и рыбных рядов, вокруг которых роились мухи, а шелудивые собаки с бесконечным терпением дожидались кусочка мяса, упавшего на землю. Он улыбнулся, увидев наёмных мальчишек, стоявших за фруктовыми лотками. Они потихоньку подкладывали гнилые фрукты в бумажные пакеты вместо тех, что выбрал покупатель.

Он позвенел монетами в своём кармане, своей шестидневной зарплатой, размышляя, купить ли ему продуктов для жены Альтаграции сейчас или немного позже, — позже, — сказал он вслух. Имелась возможность сторговаться повыгоднее под конец распродажи.

— Покупай продукты, пока у тебя ещё есть деньги, — крикнула ему старая женщина, которая немного знала его, — бобы и рис не станут дешевле.

— Только женщины ждут послеобеденной торговли, — поддразнил его продавец, делая непристойный жест своим тазом.

Бенито Сантос яростно оглядел смеющиеся лица разносчиков лебанессы, стоявших за броскими лотками с рекламой дешёвой одежды, поддельных драгоценностей и духов. Гнев вздул жилы на его висках, мышцы на шее напряглись. В уме вновь возник унизительный инцидент в кабинете мастера. В ушах зазвенел презрительный смех рабочих на грузовике. Мачете сверкнул в его руке. С огромным усилием он повернулся и зашагал прочь.

Холодный пот выступил на теле. Во рту было сухо. В желудке возникла неприятная дрожь, хотя он не был голоден. Надо сейчас же достать ром, решил он. Не дожидаясь прихода домой. Ему был нужен ром, чтобы рассеять гнев, рассеять его уныние, его подавленность.

Он целеустремлённо направился к центральному выходу рынка, где грузовики и вьючные обозы ожидали разгрузки продуктов. Он пересёк улицу и, войдя в небольшой тёмный магазин на углу, купил три поллитровые бутылки дешёвого рома.

Он сел в тени дерева, разглядывая грузовики и ослов, стараясь не упустить момент, когда торговцы начнут расходиться. Довольно вздохнув, он прислонился к дереву и, сняв шляпу, вытер рукавом пот и пыль с измождённого лица.

Открыв бутылку, он опустошил её одним долгим глотком. Мало-помалу ром притупил напряжение в его желудке, успокаивая боль в натруженной спине и усталых ногах. Он улыбнулся. Смутное чувство благополучия зашумело в голове. Да, задумался он, лучше сидеть здесь, наслаждаясь ромом, чем идти домой и слушать непрерывные придирки Альтаграции. Пусть он немного успокоился, но это будет больше, чем он сможет вынести.

Сквозь усталые веки Бенито Сантос разглядывал людей, собравшихся в круг возле ворот рынка. Это была толпа, которая каждую субботу приходила сюда из ближайших деревень биться об заклад на петушиных боях. Его сонный взгляд остановился на двух мужчинах, которые сидели под деревом прямо напротив него. Он совершенно не интересовался петушиными боями, однако его внимание привлекли два петуха в руках мужчин. Они отскакивали, взлетая и опускаясь, поминутно приседая на своих крепких ногах.

Странным мягким жестом мужчина взъерошил перья птиц и толкнул их друг к другу, возбуждая их боевой дух.

— Эта птица прекрасно выглядит, — сказал Бенито Сантос человеку, который держал тёмного петуха с золотистыми перьями.

— Так оно и есть, — охотно согласился мужчина, — после обеда ты увидишь её в последней драке. Лучших птиц берегут для последнего боя, — гордо добавил он, разглаживая перья петуха, — ты можешь смело ставить на него. Сегодня он будет победителем.

— Ты уверен? — небрежно спросил Бенито Сантос, вынимая другую бутылку из своего бумажного пакета. Он сделал долгий глоток, затем пробрался сквозь толпу возбуждённых мужчин, сидящих вокруг песочной ямы. Они отодвигались, не глядя на него. Их глаза были направлены в центр арены, где птицы сцепились в смертельной схватке.

— Ваши ставки! Джентльмены, ваши ставки! — крикнул мужчина, и его голос на миг успокоил шум толпы, — ваши ставки на последнюю драку! На настоящую драку!

Мужчина жадно меняли свои грязные банкноты на цветные фишки, которые обозначали сумму ставок.

— Ты уверен, что твой петух сегодня выиграет? — спросил Бенито Сантос владельца птицы с золотистыми перьями.

— Он уверен! — воскликнул мужчина, восторженно целуя алый гребешок.

— Боишься поставить на кон, Бенито Сантос? — спросил его один из парней, который работал с ним эту неделю, — лучше иди и купи еду для своей старухи, если не хочешь скандала сегодня вечером, — насмешливо добавил он.

Бенито Сантос сгрёб фишки и без колебаний поставил все свои заработанные деньги на петуха с золотистыми перьями. Он верил, что удвоит свой капитал. Тогда он купит не только рис, но и мясо, и даже ром. А может быть даже хватит денег на то, чтобы купить сыну его первую пару башмаков.

Бенито захлестнуло волнение зрителей, он, как и все, одобрительно закричал, когда владельцы подняли своих птиц высоко над головами. Они сосали острые, смертельные шпоры на ногах петухов, доказывая, что они не отравлены. Мужчины бормотали что-то ласковое своим птицам, а затем по команде судьи положили их в центр песочной ямы.

Бойцы гневно оглядывали друг друга, но от боя пока воздерживались. На них опустили плетёные клетки. Толпа кричала, возбуждённо подбадривая птиц на драку. Петухи дрожали от ярости, их оперение под бритыми, налитыми кровью шеями, распустилось.

Клетки подняли. Петухи прыгнули друг на друга, умело избегая ударов клювами и крыльями. Но вскоре они сцепились в смертельном взрыве бешеных взмахов крыльев, ударов головой и ногами. Белые перья петухов покраснели от крови из своих ран и глубоких порезов на шеях противников.

Бенито Сантос молчаливо молился за птицу, на которую он поставил. По сигналу судьи из ямы убрали петухов с открытыми клювами и тяжёлым дыханием. С нарастающей тревогой Бенито Сантос смотрел на владельца птицы с золотистыми крыльями, который дул на раны. Он что-то говорил, успокаивая петуха.

По команде судьи птиц вновь поставили в центр круга. Белокрылая птица тут же совершила прицельный прыжок, запустив шпоры в шею своего противника. Ликующий крик петуха нарушил безмолвие зрителей. Петух с золотистым оперением упал замертво.

Бенито Сантос горько улыбнулся, затем захохотал, стараясь сдержать свои слёзы, — по крайней мере у меня остался ром, — прошептал он, допивая остатки второй бутылки. Дрожащими пальцами он вытер подбородок и, выйдя из толпы, направился к холмам. Пустые тростниковые поля тянулись вдаль, сверкая в ярком послеполуденном солнечном свете. Жёлтая пыль на дороге, поднятая его башмаками, прекрасным золотым порошком оседала на его руки.

Он медленно взбирался на крутой холм. Где бы ни было дерево, он сворачивал с пути и отдыхал в его тени.

Он откупорил последнюю бутылку и сделал глоток. Ему не хотелось видеть свою жену. Он не выносил взгляда её обвиняющих глаз. Бенито обвёл глазами холмы вокруг себя, его взор остановился на зелёном откосе по другую сторону дороги. Там была ферма генерала высшего ранга из правительства.

Бенито Сантос глотнул ещё. Ром наполнил его смутной надеждой.

Возможно, ему дадут работу на ферме. Он мог бы подрезать сочную, зелёную люцерну, которая выращивалась специально для лошадей. Чёрт! У него хватит умения! Подумал он. Бенито Сантос — рубщик тростника. Резать тростник или люцерну — какая разница. Он может даже попросить аванс. Совсем немного.

Лишь бы купить риса и бобов.

Он взбежал на холм и по недавно проложенной дороге направился к генеральской ферме. Он был так возбуждён возможностью получить работу, что даже не заметил двух солдат у широко открытых ворот.

— Ты думаешь, куда идёшь? — остановил его один из них, указывая винтовкой на знак у дороги, — читать умеешь? Тебе нельзя пересекать эту линию. Это частная дорога.

У Бенито Сантоса с каждым вдохом в горле росла обида. Он переводил взгляд с одного солдата на другого, затем обратился ко второму, который прислонился к крупному валуну около знака. Он выглядел постарше и казался более дружелюбным, — я отчаянно ищу работу, — прошептал он.

Солдат молча кивнул головой, его глаза остановились на жёстких чёрных волосах Бенито Сантоса, которые вылезли сквозь порванную соломенную шляпу. Его поношенные подвёрнутые брюки и рубашка цвета хаки влажно липли к его высокому, исхудавшему телу, — здесь ты не получишь работы, — дружелюбно сказал он, — во всяком случае, здесь нет никого, кто мог бы нанять тебя.

— Но кто-то же должен был остаться с лошадьми, — настаивал Бенито Сантос, — я мог бы помогать ему. Хотя бы пару часов в день.

Часовые переглянулись, а затем, пожав плечами, проказливо улыбнулись.

— Попроси Германа, он отвечает за лошадей, — сказал мужчина помоложе, — возможно, он поможет тебе.

На миг Бенито Сантосу показалось, что солдаты смеются над ним. Но он чувствовал себя слишком признательным за их заботу о нём. Боясь, что они могут изменить решение и прогнать его, он поспешил к холму по прямой мощёной дороге.

Он резко остановился перед генеральским домом, нерешительно рассматривая двухэтажное здание. Оно было ослепительно белым, с длинным балконом на массивных колоннах. Вместо того, чтобы окликнуть кого-нибудь, он на цыпочках подкрался к одному из окон нижнего этажа. Оно было открыто и ветерок ласково шевелил ажурную занавеску. Ему захотелось хотя бы одним глазом посмотреть на то, что было внутри. Он слышал, что роскошную мебель сюда привезли из Европы.

— Что ты здесь делаешь? — громко крикнул кто-то за его спиной.

Вздрогнув, Бенито Сантос едва не выронил бутылку. Он удивлённо оглядел жилистого мужчину среднего возраста, с белокурыми, тщательно подстриженными волосами. Это наверное Герман, которого солдаты советовали повидать, подумал он, заглядывая в беспокойные глаза мужчины. Они были голубы, как небо, и свирепо сияли под нависшими бровями.

— Дай мне работу, — попросил Бенито Сантос, — какую угодно работу, — мужчина подошёл поближе к Бенито Сантосу и угрожающе взглянул на него, — как ты посмел прийти сюда, пьяница? — презрительно закричал он, — убирайся прочь, пока я не спустил на тебя собак.

Взгляд Бенито Сантоса дрогнул, веки непроизвольно затрепетали. Он чувствовал себя, как нищий. Он не выносил просить о милости. Он всегда был честным тружеником. Его язык отяжелел, — хотя бы на пару часов, — он протянул свою руку так, чтобы мужчина мог видеть трещины и мозоли на его ладони, — я хороший работник. Я рубщик тростника. Я могу резать траву для лошадей.

— Пошёл прочь, — закричал Герман, — ты пьян.

* * *

Бенито Сантос медленно брёл по дороге, волоча конец мачете по земле.

Путь казался длиннее, чем обычно, протягиваясь вдаль, словно нарочно пытаясь задержать его приход домой. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.

Монотонное жужжание насекомых создавало чувство ещё большего одиночества.

Он шёл вдоль сухого оврага к своей лачуге. На миг он остановился, глубоко вдыхая вечернюю свежесть и позволив ласковому ветерку остудить его покрасневшее лицо.

Сутулясь, он вошёл в хижину. Здесь не было окон, лишь отверстия спереди и сзади, которые он закрывал на ночь кусками картона, подпирая их палками.

Внутри стояла удушливая жара. Его раздражали звуки трущихся о дерево верёвок гамака и неровное дыхание Альтаграции. Он знал, что она кипит от гнева. Он обернулся, взглянув на сына, спящего на земле. Его прикрывали грязные лохмотья, которые едва закрывали маленькую грудь. Бенито Сантос не мог вспомнить, было ли ребёнку два года или три.

Альтаграция вылезла из гамака, её взгляд устремился к пакету в его руках. Она опустилась перед ним на колени и спросила резким, визгливым голосом: — где еда? Бенито?

— Когда я пришёл туда, рынок уже закрылся, — пробормотал Бенито Сантос, перейдя от детской кровати в угол лачуги. Крепко сжимая в руке бумажный пакет, он добавил: — Мне кажется, у нас ещё осталось немного бобов и риса.

— Ты прекрасно знаешь, что у нас ничего нет, — сказала Альтаграция, пытаясь схватить пакет, — у тебя хватило времени, чтобы напиться, — её лицо с желтоватой, обвисшей кожей покраснело. Ввалившиеся, обычно безжизненные глаза засверкали в гневе и отчаянии.

Он ясно почувствовал ускоренное биение её сердца. Ему не было перед ней оправдания. Он ничего не мог объяснить ей.

— Заткнись, женщина, — крикнул он. Он достал бутылку рома и выпил остатки, не переводя дыхание, — всю ночь я работал, рубя тростник. Я устал, — он бросил пустую бутылку в отверстие хижины, — сейчас я хочу немного тишины и покоя. Я не позволю, чтобы женщина кричала на меня.

Забери ребёнка и убирайся отсюда ко всем чертям.

Альтаграция схватила его за руку, прежде чем он опустился на детскую кроватку, — дай мне денег. Я сама куплю еду. Ребёнок хочет есть, — она вывернула его карман, — где деньги? — повторяла она в смятении, непонимающе разглядывая его, — ты не получил сегодня заработок? Не мог же ты пропить все деньги, полученные за шесть дней, — непристойно ругаясь, она вцепилась ему в волосы и заколотила сжатыми кулаками по его спине и груди.

Он почувствовал себя пьяным, но не от рома, а от бешенства и безнадёжности. Проблеск ужаса мелькнул в её глазах, когда он поднял свой мачете. Её крик наполнил воздух, затем наступила тишина. Он взглянул на её распростёртую фигуру, на её спутанную копну волос, намокшую от крови.

Кто-то дёргал его за штаны. Маленький сын вцепился в его ногу с такой силой, что ему подумалось страшное. Он никогда не сможет освободиться от его объятий

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒