ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 38 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 61 из 110Следующая ⇒

обкома, в дубовой роще на левом берегу Волги, собрались партийные

руководители области. Первый секретарь обкома, отраслевые секретари, члены

бюро обкома съели трехступенчатый горячий завтрак и на машинах выехали из

дубовой рощи на большую дорогу, ведущую к Волге.

По этой дороге шли ночами на южную Тумакскую переправу танки и

артиллерия. Пронзительно безотрадно выглядела изрытая войной степь в

замерзших комьях бурой грязи, в запаянных оловянным льдом лужах. По Волге

двигался лед, его шуршание было слышно за десятки метров от берега. Дул

сильный низовой ветер, переправа через Волгу на открытой железной барже

была в этот день невеселым делом.

Ожидавшие переправы красноармейцы в подбитых холодным волжским ветром

шинелях сидели на барже, лепясь один к другому, стараясь не прикасаться к

напитанному холодом железу. Люди били горькую чечетку, поджимали ноги, а

когда потянул с Астрахани могучий ледяной ветер, не было сил ни дуть на

пальцы, ни хлопать себя по бокам, ни утирать сопли, - люди стыли. Над

Волгой стлался рваный дым, шедший из трубы парохода. Дым казался особо

черным на фоне льда, а лед казался особо белым под низким пологом

пароходного дыма. Лед нес от сталинградского берега войну.

Большеголовый ворон сидел на льдине и думал; подумать было о чем. Рядом

на льдине лежала обгорелая пола солдатской шинели, на третьей льдине стоял

окаменевший валенок, торчал карабин, вмерзший согнутым дулом в лед.

Легковые машины секретарей обкома и членов бюро въехали на баржу.

Секретари и члены бюро вышли из машин и, стоя у бортов, смотрели на

медленно идущий лед, слушали его шуршание.

Синегубый старик в красноармейской шапке, в черном полушубке, старший

на барже, подошел к секретарю обкома по транспорту Лактионову и с

невообразимой сипотой, рожденной речной сыростью, многолетней водкой и

табаком, проговорил:

- Вот, товарищ секретарь, шли первым утренним рейсом, матросик лежал на

льду, ребята его сняли, чуть вместе с ним не потонули, ломами пришлось

вырубать - вон он, под брезентом на берегу.

Старик указал грязной варежкой в сторону берега. Лактионов посмотрел,

не увидел вырубленного изо льда покойника и, в грубой прямоте вопроса

пряча неловкость, спросил, указывая на небо:

- Как он тут вас? В какое время особенно?

Старик махнул рукой:

- Какая у него теперь бомбежка.

Старик выругал ослабевшего немца, и голос его при произнесении бранной

фразы вдруг очистился от сипоты, прозвучал звонко и весело.

А буксир потихоньку тянул баржу к бекетовскому - сталинградскому

берегу, казавшемуся не военным, а обычным, с нагромождением складов,

будок, бараков...

Ехавшим на празднование секретарям и членам бюро наскучило стоять на

ветру, и они вновь сели в машины. Красноармейцы смотрели на них сквозь

стекла, как на тепловодных рыб в аквариуме.

Сидевшие в "эмках" партийные руководители Сталинградской области

закуривали, почесывались, переговаривались...

Торжественное заседание состоялось ночью.

Пригласительные билеты, отпечатанные типографским способом, отличались

от мирных лишь тем, что серая, рыхлая бумага была уж очень плоха, а на

билете не указывалось место заседания.

Партийные руководители Сталинграда, гости из 64-й армии, инженеры и

рабочие с соседних предприятий шли на заседание с провожатыми, хорошо

знавшими дорогу: "Здесь поворот, еще поворот, осторожно, воронка, рельсы,

осторожней, тут яма с известью..."

Отовсюду во мраке слышались голоса, шарканье сапог.

Крымов, успевший днем после переправы побывать в армейском политотделе,

приехал на празднование с представителями 64-й армии.

В тайном, рассредоточенном движении людей, пробиравшихся в ночной мгле

по заводскому лабиринту, было что-то напоминавшее революционные праздники

старой России.

Волнение заставляло Крымова шумно вздыхать, он понимал, что сейчас, не

готовясь, мог бы сказать речь, и чувством опытного массового оратора знал,

- люди пережили бы вместе с ним волнение, радость оттого, что

сталинградский подвиг сродни революционной борьбе русских рабочих.

Да, да, да. Война, поднявшая громаду национальных сил, была войной за

революцию. В том, что он в окруженном доме заговорил о Суворове, не было

измены революции... Сталинград, Севастополь, судьба Радищева, мощь

марксова манифеста, ленинские призывы с броневика у Финляндского вокзала,

- были едины.

Он увидел Пряхина, как всегда неторопливого, медленного. Удивительно

как-то получалось, - никак Николаю Григорьевичу не удавалось поговорить с

Пряхиным.

Он приехал на подземный командный пункт обкома и сразу же пошел к

Пряхину, - ему хотелось о многом рассказать ему. Но поговорить не удалось,

почти все время звонил телефон, к первому секретарю то и дело входили

люди. Неожиданно Пряхин спросил у Крымова:

- Ты Гетманова такого знал?

- Знал, - ответил Крымов. - На Украине, в ЦК партии, был членом бюро

ЦК. А что?

Но Пряхин ничего не ответил. А потом началась предотъездная суета.

Крымов обиделся, - Пряхин не предложил ему ехать в своей машине. Дважды

они сталкивались лицом к лицу, и Пряхин словно не узнавал Николая

Григорьевича, холодно и безразлично смотрели его глаза.

Военные шли по освещенному коридору - рыхлый, с толстой грудью и

животом командарм Шумилов, маленький, с выпуклыми карими глазами сибиряк,

генерал, член Военного совета армии Абрамов. В простодушном демократизме

мужской дымящей толпы в гимнастерках, ватниках, тулупах, среди которой шли

генералы, казалось Крымову, проявлялся дух первых лет революции, ленинский

дух. Ступив на сталинградский берег, Крымов вновь ощутил это.

Президиум занял свои места, и председатель Сталинградского горсовета

Пиксин оперся руками на стол, как все председатели, медленно покашлял в

сторону, где особенно густо шумели, и объявил торжественное заседание

Сталинградского горсовета и партийных организаций города совместно с

представителями воинских частей и рабочих сталинградских заводов,

посвященное двадцатипятилетней годовщине Великой Октябрьской революции,

открытым.

По жесткому звуку аплодисментов чувствовалось, что хлопают одни лишь

мужские, солдатские и рабочие ладони.

А потом Пряхин, первый секретарь, - тяжелый, медлительный, лобастый,

начал свой доклад. И не стало связи между давно прошедшим и сегодняшним

днем.

Казалось, Пряхин открыл дискуссию с Крымовым, опровергал его волнение

размеренностью своей мысли.

Предприятия области выполняют государственный план. Сельские районы на

левобережье с некоторым запозданием, в основном же удовлетворительно,

выполнили государственные заготовки.

Предприятия, расположенные в городе и севернее города, не выполнили

своих обязательств перед государством, так как находятся в районе военных

действий.

Вот этот человек, когда-то стоя рядом с Крымовым, на фронтовом митинге

сорвал с головы папаху, крикнул:

- Товарищи солдаты, братья, долой кровавую войну! Да здравствует

свобода!

Сейчас он, глядя в зал, говорил, что резкое снижение поставок

государству зерновых по области объясняется тем, что Зимовнический,

Котельнический районы поставок не смогли выполнить, будучи ареной военных

действий, а районы Калача, Верхне-Курмоярской частично или полностью

оккупированы противником.

Затем докладчик заговорил о том, что население области, продолжая

трудиться над выполнением своих обязательств перед государством,

одновременно широко приняло участие в боевых действиях против

немецко-фашистских захватчиков. Он привел цифровые данные об участии

трудящихся города в частях народного ополчения, зачитал, оговорившись, что

данные неполны, сведения о числе сталинградцев, награжденных за образцовое

выполнение заданий командования и проявленные при этом доблесть и

мужество.

Слушая спокойный голос первого секретаря, Крымов понимал, что в разящем

несоответствии его мыслей и чувств со словами о сельском хозяйстве и

промышленности области, выполнивших свои обязательства перед государством,

выражена не бессмысленность, а смысл жизни.

Речь Пряхина именно своей каменной холодностью утверждала

безоговорочное торжество государства, обороняемого человеческим страданием

и страстью к свободе.

Лица рабочих и военных были серьезны, хмуры.

Как странно, томительно было вспоминать сталинградских людей, -

Тарасова, Батюка, разговоры с бойцами в окруженном доме "шесть дробь

один". Как нехорошо и трудно было думать о Грекове, погибшем в развалинах

окруженного дома.

Кто же он Крымову - Греков, произносивший возмутительные слова? Греков

стрелял в него! Почему так чуждо, так холодно звучат слова Пряхина,

старого товарища, первого секретаря Сталинградского обкома? Какое

странное, сложное чувство...

А Пряхин уже подходил к концу доклада, говорил:

- Мы счастливы рапортовать великому Сталину, что трудящиеся области

выполнили свои обязательства перед Советским государством...

После доклада Крымов, двигаясь в толпе к выходу, искал глазами Пряхина.

Не так, не так должен был делать Пряхин свой доклад в дни сталинградских

боев.

И вдруг Крымов увидел его: Пряхин, спустившись с возвышения, стоял

рядом с командующим 64-й армией, пристальным, тяжелым взглядом смотрел

прямо на Крымова; заметив, что Крымов глядит в его сторону, Пряхин

медленно отвел глаза...

"Что такое?" - подумал Крымов.

Ночью, после торжественного заседания, Крымов добрался попутной машиной

до СталГРЭСа.

Зловеще выглядела станция в эту ночь. Накануне на нее налетали немецкие

тяжелые бомбардировщики. Взрывы накопали воронок, валом подняли комоватую

землю. Ослепшие, без стекол, цеха кое-где от сотрясения осели, трехэтажное

здание конторы было растерзано.

Масляные трансформаторы дымно горели ленивым зубчатым невысоким огнем.

Охранник, молодой грузин, вел Крымова через двор, освещенный пламенем.

Крымов заметил, как дрожали пальцы у закурившего провожатого, - не только

каменные здания рушатся и горят от тонных бомб, - горит, приходит в хаос и

человек.

О встрече со Спиридоновым Крымов думал с той минуты, как получил

приказание побывать в Бекетовке.

Вдруг Женя здесь, на СталГРЭСе? Может быть, Спиридонов знает о ней,

может быть, он получил от нее письмо, и она приписала в конце: "Не знаете

ли вы что-нибудь о Николае Григорьевиче?"

Он волновался и радовался. Может быть, Спиридонов скажет: "А Евгения

Николаевна все грустила". Может быть, он скажет: "Знаете, она плакала".

С утра все силилось нетерпеливое желание заехать на СталГРЭС. Днем ему

очень хотелось хоть на несколько минут заглянуть к Спиридонову.

Но он все же пересилил себя, поехал на командный пункт 64-й армии, хотя

инструктор армейского политотдела шепотом предупредил его:

- Торопиться вам сейчас к члену Военного совета незачем. Он сегодня с

утра пьян...

И действительно, напрасно Крымов спешил к генералу, не заехал днем к

Спиридонову. Сидя в ожидании приема на подземном командном пункте, он

слышал, как за фанерной перегородкой член Военного совета диктовал

машинистке поздравительное письмо соседу, Чуйкову.

Он торжественно произнес:

- Василий Иванович, солдат и друг!

Сказав, эти слова, генерал заплакал и несколько раз, всхлипывая,

повторил: "Солдат и друг, солдат и друг".

Потом он строго спросил:

- Ты что там написала?

- Василий Иванович, солдат и друг, - прочла машинистка.

Видимо, ее скучающая интонация показалась члену неподходящей, и он

исправил ее, высоким голосом произнес:

- Василий Иванович, солдат и друг.

И снова расчувствовался, забормотал: "Солдат и друг, солдат и друг".

Потом генерал, пересилив слезы, строго спросил:

- Ты что там написала?

- Василий Иванович, солдат и друг, - сказала машинистка.

Крымов понял, что мог не спешить.

Неясный огонь не освещал, а путал дорогу, казалось, выползал из глубины

земли; а может быть, сама земля горела, - таким сырым, тяжелым было это

низкое пламя.

Они подошли к подземному командному пункту директора СталГРЭСа. Бомбы,

упавшие невдалеке, накопали высокие земляные холмы, и к входу в убежище

едва наметилась еще не протрамбованная ногами тропинка.

Охранник сказал:

- Вот пришли как раз в праздник.

Крымов подумал, что на людях Спиридонову не скажешь того, что хочешь,

не спросишь. Он велел охраннику вызвать директора на поверхность, сказать,

что приехал комиссар из штаба фронта. Когда он остался один, непреодолимое

волнение охватило его.

"Да что это? - подумал он. - Я считал - вылечился. Неужели и война не

помогла закрестить? Что мне делать?"

- Гони, гони, гони, уходи, иначе погибнешь! - бормотал он.

Но не было силы уйти, не было силы гнать.

Из блиндажа вышел Спиридонов.

- Слушаю вас, товарищ, - недовольным голосом сказал он.

Крымов спросил:

- Не узнал меня, Степан Федорович?

Спиридонов тревожно проговорил:

- Кто это? - и, всматриваясь в лицо Крымова, вдруг вскрикнул: -

Николай, Николай Григорьевич!

Его руки с судорожной силой обхватили шею Крымова.

- Родной мой, Николай, - проговорил он и стал сопеть.

И Крымов, захваченный этой встречей среди развалин, почувствовал, что

плачет. Один, совершенно один... В доверчивости, радости Спиридонова он

почувствовал свою близость к семье Евгении Николаевны и в этой близости

вновь измерил свою душевную боль. Почему, почему ушла она, почему принесла

ему столько страданий? Как могла она сделать это?

Спиридонов сказал:

- Война что наделала, уничтожила мою жизнь. Погибла моя Маруся.

Он рассказал о Вере, сказал, что несколько дней назад она наконец

уехала со СталГРЭСа, перебралась на левый берег Волги. Он сказал:

- Дура она.

- А муж ее где? - спросил Крымов.

- Наверное, на свете давно нет - летчик-истребитель.

Крымов спросил, не имея больше силы сдерживаться:

- Что с Евгенией Николаевной, жива она, где она?

- Жива, не то в Куйбышеве, не то в Казани.

Глядя на Крымова, он добавил:

- Это ведь самое главное: жива!

- Да-да, конечно, это самое главное, - сказал Крымов.

Но он не знал, что самое главное. Он знал лишь одно, - боль в душе не

проходит. Он знал, что все, связанное с Евгенией Николаевной, причиняло

ему боль. Узнавал ли он, что ей хорошо и спокойно, узнавал ли он, что она

страдает и переживает беду, - все ему было одинаково плохо.

Степан Федорович говорил об Александре Владимировне, Сереже, Людмиле, а

Крымов кивал головой, негромко бормотал:

- Да-да-да... Да-да-да...

- Пошли, Николай, - сказал Степан Федорович. - Пошли ко мне, у меня

теперь другого дома нет. Только этот.

Струящиеся огоньки светильников не могли осветить подземелья,

заставленного койками, шкафами, аппаратурой, бутылями, мешками с мукой.

На скамьях, на койках, ящиках, вдоль стен сидели люди. В душном воздухе

стоял гул разговора.

Спиридонов разливал спирт в стаканы, кружки, крышки от котелков. Стало

тихо, - все следили за ним особым взглядом. Этот взгляд глубок и серьезен,

в нем нет тревоги, одна лишь вера в справедливость.

Оглядывая лица сидящих, Крымов подумал: "Хорошо бы был здесь Греков.

Вот ему бы налить". Но Греков уже выпил отпущенное ему число чарок. Больше

пить ему на этом свете не полагалось.

Спиридонов поднялся со стаканом в руке, и Крымов подумал: "Испортит

все, закатит речь вроде Пряхина".

Но Степан Федорович описал стаканом в воздухе восьмерку и сказал:

- Что ж, ребята, придется выпить. С праздником вас.

Застучали стаканы, застучали жестяные кружки, закряхтели выпившие,

покачали головами.

Люди тут были самые разные, и государство перед войной расселило их

разно, и они не встречались за одним столом, не хлопали друг друга по

плечу, не говорили: "Нет, ты послушай сюда, что я тебе скажу".

Но здесь, в подземелье, над которым стояла разрушенная электростанция и

горел пожар, возникло то незатейливое братство, за которое жизнь не жалко

отдать, так хорошо оно.

Седой старик, ночной сторож, запел старую песню, которую любили петь

еще до революции подвыпившие царицынские ребята с французского завода.

Пел он пронзительно, тонко, голосом своей молодости, и потому, что

голос молодой поры стал ему чужим, он сам себя слушал с каким-то

насмешливым удивлением, как слушают загулявшего постороннего человека.

Второй, черноголовый старик, серьезно нахмурившись, слушал песню про

любовь и любовное страдание.

И верно, хорошо было слушать пение, хорош был чудный и страшный час,

связавший директора и ездового с полевой хлебопекарни, ночного сторожа,

охранника, смешавший по-людски калмыка, русских, грузина.

А черный старик, как только сторож кончил петь про любовь, еще больше

нахмурил и без того хмурые брови, медленно, без слуха и без голоса запел:

"Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."

Парторг ЦК рассмеялся, замотал головой, и Спиридонов рассмеялся,

замотал головой.

И Крымов усмехнулся, спросил Спиридонова:

- Меньшевиком когда-то был старикан, наверное, а?

Спиридонов все знал об Андрееве и, конечно, все рассказал бы Крымову,

но было боязно, что его услышит Николаев, и чувство простецкого братства

отошло на миг, и, перебив пение, Спиридонов закричал:

- Павел Андреевич, это не из той оперы!

Андреев сразу замолчал, поглядел, потом сказал:

- А я вот думал, из той. Померещилось.

Охранник грузин показал Крымову руку с содранной кожей.

- Откапывал друга, Воробьев Сережа.

Его черные глаза вспыхнули, и он сказал с задышкой, казалось, что

крикнул пронзительно:

- Я его, Сережа, больше брата любил.

А седой ночной сторож, захмелевший, весь в поту, приставал к парторгу

ЦК Николаеву:

- Нет, ты лучше меня послушай; Макуладзе говорит, что Сережку Воробьева

больше брата родного любил, пожалуйста! Знаешь, я на антрацетовом руднике

работал, меня хозяин как уважал, как любил. Выпивал со мной, я ему песни

пел. Прямо мне говорил - ты мне заместо брата, хоть и простой шахтер. И

беседовали, и обедали вместе.

- Грузин какой-нибудь? - спросил Николаев.

- Зачем мне твой грузин, сам господин Воскресенский, хозяин всех

рудников. Ты разве понимаешь, как он меня уважал. А у него миллион капитал

был, вот какой был человек. Понял?

Николаев переглянулся с Крымовым, и они оба юмористически подмигнули,

покачали головами.

- Ну и ну, - сказал Николаев, - вот это действительно. Век живи, век

учись.

- Вот и учись, - сказал старик, не замечая насмешки.

Странный это был вечер. Поздно ночью, когда люди стали уходить,

Спиридонов сказал Крымову:

- Николай, и не беритесь за шинель, не пущу, будете у меня ночевать.

Он стелил Крымову постель не торопясь, обдумывая, что куда постелить -

одеяло, ватник, плащ-палатку. Крымов вышел из блиндажа, постоял в темноте,

глядя на колышущийся огонь, вновь спустился вниз, а Спиридонов все еще

стелил ему.

Когда Крымов снял сапоги, улегся, Спиридонов спросил:

- Ну как, удобно?

Он погладил Крымова по голове, улыбнулся доброй, пьяной улыбкой.

Огонь, горевший наверху, почему-то напомнил Крымову костры, горевшие

январской ночью 1924 года в Охотном ряду, когда хоронили Ленина.

Все, оставшиеся ночевать в подземелье, казалось, уже уснули, мрак был

непроницаем.

Крымов лежал с открытыми глазами, не замечая темноты, думал, думал,

вспоминал...

Сильный мороз стоял все это время. Темное зимнее небо над куполами

Страстного монастыря, сотни людей в ушанках, буденовках, в шинелях и

кожанках. Страстная площадь вдруг забелела от тысяч листков -

правительственное сообщение.

Тело Ленина везли из Горок до железнодорожной станции на крестьянских

санях. Полозья скрипели, пофыркивали лошади. За гробом шла Крупская в

круглой меховой шапочке, обвязанной серым платком, сестры Ленина - Анна и

Мария, друзья, крестьяне из деревни Горки. Так провожают на вечный покой

добрых интеллигентных тружеников, земских врачей, агрономов.

В Горках стало тихо. Блестел кафель голландских печей, возле

застеленной белым летним одеялом кровати стоял шкафчик, уставленный

бутылочками с подвязанными сигнатурками, пахло лекарствами. В пустую

комнату вошла пожилая женщина в медицинском халате. Она шла по привычке на

цыпочках. Женщина, проходя мимо постели, подняла со стула бечевочку с

привязанным к ней кусочком газеты, и молодая кошка, спавшая в кресле,

услышав привычное шуршание игрушки, быстро подняла голову, поглядела на

пустую кровать и, позевывая, опять улеглась.

Шедшие за гробом родные и близкие товарищи вспоминали ушедшего. Сестры

помнили белоголового мальчика, у него был трудный характер, иногда он

становился насмешлив, требователен до жестокости, но он был хороший, любил

мать, сестер, братьев.

Жена вспоминала - в Цюрихе он, сидя на корточках, разговаривает с

маленькой внучкой квартирной хозяйки Тилли; хозяйка сказала со смешившим

Володю швейцарским акцентом:

- Вам надо заводить детей.

Он лукаво, быстро поглядел снизу на Надежду Константиновну.

Рабочие с "Динамо" приехали в Горки, Володя пошел к ним навстречу,

забылся, хотел заговорить, жалобно замычал и махнул рукой; и рабочие

стояли вокруг и плакали, глядя, как он плакал. И этот взгляд перед концом,

испуганный, жалобный, словно обращенный ребенком к матери.

Вдали показались станционные строения, среди снега чернел паровоз с

высокой трубой.

Политические друзья великого Ленина, шагавшие за санями с заиндевевшими

от мороза бородами - Рыков, Каменев, Бухарин, - рассеянно поглядывали на

рябого смуглолицего человека в длинной шинели, в сапогах с мягкими

голенищами. Они обычно со снисходительной насмешкой оглядывали его

униформу кавказского человека. Будь Сталин тактичней, не следовало бы ему

приезжать в Горки, где собрались родные и самые близкие друзья великого

Ленина. Они не понимали, что он-то, единственный, станет наследником

Ленина, оттолкнет их всех, даже самых близких, даже отгонит жену от

ленинского наследства.

Не у них - Бухарина, Рыкова, Зиновьева - была ленинская правда. И не у

Троцкого была она. Они ошиблись. Никто из них не стал продолжателем дела

Ленина. Но и Ленин до последних своих дней не знал и не понимал, что дело

Ленина станет делом Сталина.

Почти два десятилетия прошло с того дня, когда на скрипящих деревенских

санях везли тело человека, определившего судьбы России, Европы, Азии,

человечества.

Мысль Крымова упорно тянулась к тому времени, ему вспоминались морозные

дни января 1924 года, треск ночных костров, морозные стены Кремля,

стотысячные плачущие толпы, рвущий сердце вой заводских гудков, зычный

голос Евдокимова, читавшего с деревянного помоста обращение к трудящемуся

человечеству, тесная кучка людей, несущих гроб в деревянный, наскоро

сколоченный Мавзолей.

Крымов поднимался по застланным коврами ступеням Дома союзов, мимо

закрытых черными и красными лентами зеркал, и пахнущий хвоей теплый воздух

был полон горестной музыкой. Войдя в зал, он увидел склоненные головы тех,

кого привык видеть на трибуне, в Смольном, на Старой площади. Потом здесь

же, в Доме союзов, он вновь увидел эти склоненные головы в 1937 году. И,

вероятно, обвиняемые, слушая нечеловеческий, звенящий голос Вышинского,

вспоминали про то, как они шли за санями, стояли у гроба Ленина, и в ушах

их звучала траурная мелодия.

Почему он вдруг стал думать на СталГРЭСе в праздничную годовщину об

этих январских днях? Десятки людей, создававших вместе с Лениным

большевистскую партию, оказались провокаторами, платными агентами

иностранных разведок, диверсантами, а один лишь человек, никогда не

занимавший центрального положения в партии, не знаменитый как теоретик,

оказался спасителем дела партии, носителем истины. Почему они сознаются?

Обо всем этом лучше было не думать. Но эту ночь Крымов думал именно об

этом. Почему они сознаются? А почему я молчу? Вот я молчу, думал Крымов,

не нахожу силы сказать: "Я сомневаюсь в том, что Бухарин диверсант,

убийца, провокатор". А при голосовании я поднял руку. А после этого

поставил свою подпись. А после этого сказал речь, написал статью. Моя

горячность мне самому кажется искренней. А где же в это время мои

сомнение, смятение? Что же это? Человек с двумя сознаниями? Или это два

разных человека, и у каждого свое, несхожее со вторым, сознание? Как

понять? Но это всегда и всюду, не только у меня, у самых разных людей.

Греков высказывал то, что подспудно чувствовалось во многих людях, то,

что, находясь под спудом, тревожило, интересовало, иногда влекло Крымова.

Но, едва это подспудное было высказано, Крымов ощутил злобу и вражду,

желание согнуть, сломить Грекова. Если б понадобилось, он, не колеблясь,

расстрелял бы Грекова.

А вот Пряхин говорил казенными, холодными, чиновными словами, говорил

именем государства о процентах выполнения плана, о поставках, об

обязательствах. Подобные чиновные, бездушные речи, чиновные, бездушные

люди, произносившие эти речи, были всегда чужды, неприятны Крымову, но с

этими людьми он шел нога в ногу, они теперь были его старшими товарищами.

Дело Ленина, дело Сталина воплотилось в этих людях, в государстве. Крымов

готов был, не колеблясь, отдать жизнь за его славу и силу.

Вот и старый большевик Мостовской. Он ни разу не выступал, защищая

людей, в чьей революционной чести был уверен. Он молчал. Почему же он

молчал?

А вот слушатель высших курсов журналистики, где когда-то преподавал

Крымов, милый, честный парень - Колосков. Он, приехав из деревни,

рассказывал Крымову про коллективизацию, про районных мерзавцев, которые

включают в кулацкие списки людей, чьи дома или сады им приглянулись, своих

личных врагов. Он рассказал о голоде в деревне, как с непоколебимой

жестокостью забрали весь хлеб до последнего зерна... Он начал говорить о

чудном деревенском старике, погибшем, чтобы спасти жизнь своей старухе и

внучке, и заплакал. А вскоре Крымов в стенной газете прочел очерк

Колоскова о кулачье, которое зарывает в землю зерно, дышит звериной

ненавистью к росткам нового.

Почему он писал так, этот, плакавший от душевной боли, Колосков? Почему

молчал Мостовской? Неужели из одной лишь трусости? Сколько раз Крымов

говорил одно, а в душе было другое. Но вот когда он говорил и писал, ему

казалось, что именно так он и думает, и он верил, что говорит то, что

думает. А иногда он говорил себе: "Ничего не поделаешь, революции так

нужно".

Было, было, всякое было. Плохо защищал Крымов своих друзей, в чьей

невиновности был уверен. Иногда он молчал, иногда он мычал, иногда бывало

хуже: он не молчал и не мычал. Иногда его вызывали в партком, в райком, в

горком, в обком, иногда его вызывали в органы безопасности, спрашивали его

мнение о знакомых ему людях, членах партии. Он никогда не клеветал на

друзей, никогда никого не оговаривал, он не писал доносов, заявлений...

Плохо, слабо, плохо защищал Крымов своих друзей, большевиков. Он писал

объяснения...

Ну, а Греков? Греков - враг. С врагами Крымов никогда не церемонился,

не знал к ним жалости.

Но почему он прекращал отношения с семьями репрессированных товарищей?

⇐ Предыдущая 56 57 58 59 606162 63 64 65 Следующая ⇒