Василий Гроссман. Жизнь и судьба 15 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 15 из 110Следующая ⇒

воздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться.

Он ощутил смерть с той ясностью и глубиной, которая доступна лишь

маленьким детям да великим философам, чья сила мысли приближается к

простоте и силе детского чувства.

От стульев с просиженными сиденьями, на которые были положены фанерные

дощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный, добрый запах, такой

же, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно-спокойная ночь стояла

вокруг.

В это лето жизнь сошла с граней кубиков, с картинок, нарисованных в

букварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло селезня и сколько

веселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни светлели

среди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до ягоды, сорвал

ее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему кусочек

сахара, - окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца.

Рыжий Пынчик подошел к Давиду и, ослепительно картавя, предложил:

- Давай деррруться!

Евреи и украинцы в бабушкином дворе походили друг на друга. Старуха

Партыньская заходила к бабушке и протяжно говорила:

- Чи вы чулы, Роза Нусиновна, Соня едет в Киев, опять помирилась с

мужем.

Бабушка, всплескивая руками, смеясь, отвечала:

- Ну, вы бачилы комедию.

Этот мир казался Давиду милей, лучше, чем улица Кирова, где в

асфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха по

фамилии Драко-Дракон, где возле парадного по утрам стоял автомобиль

ЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах с бешенством

шептала над коммунальной газовой плитой: "Троцкистка, ты опять сдвинула с

конфорки мое кофе".

Мама его вела ночью с вокзала. Они прошли по освещенном луной булыжной

улице мимо белого костела, где в нише стоял худенький, ростом с

двенадцатилетнего мальчика, склоненный, в терновом венке Иисус Христос,

мимо педтехникума, где когда-то училась мама.

Через несколько дней, в пятницу вечером, Давид увидел, как старики шли

в синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами.

Пронзительная прелесть родилась из этого соединения украинские белых

хат, скрипящих колодезных журавлей и ветхих узоров на бело-черных

молитвенных одеждах, кружащих голову бездонной библейской стариной. И тут

же рядом "Кобзарь", Пушкин и Толстой учебники физики, "Детская болезнь

"левизны" в коммунизме", при ехавшие с гражданской войны сыновья

сапожников и портных, тут же рядом инструктора райкомов, склочники и

трибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска,

лекторы по марксизму.

Приехав к бабушке, Давид узнал, что мама его несчастна. Первой ему

сказала об этом толстая, с такими красными щеками, словно ей всегда

стыдно, тетя Рахиль:

- Бросить такую чудную женщину, как твое мать, чтоб вин уже не дождал.

А через день Давид уже знал, что папа его ушел к русской женщине,

которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии две с

половиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет только

на то, что сама зарабатывает, - триста десять рублей в месяц.

Давид однажды показал бабушке кокон, хранившийся в спичечной коробке.

Но бабушка сказала:

- Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько.

Два раза Давид ходил на товарную станцию, смотрел, как грузят в вагоны

быков, баранов, свиней. Он слышал, как бык громко замычал, то ли он

жаловался, то ли просил жалости. Душа мальчика наполнилась ужасом, а мимо

вагонов шли железнодорожные рабочие в оборванных, замасленных куртках и не

повернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка.

Через неделю после приезда Давида бабушкина соседка Дебора, жена

рабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных машин Лазаря Янкелевича,

родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в Кодыму,

и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и она

два часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать лет

она не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила:

- Так говорят люди, но ей, кроме того, делали в прошлом году операцию.

И вот бабушка с Давидом зашли к соседям.

- Ну, Лузя, ну, Деба, - сказала бабушка, поглядев на двуногого зверька,

лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти слова каким-то грозным

голосом, точно предупреждая, чтобы отец и мать никогда не относились

легкомысленно к случившемуся чуду.

В маленьком доме у железной дороги жила старуха Соркина с двумя

сыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их боялись все соседи, и старая

Партыньская рассказывала Давиду:

- Воны тыхи, тыхи, докы не напьются. А як выпьють - кыдаються друг на

друга, пидхватят ножи и крычать, верещать, як кони!

Как-то бабушка послала с Давидом библиотекарше Мусе Борисовне баночку

сметаны... Комнатка у нее была крошечная. На столе стояла маленькая

чашечка, к стене была прибита маленькая полочка, на ней стояли маленькие

книжки, а над кроваткой висела маленькая фотография. На фотографии была

снята мама с Давидом, завернутым в пеленочку. Когда Давид посмотрел на

фотографию, Муся Борисовна покраснела и сказала:

- Мы с твоей мамой сидели на одной парте.

Он прочел ей вслух басню про стрекозу и муравья, а она прочитала ему

тихим голосом начало стихотворения: "Плакала Саша, как лес вырубали..."

Утром двор гудел: у Соломона Слепого ночью украли шубу, зашитую на лето

и пересыпанную нафталином.

Когда бабушка узнала о пропаже шубы у Слепого, она сказала:

- Слава Богу, хоть чем-нибудь этого разбойника наказать.

Давид узнал, что Слепой был доносчиком и, когда происходило изъятие

валюты и золотых пятерок, он выдал много людей. А в тридцать седьмом году

он снова выдавал людей. Из тех, кого он выдал, двое были расстреляны, а

один умер в тюремной больнице.

Ужасные ночные шорохи, невинная кровь и пение птиц - все соединилось в

кипящую, обжигающую кашу. Понять ее Давид смог бы через много десятков

лет, но жгущую прелесть и ужас ее он день и ночь ощущал своим маленьким

сердцем.

Для забоя зараженного скота проводятся подготовительные меры, -

транспортировка, концентрация в пунктах забоя, инструктаж

квалифицированных рабочих, отрытие траншей и ям.

Население, помогающее властям доставлять зараженный скот на пункты

забоя, либо помогающее ловить разбежавшуюся скотину, делает это не из

ненависти к телятам и коровам, а из чувства, самосохранения.

При массовом забое людей кровожадная ненависть к подлежащим уничтожению

старикам, детям, женщинам также не охватывает население. Поэтому кампанию

по массовому забою людей необходимо подготовить по-особому. Здесь

недостаточно чувства самосохранения, здесь необходимо возбудить в

населении отвращение и ненависть.

Именно в такой атмосфере отвращения и ненависти готовилось и

проводилось уничтожение украинских и белорусских евреев. В свое время на

этой же земле, мобилизовав и раздув ярость масс, Сталин проводил кампанию

по уничтожению кулачества как класса, кампанию по истреблению

троцкистско-бухаринских выродков и диверсантов.

Опыт показал, что большая часть населения при таких кампаниях

становится гипнотически послушна всем указаниям властей. В массе населения

есть меньшая часть, создающая воздух кампании: кровожадные, радующиеся и

злорадствующие, идейные идиоты либо заинтересованные в сведении личных

счетов, в грабеже вещей и квартир, в открывающихся вакансиях. Большинство

людей, внутренне ужасаясь массовым убийствам, скрывает свое душевное

состояние не только от своих близких, но и от самих себя. Эти люди

заполняют залы, где происходят собрания, посвященные истребительным

кампаниям, и, как бы ни были часты эти собрания, вместительны эти залы, -

почти не бывало случая, чтобы кто-либо нарушил молчаливое единогласие

голосования. И, конечно, еще меньше бывало случаев, когда человек при виде

подозреваемой в бешенстве собаки не отвел бы глаз от ее молящего взора, а

приютил бы эту подозреваемую в бешенстве собаку в доме, где живет со своей

женой и детьми. Но все же были такие случаи.

Первая половина двадцатого века будет отмечена как эпоха великих

научных открытий, революций, грандиозных социальных преобразований и двух

мировых войн.

Но первая половина двадцатого века войдет в историю человечества как

эпоха поголовного истребления огромных слоев европейского населения,

основанного на социальных и расовых теориях. Современность с понятной

скромностью молчит об этом.

Одной из самых удивительных особенностей человеческой натуры, вскрытой

в это время, оказалась покорность. Были случаи, когда к месту казни

устанавливались огромные очереди и жертвы сами регулировали движение

очередей. Были случаи, когда ожидать казни приходилось с утра до поздней

ночи, в течение долгого жаркого дня, и матери, знавшие об этом,

предусмотрительно захватывали бутылочки с водой и хлеб для детей. Миллионы

невинных, чувствуя приближение ареста, заранее готовили сверточки с

бельем, полотенчиком, заранее прощались с близкими. Миллионы жили в

гигантских лагерях, не только построенных, но и охраняемых ими самими.

И уже не десятки тысяч и даже не десятки миллионов людей, а гигантские

массы были покорными свидетелями уничтожения невинных. Но не только

покорными свидетелями; когда велели, голосовали за уничтожение, гулом

голосов выражали одобрение массовым убийствам. В этой огромной покорности

людей открылось нечто неожиданное.

Конечно, было сопротивление, было мужество и упорство обреченных, были

восстания, была самопожертвенность, когда для спасения далекого,

незнакомого человека другой человек рисковал своей жизнью и жизнью своей

семьи. И все же неоспоримой оказалась массовая покорность!

О чем говорит она? О новой черте, внезапно возникшей, появившейся в

природе человека? Нет - эта покорность говорит о новой ужасной силе,

воздействовавшей на людей. Сверхнасилие тоталитарных социальных систем

оказалось способным парализовать на целых континентах человеческий дух.

Человеческая душа, ставшая на службу фашизму, объявляет зловещее,

несущее гибель рабство единственным и истинным добром. Не отказываясь от

человеческих чувств, душа-предательница объявляет преступления,

совершенные фашизмом, высшей формой гуманности, соглашается делить людей

на чистых, достойных и на нечистых, не достойных жизни. Страсть к

самосохранению выразилась в соглашательстве инстинкта и совести.

В помощь инстинкту приходит гипнотическая сила мировых идей. Они

призывают к любым жертвам, к любым средствам ради достижения величайшей

цели - грядущего величия родины, счастья человечества, нации, класса,

мирового прогресса.

И наряду с инстинктом жизни, наряду с гипнотической силой великих идей

работала третья сила - ужас перед беспредельным насилием могущественного

государства, перед убийством, ставшим основой государственной

повседневности.

Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть

средством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения,

восторга.

Чем иным можно объяснить рассуждения некоторых мыслящих, интеллигентных

евреев о том, что убийство евреев необходимо для счастья человечества и

что они, сознав это, готовы вести на убойные пункты своих собственных

детей, - ради счастья родины они готовы принести жертву, которую когда-то

совершил Авраам.

Чем иным можно объяснить то, что поэт, крестьянин от рождения,

наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму,

воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую его

честного и простодушного труженика-отца...

Одним из средств воздействия фашизма на человека является его полное

или почти полное ослепление. Человек не верит, что его ждет уничтожение.

Удивительно, насколько велик был оптимизм стоявших на краю могилы. На

почве безумной, порой нечистой, а порой подлой надежды возникала

покорность, соответствующая этой надежде, - жалкая, а порой и подлая.

Варшавское восстание, восстание в Треблинке, восстание в Собиборе,

малые бунты и восстания бреннеров - возникали из суровой безнадежности.

Но, конечно, полная и ясная безнадежность порождала не одни восстания и

сопротивление, она порождала и неведомое нормальному человеку стремление

быть подвергнутым казни.

Ведь люди спорили из-за очереди к кровавому рву, и в воздухе слышался

возбужденный, безумный, почти ликующий голос:

- Евреи, не бойтесь, ничего страшного, пять минут - и готово!

Все, все рождало покорность - и безнадежность, и надежда. Ведь люди

одинаковой судьбы не одинаковы по характеру.

Нужно задуматься над тем, что должен пережить и испытать человек, чтобы

дойти до счастливого сознания скорой казни. Об этом следует задуматься

многим людям, особенно тем, кто склонен поучать, как следовало бороться в

условиях, о которых, по счастливому случаю, этот пустой учитель не имеет

представления.

Установив покорность человека перед беспредельным насилием, нужно

сделать последний вывод, имеющий значение для понимания человека, его

будущего.

Претерпевает ли природа человека изменение, становится ли она другой в

котле тоталитарного насилия? Теряет ли человек присущее ему стремление

быть свободным? В ответе этом - судьба человека и судьба тоталитарного

государства. Изменение самой природы человека сулит всемирное и вечное

торжество диктатуре государства, в неизменности человеческого стремления к

свободе - приговор тоталитарному государству.

Вот великое восстание в Варшавском гетто, в Треблинке и Собиборе и

огромное партизанское движение, полыхавшее в десятках порабощенных

Гитлером стран, послесталинские Берлинское восстание в 1953 году и

Венгерское восстание 1956 года, восстания, охватившие сибирские и

дальневосточные лагеря после смерти Сталина, возникшие в ту же пору

польские волынки, студенческое движение протеста против подавления свободы

мысли, прокатившееся по многим городам, забастовки на многих заводах

показали неистребимость присущего человеку стремления к свободе. Оно было

подавлено, но оно существовало. Человек, обращенный в рабство, становился

рабом по судьбе, а не по природе своей.

Природное стремление человека к свободе неистребимо, его можно

подавить, но его нельзя уничтожить. Тоталитаризм не может отказаться от

насилия. Отказавшись от насилия, тоталитаризм гибнет. Вечное,

непрекращающееся, прямое или замаскированное, сверхнасилие есть основа

тоталитаризма. Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводе

свет нашего времени, свет будущего.

Электрическая машина ведет математические расчеты, запоминает

исторические события, играет в шахматы, переводит книги с одного языка на

другой. Она превосходит человека в способности быстро решать

математические задачи, память ее безупречна.

Есть ли предел прогресса, создающего машину по образу и подобию

человека? Видимо, нет этого предела.

Можно представить себе машину будущих веков и тысячелетий. Она будет

слушать музыку, оценивать живопись, сама рисовать картины, создавать

мелодии, писать стихи.

Есть ли предел ее совершенству? Сравнится ли она с человеком,

превзойдет ли его?

Все новых и новых приростов электроники, веса и площадей будет

требовать воспроизведение машиной человека.

Воспоминание детства... слезы счастья... горечь разлуки... любовь к

свободе... жалость к больному щенку... мнительность... материнская

нежность... мысли о смерти... печаль... дружба... любовь к слабым...

внезапная надежда... счастливая догадка... грусть... беспричинное

веселье... внезапное смятение...

Все, все воссоздаст машина! Но ведь площади всей земли не хватит для

того, чтобы разместить машину, все увеличивающуюся в размере и весе, по

мере того как она будет воссоздавать особенности разума и души среднего,

незаметного человека.

Фашизм уничтожил десятки миллионов людей.

В просторном, светлом и чистом доме в лесной уральской деревне командир

танкового корпуса Новиков и комиссар Гетманов заканчивали просмотр

донесений командиров бригад, получивших приказ о выходе из резерва.

Бессонная работа последних дней сменилась тихим часом.

Новикову и его подчиненным, как и всегда в подобных случаях, казалось,

что им не хватило времени для полного, совершенного овладения учебными

программами. Но кончилась эпоха учения, овладения режимом работы моторов и

ходовой части, артиллерийской техникой, оптикой, радиооборудованием;

кончились тренировки в управления огнем, оценке, выборе и распределении

целей, выборе способа стрельбы, определении момента открытия огня,

наблюдении разрывов, внесении поправок, смене целей.

Новый учитель - война - быстро подучит, подтянет отстающих, заполнит

пробелы.

Гетманов потянулся к шкафику, стоявшему в простенке между окнами,

постучал по нему пальцем и сказал:

- Эй, друг, выходи на передний край.

Новиков открыл дверцу шкафа, вынул бутылку коньяка и налил два

синеватых толстых стаканчика.

Комиссар корпуса, раздумывая, произнес:

- Кого же нам славить?

Новиков знал, за кого полагалось выпить, потому Гетманов и спросил: "За

кого пить?"

Мгновение поколебавшись, Новиков сказал:

- Давайте, товарищ комиссар корпуса, выпьем за тех, кого мы с вами в

бой поведем, пусть воюют малой кровью.

- Правильно, прежде всего забота о вверенных кадрах, - проговорил

Гетманов, - выпьем за наших хлопцев!

Они чокнулись, выпили.

Новиков с торопливостью, которую не мог скрыть, вновь налил рюмки и

произнес:

- За товарища Сталина! За то, чтобы оправдать его доверие!

Он видел скрытую усмешку в ласковых, внимательных глазах Гетманова и,

сердясь на себя, подумал: "Эх, заспешил".

Гетманов добродушно сказал:

- Что ж, ладно, за старичка, за батьку нашего. Доплыли до волжской воды

под его водительством.

Новиков посмотрел на комиссара, - но что прочтешь на толстом,

скуластом, улыбающемся лице умного сорокалетнего человека с прищуренными,

веселыми и недобрыми глазами.

Гетманов вдруг заговорил о начальнике штаба корпуса генерале

Неудобнове:

- Славный, хороший человек. Большевик. Сталинец настоящий. Теоретически

подкован. Большой опыт руководящей работы. Выдержка большая. Я его помню

по тридцать седьмому году. Его Ежов прислал произвести расчисточку в

военном округе, а я, знаете, в ту пору сам не яслями заведовал... Но уж он

поработал. Не дядя, а топор, по списку в расход пускал, не хуже Ульриха,

Василь Васильича, оправдал доверие Николая Ивановича. Надо, надо его

сейчас пригласить, а то еще обидится.

В тоне его как будто слышалось осуждение борьбы с врагами народа,

борьбы, в которой, как знал Новиков, Гетманов участвовал. И снова Новиков

глядел на Гетманова и не мог понять его.

- Да, - сказал медленно и неохотно Новиков, - кое-кто наломал в ту пору

дров.

Гетманов махнул рукой.

- Пришла сегодня сводка генштабовская, жуткая: немец к Эльбрусу

подходит, в Сталинграде спихивают наших в воду. И я прямо скажу, в этих

делах есть наша доля, - по своим стреляли, перемолотили кадры.

Новиков внезапно ощутил прилив доверия к Гетманову, сказал:

- Да уж, ребята эти загубили замечательных людей, товарищ комиссар,

много, много беды в армии натворили. Вот комкору Криворучко глаз на

допросе выбили, а он следователю чернильницей башку разбил.

Гетманов сочувственно кивал и проговорил:

- Неудобнова нашего Лаврентий Павлович очень ценит. А уж Лаврентий

Павлович в людях не ошибется, - умная головушка, ох, умная.

"Да-да", - протяжно подумал, не проговорил Новиков.

Они помолчали, прислушиваясь к негромким, шипящим голосам из соседней

комнаты.

- Врешь, это наши носки.

- Как ваши, товарищ лейтенант, да вы что, опупели окончательно? - и тот

же голос добавил, уже переходя на "ты": - Куда кладешь, не трогай, это

наши подворотнички.

- На-ка, товарищ младший политрук, какие же они ваши - смотри! - это

адъютант Новикова и порученец Гетманова разбирали белье своих начальников

после стирки.

Гетманов проговорил:

- Я их, чертей, все время наблюдаю. Шли мы с вами, а они сзади идут, на

стрельбах, в батальоне у Фатова. Я по камушкам перешел через ручей, а вы

перескочили и ногой дрыгнули, чтоб грязь сбить. Смотрю - мой порученец

перешел по камушкам через ручей, а ваш лейтенант скакнул и ногой дрыгнул.

- Эй, вояки, потише ругайтесь, - сказал Новиков, и голоса по соседству

сразу смолкли.

В комнату вошел генерал Неудобнов, бледный человек с большим лбом и

густыми, сильно поседевшими волосами. Он оглядел рюмки, бутылку, положил

на стол пачку бумаг и спросил Новикова:

- Как нам быть, товарищ полковник, с начальником штаба во второй

бригаде?" Михалев вернется через полтора месяца, я получил письменное

заключение из окружного госпиталя.

- Да уж какой он начальник штаба без кишки и без куска желудка, -

сказал Гетманов и налил в стакан коньяку, поднес Неудобнову. - Выпейте,

товарищ генерал, пока кишка на месте.

Неудобнов приподнял брови, вопросительно посмотрел светло-серыми

глазами на Новикова.

- Прошу, товарищ генерал, прошу, - сказал Новиков.

Его раздражала манера Гетманова чувствовать себя всегда хозяином,

убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях по

техническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно,

убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладывать

гостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги.

- Пожалуй, майора Басангова временно назначим, - сказал Новиков, - он

командир толковый, участвовал в танковых боях еще под Новоград-Волынском.

Возражений нет у бригадного комиссара?

- Возражений, конечно, нет, - сказал Гетманов, - какие у меня могут

быть возражения... Но соображения есть, - замкомандира второй бригады,

подполковник - армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - в

третьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть, мы без

калмыка обойдемся?

Он посмотрел на Новикова, потом на Неудобнова.

Неудобной проговорил:

- По-житейски все это верно, от сердца говоря, но ведь марксизм дал нам

другой подход к данному вопросу.

- Важно, как данный товарищ немца воевать будет, - вот в чем мой

марксизм, - проговорил Новиков, - а где дед его Богу молился - в церкви, в

мечети... - он подумал и добавил: - Или в синагоге, мне все равно... Я так

считаю: самое главное на войне - стрелять.

- Вот-вот, именно, - весело проговорил Гетманов. - Зачем же нам в

танковом корпусе устраивать синагогу или какую-то там еще молельню? Все же

мы Россию защищаем, - он вдруг нахмурился и зло сказал: - Скажу вам по

правде, хватит! Тошнит прямо! Во имя дружбы народов всегда мы жертвуем

русскими людьми. Нацмен еле в азбуке разбирается, а мы его в наркомы

выдвигаем. А нашего Ивана, пусть он семи пядей во лбу, сразу по шапке,

уступай дорогу нацмену! Великий русский народ в нацменьшинство превратили.

Я за дружбу народов, но не за такую. Хватит!

Новиков подумал, посмотрел бумаги на столе, постучал по рюмке ногтем и

сказал:

- Я, что ли, зажимаю русских людей из особых симпатий к калмыцкой

нации? - и, повернувшись к Неудобнову, проговорил: - Что ж, давайте

приказ, майора Сазонова врио начальника штаба второй бригады.

Гетманов негромко произнес:

- Отличный командир Сазонов.

И снова Новиков, научившийся быть грубым, властным, жестким, ощутил

свою неуверенность перед комиссаром... "Ладно, ладно, - подумал он, утешая

самого себя. - Я в политике не понимаю. Я пролетарский военспец. Наше дело

маленькое: немцев раскокать".

Но хоть он и посмеивался в душе над неучем в военном деле Гетмановым,

неприятно было сознавать свою робость перед ним.

Этот человек с большой головой, со спутанными волосами, невысокий, но

широкоплечий, с большим животом, очень подвижный, громкоголосый,

смешливый, был неутомимо деятелен.

Хотя на фронте он никогда не был, в бригадах о нем говорили: "Ох, и

боевой у нас комиссар!"

Он любил устраивать красноармейские митинги: речи его нравились,

говорил он просто, много шутил, употреблял иногда довольно-таки крепкие,

грубые слова.

Ходил он с перевалочкой, обычно опираясь на палку, и если зазевавшийся

танкист не приветствовал его. Гетманов останавливался перед ним и,

опираясь на знаменитую палку, снимал фуражку и низко кланялся наподобие

деревенского деда.

Он был вспыльчив и не любил возражений; когда с ним спорили, он сопел и

хмурился, а однажды пришел в злость, замахнулся и в общем в некотором роде

наддал кулаком начальника штаба тяжелого полка капитана Губенкова,

человека упрямого и, как говорили о нем товарищи, "жутко принципиального".

Об упрямом капитане с осуждением говорил порученец Гетманова: "Довел,

черт, нашего комиссара".

У Гетманова не было почтения к тем, кто видел тяжелые первые дни войны.

Как-то он сказал о любимце Новикова, командире первой бригады Макарове:

- Я из него вышибу философию сорок первого года!

Новиков промолчал, хотя он любил поговорить с Макаровым о жутких,

чем-то влекущих первых днях войны.

В смелости, резкости своих суждений Гетманов, казалось, был прямо

противоположен Неудобнову.

Но оба эти человека при всей своей несхожести были объединены какой-то

прочной общностью.

Новикову становилось тоскливо и от невыразительного, но внимательного

взгляда Неудобнова, от его овальных фраз, всегда неизменно спокойных слов.

А Гетманов, похохатывая, говорил:

- Наше счастье, что немцы мужику за год опротивели больше, чем

коммунисты за двадцать пять лет.

То вдруг усмехался:

- Чего уж, папаша наш любит, когда его называют гениальным.

Эта смелость не заражала собеседника, наоборот, поселяла тревогу.

До войны Гетманов руководил областью, выступал по вопросам производства

шамотного кирпича и организации научно-исследовательской работы в филиале

угольного института, говоря и о качестве выпечки хлеба на городском

хлебозаводе, и о неверной повести "Голубые огни", напечатанной в местном

альманахе, и о ремонте тракторного парка, и о низком качестве хранения

товаров на базах облторга, и об эпидемии куриной чумы на колхозных

птицефермах.

Теперь он уверенно говорил о качестве горючего, о нормах износа моторов

и о тактике танкового боя, о взаимодействии пехоты, танков и артиллерии

при прорыве долговременной обороны противника, о танках на марше, о

медицинском обслуживании в бою, о радиошифре, о воинской психологии

танкиста, о своеобразии отношений внутри каждого экипажа и экипажей между

собой, о первоочередном и капитальном ремонте, об эвакуации с поля боя

поврежденных машин.

Как-то Новиков и Гетманов в батальоне капитана Фатова остановились

возле машины, занявшей первое место на корпусных стрельбах.

Командир танка, отвечая на вопросы начальства, незаметно проводил

ладонью по броне машины.

Гетманов спросил у танкиста, трудно ли ему было добиться первого места.

И тот, вдруг оживившись, сказал:

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒