|
|||
Глава тринадцатаяГлава тринадцатая
После занятий я зашёл к Шишкину и рассказал, что мне пришлось из-за него Ольге Николаевне соврать, а он стал рассказывать, как бродил целое утро по городу, вместо того чтоб пойти в школу, потому что побоялся признаться маме, а без записки тоже не мог явиться в школу. — Что же ты будешь делать? — спрашиваю я. — Ты и сегодня не скажешь маме? — Не знаю. Я вот что думаю: лучше я в цирк поступлю. — Как — в цирк? — удивился я. — Ну, поступлю в цирк и буду артистом. — Что же ты будешь делать в цирке? — Ну, что… Что и все артисты делают. Выучу Лобзика считать и буду с ним выступать, как та артистка. — А вдруг тебя не возьмут? — Возьмут. — А как же со школой? — В школу совсем не буду ходить. Только ты, пожалуйста, не выдавай меня Ольге Николаевне, будь другом! — Так мама ведь все равно в конце концов узнает, что ты в школу не ходишь. — Ну пока она не узнает, а потом, когда я поступлю В цирк, я сам ей скажу, и всё будет в порядке. — А вдруг тебе не удастся выучить Лобзика? — Удастся. Почему не удастся? Вот мы сейчас попробуем. Лобзик! — закричал он. Лобзик подбежал и принялся юлить вокруг. Шишкин достал из буфета сахарницу и сказал: — Сейчас, Лобзик, ты будешь учиться считать. Если будешь считать хорошо, получишь сахару. Будешь плохо считать — ничего не получишь. Лобзик увидел сахарницу и облизнулся. — Погоди облизываться. Облизываться будешь потом. Шишкин вынул из сахарницы десять кусков сахару и сказал: — Будем сначала учиться считать до десяти, а потом и дальше пойдём. Вот у меня десять кусков сахару. Смотри, я буду считать, а ты постарайся запомнить. Он начал выкладывать перед Лобзиком на табурет куски сахару и громко считал: «Один, два, три…» И так до десяти. — Вот видишь, всего десять кусков. Понял? Лобзик завилял хвостом и потянулся к сахару. Костя щёлкнул его по носу и сказал: — Научись сначала считать, а потом тянись к сахару! Я говорю: — Как же он может научиться сразу до десяти? Этому и ребят не сразу учат. — Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех? — Конечно, — говорю, — до трех ему будет легче. — Ну, давай тогда сначала до двух, — говорит Костя — Ему тогда совсем легко будет. Он убрал со скамейки весь сахар и оставил только два кусочка. — Смотри, Лобзик, сейчас здесь только два куска — один, два, вот видишь? Если я заберу один, то останется один. Если положу обратно, то опять будет два. Ну, отвечай, сколько здесь сахару? Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся. — Как же ты хочешь, чтоб он ответил? — сказал я. — Кажется, он у нас ещё не выучился говорить по-человечески. — Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в цирке. Гау! Гау! Понимаешь, Лобзик, «гау-гау» — значит «два». Ну, говори «гау-гау»! Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина. — Ну, чего же ты молчишь? — сказал Шишкин. — Может быть, не хочешь сахару? Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару. — Нельзя! — закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и принялся молча облизываться. — Ну, говори «гау-гау»! Говори «гау-гау»! — приставали мы к нему оба. — Не понимает! — воскликнул с досадой Шишкин. — Надо его как-нибудь раззадорить. Слушай, сейчас я буду дрессировать тебя, а он пусть смотрит и учится. — Как это ты будешь дрессировать меня? — удивился я. — Очень просто. Ты становись на четвереньки и лай по-собачьи. Он посмотрит на тебя и выучится. Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки. — Ну-ка, отвечай: сколько здесь сахару? — спросил меня Шишкин. — Гау! Гау! — ответил я громко. — Молодец! — похвалил меня Шишкин и сунул мне в рот кусок сахару. Я принялся грызть сахар и нарочно громко хрустел, чтоб Лобзику стало завидно. А Лобзик с завистью смотрел на меня, и у него даже потекли слюнки. — Ну, смотри, Лобзик, теперь здесь остался один кусок сахару. Гау — один. Понимаешь? Ну, отвечай: сколько здесь сахару? Лобзик нетерпеливо фыркнул, зажмурился и стал стучать по полу хвостом. — Ну отвечай, отвечай! — твердил Шишкин. Но Лобзик никак не мог догадаться, что ему нужно лаять. — Эх ты, бестолковый! — сказал ему Шишкин и снова обратился ко мне: — Ну, отвечай ты! — Гау! — закричал я, и опять кусок сахару очутился у меня во рту. Лобзик только облизнулся и фыркнул. — Сейчас мы его раззадорим, — сказал Шишкин. Он снова положил на табурет кусок сахару и сказал: — Вот, кто первый ответит, тот и получит сахар. Ну, считайте. — Гау! — закричал я. — Вот молодец! — похвалил Шишкин. — А ты остолоп! Он взял кусок сахару, медленно поднёс к носу Лобзика, пронёс мимо и сунул мне в рот. Я опять громко зачавкал и захрустел сахаром. Лобзик облизнулся, чихнул и смущённо затряс головой. — Ага, завидно стало! — обрадовался Шишкин. — Кто лает, тот и сахар получает, а кто не лает, тот сидит без сахару. Он снова положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал: — Считай теперь ты. Лобзик облизнулся, затряс головой, встал, потом сел, фыркнул. — Ну, считай, считай, иначе не получишь сахару! Лобзик как-то напрягся, подался назад и вдруг как залает. — Понял! — закричал Шишкин и бросил ему кусок сахару. Лобзик на лету подхватил сахар и проглотил в два счета. — Ну-ка, считай ещё раз! — закричал Шишкин. — Гаф! — ответил Лобзик. И снова кусок сахару полетел ему в рот. — Ну-ка, ещё разочек! — Гаф! — Понял! — обрадовался Шишкин. — Теперь у нас пойдёт паука. В это время вернулась мать Шишкина. — Почему сахарница на столе? — спросила она. — Это я взял немного сахару, чтоб выучить считать Лобзика. — Ещё что выдумал! — Да ты только послушай, как он считает. Шишкин положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал: — Ну-ка, скажи, Лобзик, маме, сколько здесь кусков сахару? — Гаф! — ответил Лобзик. — И это все? — спросила мама. — Все, — сказал Шишкин. — Не многому же он у вас научился! — А что ты хочешь? Ведь Лобзик — не человек Сейчас он научился до одного считать, потом мы научим его до двух, потом — до трех, а там, глядишь, он и все цифры, выучит. — Глядишь, придётся мне от тебя сахарницу прятать, — сказала мама. — Я ведь не для себя беру, — обиделся Шишкин. — Я для науки. — «Для науки»! — усмехнулась мама. — А свои уроки ты сделал? — Нет ещё, сейчас буду делать. — Ты ведь обещал, что к моему приходу у тебя всегда будут уроки сделаны. — Будут, будут! Это я только сегодня забыл из-за Лобзика. — Ну, смотри же! Если не будешь уроки делать вовремя, то не разрешу тебе брать сахар и сахарницу спрячу. Мы с Костей засели делать уроки вместе, потому что он ведь даже не знал, что задано, а на другой день принялись продолжать обучение Лобзика. — Надо учить его не только сахар считать, а чтоб он понимал цифры, — сказал Костя. Мы взяли кусочек картона, написали на нём цифру «один» и показали Лобзику. — Во г это, Лобзик, цифра один. Все равно что один кусок сахару, — сказал Шишкин. — Ну, говори: какая это цифра? — Гаф! — ответил Лобзик. — Молодец! Это он сразу понял, — обрадовался Шишкин. — Теперь перейдём к цифре два. Он положил перед Лобзиком два куска и сказал: — Считай! — Гаф! — ответил Лобзик. — Неправильно! Ты говоришь — один, а тут два. Что нужно ответить? — Гаф! — снова ответил Лобзик. — «Гаф»! — передразнил его Костя. — Где же тут «гаф», когда здесь «гаф-гаф»? У тебя на плечах что: голова или кочан капусты? — Гаф! — ответил Лобзик. — Затвердила сорока Якова одно про всякого! Где ты гут видишь один? — закричал Шишкин. Лобзик в испуге даже попятился. — Ты не кричи, — говорю я. — С собакой надо вежливо обращаться, потому что она будет бояться и ничему не научится. Шишкин снова принялся объяснять Лобзику, что один — это один, а два — это два. — Ну, считай! — приказал он ему. — Гаф! — снова тявкнул Лобзик. — Ещё раз! Ещё! — подсказал я. Лобзик покосился на меня. Я закивал головой и заморгал глазами. Тогда он несмело тявкнул ещё раз. — Вот теперь — два! — обрадовался Шишкин и бросил ему кусок сахару. — Ну-ка, считай ещё раз. Лобзик пролаял ещё раз. — Ещё раз! Ещё! — зашептал я снова. — А ты не подсказывай ему! — говорит Шишкин. — Он сам должен знать. Отвечай, Лобзик! Лобзик пролаял ещё раз. — Правильно! — сказал Шишкин. — Только ты должен лаять два раза подряд. Он снова заставил его считать. Лобзик и на этот раз пролаял раз, а потом увидел, что мы от него ещё чего-то ждём, и пролаял второй раз. Постепенно мы добились, что он лаял два раза подряд, и перешли к цифре «три». Занятия пошли так успешно, что в этот день мы выучили все цифры до десяти, но когда стали на другой день повторять, то оказалось, что у Лобзика все в голове перепуталось. Когда показывали ему цифру «три», он отвечал, что это четыре, или пять, или десять. Когда показывали десять, он говорил, что это два, короче говоря — молол разную чепуху. Костя злился, кричал на Лобзика и воображал, что это он назло ему отвечает неправильно. Иногда Лобзик отвечал правильно, но, наверно, это получалось случайно, а Костя говорил: — Вот видишь, ответил правильно — значит, знает, какая это цифра, а спроси его в другой раз, ни за что не ответит. Такой прохвост! Он подозревал, что Лобзику просто надоело учиться и он нарочно даёт неправильные ответы, чтоб к нему не приставали. Вот, например, Костя показывает ему цифру «пять», а Лобзик отвечает, что это четыре. — Да не четыре, Лобзик, посмотри хорошенько, — говорит ласково Костя. Лобзик снова отвечает, что это четыре. — Ну, не глупи, Лобзик, ты же сам видишь, что это не четыре, — уговаривает его Костя. «Четыре», — упрямо твердит Лобзик. — Дурак! — начинает сердиться Костя. — Считай правильно, тебе говорят! «Четыре», — отвечает Лобзик. — Вот я дам тебе четыре раза по шее, тогда узнаешь, как злить человека! Вот скажи ещё раз четыре, я тебе покажу! «Четыре», — опять повторяет Лобзик. — Ты видишь, что он со мной делает? — кипятится Костя. Он берет цифру «четыре» и показывает Лобзику: — Ну, а это, по-твоему, какая цифра? Лобзик отвечает, что это пять. — Вот видишь! — кричал Костя. — Когда ему показывали пять, так он всё время твердил, что это четыре, а когда показали четыре, он говорит, что это пять! А ты говоришь, что он это не назло мне делает! Я знаю, почему он на меня злится. Утром я нечаянно наступил ему па лапу, так он запомнил и теперь мстит мне. Я не знал, хитрил Лобзик или не хитрил, но было ясно, что из нашей дрессировки никакого толку не вышло. Может быть, мы с Шишкиным были плохие учителя, а может быть, сам Лобзик был никудышный ученик, не способный к арифметике. — Может быть, лучше признаться маме да идти в школу? — сказал я Косте. — Нет, нет! Я не могу! Теперь я уже столько прогулял. Мама как узнает, так и не знаю, что с нею будет. Шуточка дело! Если б я один день прогулял. — Тогда, может быть, рассказать Ольге Николаевне и посоветоваться с ней? — предложил я. — Нет, мне стыдно говорить Ольге Николаевне. — Ну, если тебе стыдно, то, может быть, я расскажу ей? — Ты? Выдавать меня пойдёшь? Знать тебя не хочу больше! — Зачем, — говорю, — выдавать? Вовсе я не собираюсь тебя выдавать. Ты сам говоришь, что тебе стыдно, ну я бы и сказал, чтоб тебе стыдно не было. — «Стыдно не было»! — передразнил меня Шишкин. — Да мне в двадцать раз стыдней будет, если ты скажешь! Молчал бы лучше, если ничего не можешь придумать умней! — Что же делать? — спрашиваю я. — С Лобзиком ничего не вышло. В цирк тебе все равно не поступить. Или ты, может быть, ещё надеешься Лобзика выучить? — Нет, на него я уже не надеюсь. По-моему, Лобзик — это или отчаянный плут, или круглый осел. Все равно из него никакого толку не будет. Мне надо другую собаку достать. Или вот что: лучше я акробатом стану. — Как же ты акробатом станешь? — Ну, буду кувыркаться и на руках ходить. Я уже пробовал, и у меня немножко получается, только я не могу всё время вверх ногами стоять. Надо, чтоб сначала меня кто-нибудь за ноги держал, а потом я и сам смогу. Вот подержи меня за ноги, я попробую. Он встал на четвереньки, я поднял его за ноги кверху, и он стал ходить па руках по комнате, но скоро руки у него устали и подогнулись. Он упал и ударился головой об пол. — Это ничего, — сказал Шишкин, поднявшись и потирая ушибленную голову. — Постепенно руки у меня окрепнут, и тогда я смогу ходить без посторонней помощи. — Но ведь па акробата долго учиться надо, — говорю я. — Ничего, скоро зимние каникулы. Я как-нибудь дотяну до каникул. — А после каникул что будешь делать? Ведь зимние каникулы скоро кончатся. — Ну, а там как-нибудь дотяну до летних каникул. — Это долго тянуть придётся. — Ничего. Странный это был человек. На все у него был один ответ: «Ничего». Стоило ему придумать какое-нибудь дело, и он уже воображал, что дело сделано. Но я-то видел, что все это пустая затея и все его мечты через несколько дней разлетятся, как дым.
|
|||
|