Исцеление 2 страница

На самом деле понадобилось бы добрых три месяца, чтобы смыть цвет, но Джулиет согласно закивала.

— И время как раз подходящее. Будем только мы и двое мужчин — отец Стеллы с ее дядей. А кому интересно их мнение?

Ловушка была простая, но Лиза сразу в нее попалась. Джулиет заулыбалась, увидев, как Лиза стала совсем пунцовой. Да, действительно, дело тут нечисто. Когда девчонки в конце концов уговорили Лизу испробовать на себе действие хны и помчались наверх по узкой изломанной лестнице за шампунем и полотенцами, Джулиет Эронсон буквально давилась от смеха. Ей нравилось, когда она оказывалась права.

— Десять к одному, что Лиза влюблена в твоего дядю, — проворковала она. — Ах, любовь, любовь. Ей все подвластны.

Стелла остановилась в узком проходе и пропустила Джулиет вперед. Стоя там, на полутемной лестнице, она поняла, почему Лиза позволила им вымазать ее волосы хной, чтобы полностью измениться. Всему причиной была истинная, долговечная, невостребованная любовь, та страсть, от которой, по словам некоторых, не было лекарства. В то же время другие считали, что любовь изменчива и непостоянна, поэтому кто-то вроде Стеллы выглядывал в окно, перед тем как лечь спать, и приходил в ярость, заметив Джимми Эллиота внизу под платанами, но испытывал еще большее разочарование в те редкие случаи, когда Джимми не появлялся.

В это дождливое время года кусающиеся черепахи откладывали яйца в любой грязной ямке на подъездной дороге и лужайке. Дженни даже нашла несколько кладок возле дверей кухни и прикрыла их пучками травы в надежде, что ими не полакомятся опоссумы и еноты. Она уже находила скорбные остатки таких обедов на тропе Ребекки Спарроу; какой-то зверек, видимо, добрался до кладки и оставил только пустые скорлупки, разбитые на половинки, которые перламутрово переливались на свету. Бедная мама-черепаха. Интересно, думала Дженни, поймет ли она, что потеряла, когда вернется? Займется ли она разоренным гнездом, все еще не теряя надежды, или, быть может, сразу вернется в озеро, к водяным лилиям, мятлику и камышам?

Каждую ночь Дженни заходила в спальню, в которой спала Стелла, перед тем как переехать к Лизе. Дженни так и не сменила простыни, потому что отпечаток дочки остался в каждой складочке ткани, и ее запах тоже — смесь презрения и водяных лилий. Некоторые люди пребывали в уверенности, что, когда отпускаешь дочь, она обязательно вернется, как те воробьи, что мостились на карнизе, выклянчивая крошки, корочки, доброту. Но Стелла даже ни разу не подошла к телефону, когда Дженни звонила в чайную. Лиза объясняла, что девочка занята, но Дженни слышала приглушенный голос Стеллы: «Скажите ей, что меня нет».

Дженни всегда стремилась к отношениям, прямо противоположным тем, какие были у нее с собственной матерью, но почему-то все повторилось. Те же самые невысказанные слова, та же самая непроходящая боль, та же невидимая нежность — словно чернила испарились со страницы, оставив чистый белый лист. Вчера вечером Дженни отправилась на прогулку. Одиночество погнало ее из дома, и, наверное, одиночество привело ее к дому Эйвери, хотя, скорее всего, ноги сами вывели ее на эту тропу, по которой она так часто ходила, когда была девочкой. Мимо Локхарт-авеню, мимо старого дуба, совсем прогнившего и обвязанного теперь проволокой; со стороны казалось, будто пойманный великан начнет бродить по улицам, если его освободить.

В прежние времена Дженни переполняло ожидание, когда она направлялась к дому Эйвери, и теперь она почувствовала то же самое. Она пересекла луг, миновав черного ангела, которого так любил Мэтт Эйвери. Стоило подумать о нем, пусть даже всего секунду, у нее перехватывало дыхание. Тогда Дженни, как глупое дитя, попыталась прогнать то, что с ней происходило, и начала считать до ста, стараясь не думать о Мэтте. Сама не понимая почему, она представила булавку, серебряную, блестящую. Представила, что проваливается куда-то в темноту с одной горящей свечкой в темноте, тогда как на самом деле брела по зеленому лугу. Дул легкий ветерок, в пряном сыром воздухе разносился аромат платановых деревьев.

В городе все магазины успели закрыться, горели лишь неоновые огни пиццерии, растекаясь по тротуару синими и желтыми лужицами. Когда-то на ее месте стояло кафе-мороженое, принадлежавшее семейству Хармон. Там подавали ванильные и ореховые шарики в картонных плошках. Дженни работала в этом кафе три лета подряд, получив хорошую практику, как оказалось, для должности менеджера в кафе «Бейлис» в Кембридже. Не успела она себя остановить, как сразу вспомнила Мэтта, как он сидел у стойки в «Бейлис», смотрел за ее работой, заказывал одну порцию мороженого за другой, тогда как с самого начала предпочитал хлеб с маслом. Она вспомнила, как он посмотрел на нее, когда вошел в чайную тем дождливым днем. Лил настоящий каменный дождь, затопивший все канавы и улицы.

Она не бывала в доме Эйвери больше двадцати лет; за эти годы он вроде бы стал меньше. Но к нему вела прежняя темная тропа, и окружал его тот же белый заборчик, а за ним рос бордюр из многолетников — предмет особой гордости Кэтрин — собрание цветов, о котором Элинор Спарроу отзывалась презрительно как о мешанине из флоксов, маргариток и львиных зевов, типичном выборе неопытного садовода. Дженни остановилась возле падуба, посаженного Кэтрин для того, чтобы в ее саду круглый год росло что-то зеленое, и заглянула в окно; в доме стояла та же самая мебель, она узнала кресло на двоих, в котором они с Уиллом целовались до головокружения, так что у них не оставалось другого выбора, как пойти дальше, что в конце концов и произошло одним летним вечером, когда Кэтрин была в бридж-клубе. А вот и стол, под которым они однажды занимались любовью во время сильнейшей грозы. Кэтрин и Мэтт тогда были дома, спали в своих комнатах, а Дженни так боялась быть застигнутой с Уиллом, что у нее началась крапивница.

Теперь она увидела, что в доме собрались гости, довольно большая компания. Дженни осторожно приблизилась к окну, протиснувшись между взъерошенными зарослями флоксов. Мэтт и Уилл ужинали с рыжеволосой женщиной и двумя девочками. Дженни прижалась носом к стеклу, и только потом до нее дошло, что это Стелла со своей жуткой подружкой, Джулиет Эронсон. Уилл сидел за столом, провозглашал тост. Он постригся и побрился, но все еще выглядел усталым и чересчур худым. Совсем не похожим на того мальчишку, которого она когда-то ждала на этом самом месте. Она частенько пряталась под окном, а потом он наконец появлялся, и они удирали в лачугу Ребекки Спарроу или, если позволяла погода, шли к плоским прохладным камням, прозванным «стол и стулья», где отдыхали, смотрели на звезды и целовались так, что комары, опустившиеся на разгоряченную гранитную плиту, лопались от жара в ту же секунду.

Рыжеволосая женщина в столовой оказалась Лизой Халл, совершенно переменившейся. Она выглядела хорошенькой при свете свечей, особенно когда откидывала назад голову и смеялась. Может, с этого места все казалось другим, а может, сыграли роль ночной воздух, темнота, запах флоксов, ароматы чего-то нового и старого, смешанные вместе. Лиза принесла с собой торт, на столе стояла бутылка белого вина. Даже девчонкам налили по глоточку в бокалы. Весьма вероятно, они пили за Уилла и его возвращение; да что там, они ему аплодировали. Только Мэтт отошел в глубину комнаты и облокотился на комод, принадлежавший его бабушке. На этом комоде Кэтрин демонстрировала свою бесценную минтоновскую керамику. Там было блюдо, напоминавшее пучок спаржи, тарелка в виде морской звезды с моллюсками, кувшин, словно созданный из нескольких водяных лилий с лягушкой вместо ручки. Мэтт смотрел куда-то вдаль, мимо стола, гостей, прямо в сад, где возле падуба стояла Дженни.

То ли ветка колыхнулась, то ли что-то другое привлекло его внимание — в общем, Мэтт, видимо, заметил ее, и, как только это произошло, Дженни бросилась наутек. Она бежала, потому что наделала много ошибок, потому что повела себя так глупо в юности и абсолютно неправильно в зрелости, потому что не отличила один сон от другого, потому что наконец-то влюбилась. Она бежала, пока не выбилась из сил. Согнувшись пополам, она еле отдышалась и остаток пути проделала трусцой, пересекла луг, погруженный теперь в темноту, потом дорожку, затененную платанами, и все время думала: «Я сама от этого отказалась. Теперь у меня ничего нет».

В воскресенье, когда Стелла ушла проводить на вокзал свою подружку Джулиет, а Синтия Эллиот укатила на велосипеде писать заданное к понедельнику последнее сочинение по английскому о творчестве какого-нибудь поэта на выбор, в данном случае Сильвии Плат, Лиза Халл закрыла чайную и заперлась на все замки. Посыльный по воскресеньям не работал, как не работала и Дженни, что было весьма кстати. Лиза Халл стеснялась того, что собиралась сделать, хотя не настолько, чтобы раздумать. Она задернула занавески, потом присела к прилавку и сфотографировала себя полароидной камерой.

Она боялась дышать, пока снимок проявлялся прямо у нее на глазах, что казалось ей каким-то чудом. Неужели это в самом деле она? Женщина с рыжими волосами, сияющими глазами и улыбкой, полностью преобразившей ее лицо? Куда подевалась белая куртка, платок, заляпанная одежда, жертвенность и печаль? На квадратике пленки ничего этого не проявилось. Была только женщина, которая улыбалась весенним днем. Это и вправду Лиза. Но Лиза, которая влюбилась.

Бабушка Лизы Халл заправляла в чайной, пока ей не перевалило за девяносто; маленькой девочкой она знала Элизабет Спарроу, которая в то время уже была седой. Бабушка Халл как-то раз рассказала Лизе, что давным-давно выпечка хлеба считалась чудом. Это и было самое настоящее чудо, такое же, как превращение соломы в золото. Берется мука, вода, дрожжи, а в результате получается что-то совсем другое. Одно превращается в другое, изменяется, точно так, как сейчас изменилась сама Лиза Халл. Это была алхимия, никак не меньше: солома превращалась в золото, мука становилась хлебом, из простушки за одну ночь получилась красавица.

Лиза поднялась наверх в свою спальню и открыла шкаф. К внутренней стороне дверцы было прикреплено зеркало в полный рост. В прошлом Лиза избегала в него смотреть, искусно драпируя стекло шарфами и шалями. Сейчас она убрала все эти тряпки. Потом разделась, внимательно на себя посмотрела и увидела в зеркале чудо преображения, происшедшее прямо у нее на глазах.

Лиза выбрала зеленое платье, всегда заставлявшее ее думать о весне. Она давным-давно смирилась со своим невезением, но сейчас все должно было перемениться. Она поняла это в пятницу вечером, когда Уилл провожал ее и девочек домой после ужина в доме Эйвери. Девчонки убежали вперед и с визгом понеслись наперегонки к лугу. Лиза сказал Уиллу, что ему следует вернуться домой, что в Юнити нет необходимости в провожатых. Но Уилл настоял на своем: прогулка пойдет ему на пользу, а кроме того, пошутил он, тогда ему не придется мыть посуду. Пока они медленно брели по дороге, Уилл даже не пытался очаровать Лизу. Во-первых, он слишком устал, а во-вторых, с Лизой Халл ему было комфортно. Они ведь знали друг друга целую вечность, с детского сада, впрочем, он никогда не уделял ей ни крошки своего внимания. Она просто была рядом, Лиза, добрая душа; да что там, до сегодняшнего вечера он даже не замечал, что у нее рыжие волосы.

— Я испортил все, что мог, — признался он.

Они подошли к старому дубу, которому опять придется подождать, так как Мэтт занялся весенней расчисткой садов для своих старых клиентов. Остановившись, они поглядели на огромные ветви, прикрепленные к стволу проволокой, чтобы не обломились во время бури; зрелище было печальное.

— Эти деревья называются милосердными, — сказала Лиза.

— В самом деле?

Уилл бросил взгляд на Лизу, готовый откликнуться на шутку, но нет, оказалось, она говорила серьезно.

— Если бы ты попросил у дерева прощения, возможно, тебе стало бы легче.

— Попросить прощения?

Лиза с улыбкой кивнула. Она часто сюда наведывалась; она знала, каково это — чувствовать, что все в жизни сделано не так.

Уилл приблизился к дереву. Он был уверен, что не сделает такой глупости, это было просто не в его характере, но, оглянувшись через плечо на Лизу, опустился на одно колено.

— Прости меня, — сказал он. — Прости меня за глупость, за то, что ставил себя выше других, прости за всю мою ложь.

Лиза подошла к нему и тоже опустилась на колени. Они стояли на асфальтовом тротуаре, на углу Локхарт и Ист-Мейн, но вокруг них было темно, как в лесу. Землю освещал лишь тонкий полумесяц. Издалека доносились крики девочек, носившихся по лужайке. Ночь была звездной, и, хотя прежде Уилл таких вещей не замечал, сейчас он обратил на это внимание.

— Ты прощен, — сказала Лиза. — По крайней мере, я простила.

В мире было полно карт и дорожных знаков, но ни один из них не годился человеку, заплутавшему так, как Уилл. Такому, как Уилл, понадобилась бы безоговорочная вера во что-то, в кого-то. Ему было нужно душевное спокойствие и кто-то, кто бы верил в него, а такого человека не так легко найти.

— Я прощен?

Он произнес эти слова, словно попробовал их на язык.

Прежде он даже не смотрел в сторону Лизы Халл, а теперь не мог на нее наглядеться. Теперь он верил каждому ее слову.

Тем временем на лугу Джулиет украдкой курила. С каждой затяжкой загорался оранжевый огонек сигареты, похожий на светлячка.

— А знаешь, я ошиблась. Лиза сохнет вовсе не по твоему дяде. Она втюрилась в твоего отца.

Девочки присели на постамент памятника.

— Ты думаешь, Лиза влюбилась в моего отца? — Стелла громко расхохоталась. — Господи, как ты ошибаешься. Лиза? Да она его полная противоположность.

— Это ничего не доказывает. Противоположности притягиваются, сладенькая ты моя. Ты разве не знала? Научно доказанный факт, как магнитные полюса.

— Полная противоположность.

Стелла чувствовала холод камня сквозь джинсы, выкрашенные в черный цвет тем самым днем в Лизиной ванне, вместе с остальным гардеробом: теперь у нее даже белье было черное, а также носки, футболки и фланелевый халат.

— Вот именно. Потому их и тянет друг к другу. У каждого есть то, чего недостает второму.

Джулиет загасила окурок о край памятника, предоставив Стелле смахнуть пепел ладошкой.

Стелла все еще размышляла о полной противоположности в воскресенье, пока Лиза изучала себя в зеркале, а Джулиет докуривала последнюю сигарету из пачки, позаимствованной у тетушки. Стелла и Джулиет направлялись к вокзалу, и впервые за эти дни им нечего было сказать.

Полная противоположность. Определение: неконтролируемая магнитная сила. Стелла знала, что магнитные поля способны воздействовать на поведение человека; во время бурь у некоторых появлялась необычная сила, например, известны случаи, когда женщины сдвигали машины, подмявшие под себя детские коляски, а мужчины выносили на своих руках пони в безопасную от наводнения зону. Но может ли физический фактор повлиять на любовь? Или это всего лишь еще один случай, подобный гаданию на свече с булавкой — глупой попытке измерить то, что не поддается пониманию?

Стелла припомнила случай, описанный в одном научном журнале, который ей показывал Хэп. Там говорилось о человеке, который своим дыханием вызывал огонь. Его испытывали снова и снова. Каждый раз он подносил ко рту кусок ткани, выдыхал, и ткань занималась пламенем. Неужели одни люди созданы из огня, другие — из воды, или земли, или воздуха? Неужели к одним человека может тянуть, как бы он ни сопротивлялся, а от других его будет тошнить, как бы они ни старались понравиться?

— В жизни не была в такой дыре, — объявила Джулиет, уставившись себе под ноги. Хэп Стюарт сказал, что постарается повидаться с ними, но так и не появился. — Этому городку стоит дать приз за самое большое количество деревенских простофиль на квадратную милю.

Они подошли к вокзалу и услышали сигнал поезда. Джулиет порылась в сумке и достала обратный билет. Хэпа по-прежнему не было видно. Тут выглянуло солнышко. Воздух был настолько чист, что стало больно дышать.

— Бьюсь об заклад, старина Хэп решил, что я ненормальная, — сказала Джулиет.

— Нет. Ты ему понравилась. Он сам признался.

— Да, как же.

На платформе начали собираться пассажиры. Подъехало такси Илая Хатауэя, откуда высадилась Сисси Эллиот с дочерьми, Айрис и Марленой; все трое ехали на балет в Бостон.

— Вообще-то я и есть ненормальная, — тихо буркнула Джулиет.

— Ну и что? Хэпу нравятся ненормальные. Он однажды показал мне статью о человеке, который выдыхал изо рта пламя, — сказала Стелла — Ну разве это не сумасшествие?

— Это просто очень серьезный случай несварения.

Девчонки расхохотались.

— Самый серьезный из всех зафиксированных, — задыхаясь, проговорила Стелла.

Они смеялись так громко, что их было слышно внутри вокзала, но, когда Стелла замолкла, Джулиет продолжала хохотать. Совсем скоро ее нервный смех перешел в слезы. Стелла отпрянула. Раньше она сомневалась, умеет ли Джулиет плакать, — и вот теперь пожалуйста, подруга ревела в три ручья.

— Это вовсе не из-за того, что я уезжаю, пожалуйста, не думай. — Джулиет промокнула глаза; черный карандаш для глаз и тушь начали подтекать. Джулиет принялась отрывать от билета крошечные кусочки. — Мне ведь даже не нравится это место. Я городская девушка.

— Знаю. Ты на все сто городская.

— Я рада, что уезжаю. Я бы здесь свихнулась.

За все время их знакомства Стелла только один раз побывала в гостях у Джулиет. Подруга жила в однокомнатной квартирке, поэтому спала на диване. Здесь же Лиза Халл застелила для нее кровать чистыми белыми простынями, пропитанными лавандовой отдушкой. Джулиет проспала в субботу до полудня, а потом говорила, что не помнит, когда в последний раз ей удавалось так выспаться.

Стелла обняла подругу.

— Может быть, в следующий раз ты задержишься подольше.

— Не забывай меня, — прошептала Джулиет, обдавая ее горячим дыханием.

Когда она села в поезд, то, вероятно, уже не могла видеть Стеллу на платформе, но Стелла все равно осталась и махала, пока поезд не отошел, а затем скрылся за углом Локхарт и Ист-Мейн, подав сигнал напоследок. Джулиет призналась, что уехала из города, даже не оставив тетке записку; она подозревала, что когда вернется в Бостон, то окажется, что тетя даже не заметила ее отсутствия. Тяжелая участь — быть забытой. Так уж заведено, что одни становятся частью истории, люди празднуют их дни рождения, вспоминают их жизнь, а от других не остается и следа. Только вчера вечером Мэтт рассказывал за ужином о своей диссертации; Лиза услышала от него, что женщины рода Спарроу писали городскую историю невидимыми чернилами. Ему только и оставалось, что поднести некоторые страницы к свету.

Наперерез через лужайку к вокзалу мчался Хэп, дождевик развевался за его спиной. Вид у парня был взволнованный, было понятно, что он пробежал несколько миль.

— Что с тобой случилось? — разозленно спросила Стелла, ей стало обидно за подругу. — Где тебя носило?

— Это все конь. Он вроде как заболел. Мне пришлось ждать вместе с дедушкой доктора Эрли и водить Торопыгу кругами. Я сейчас бегу обратно, чтобы снова с ним ходить. Просто хотелось попрощаться.

— Что ж, ты опоздал.

— Черт!

Хэп посмотрел на рельсы.

Стелле, наверное, следовало бы ревновать, а у нее почему-то отлегло на душе.

— Значит ли это, что ты влюбился в Джулиет?

— Не будь ослицей. — Хэп повернулся, чтобы уйти. Он не хотел говорить об этом. Он вообще не хотел разговаривать. — Мне нужно прогуливать коня, чтобы у него не случился заворот кишок.

— Возможно, ему пришла пора околеть.

— У тебя и впрямь патологическая ненависть к лошадям.

Стелла рассмеялась и помахала Хэпу, который помчался домой:

— Только не вздумай садиться на него верхом.

Дождь припустил как следует, грозя превратиться в рыбный дождь, так как уже сейчас он стеной падал с крыш. Из-за этого ливня Стелла пробежала по лугу и нырнула в библиотеку. Она вошла в вестибюль, убедилась, что туфли успели промокнуть насквозь, затем сняла их и оставила под вешалкой. А за окном продолжался всемирный потоп, по городу гулял порывистый ветер.

Стелла нерешительно замерла на пороге, но тут библиотекарша, миссис Гибсон, жестом пригласила ее войти:

— Ищешь дядю?

Как все-таки странно жить в городке, где большинство людей лучше тебя знают историю твоего семейства. Стелла готова была отдать что угодно, лишь бы узнать побольше о своих предках. Она прошла, как ей указали, мимо стеллажей с книгами и оказалась у стеклянной двери с табличкой «Историческое общество Юнити». Здесь хранились все городские газеты, журналы, дневники, объявления, медали и трофеи, среди которых была военная форма Антона Хатауэя: домотканая, чернильного цвета, полученного из тростникового индиго, когда-то росшего по берегам озера Песочные Часы.

В зале сидел один Мэтт Эйвери, печатал последнюю страницу последней главы своей диссертации. Мэтт был любимцем миссис Гибсон, потому ему разрешалось перекусывать здесь же, и Стелла увидела очищенный и разделенный на аккуратные дольки апельсин, а рядом чашку чая, приготовленного собственноручно миссис Гибсон, — крепкого, без сахара, с долькой лимона. Старому дубу придется подождать еще денек, прежде чем его срубят. А заодно и всем клиентам Мэтта, записавшимся на весеннюю очистку садов, — Эллиотам, Куимби, Стюартам, Фростам. Да что там, Мэтт так увлекся работой над диссертацией, что даже не начал высаживать растения на городском лугу; обычно в это время года у него уже были готовы почти все клумбы однолетников — ноготков, цинний, петуний. Но сейчас у него на уме было одно только прошлое, и он не мог думать ни о чем другом. На голове у него были наушники, за работой он любил слушать Кольтрана и Дилана — музыкальные пристрастия, в отличие от всего прочего, у него были такие же, как у брата. Он был так сосредоточен на последних фразах, что даже не вспомнил об апельсине или чае. Не будь он так глубоко погружен в описание последних мгновений жизни Ребекки Спарроу, он бы наверняка услышал, как Стелла открыла дверь.

Тем временем у Стеллы по спине пробежал холодок, как случалось во время вылазок с Джулиет, когда они воровали в универмаге косметику или побрякушки. Вот так и рождается испорченность? Сначала — песчинка, потом — холодный камушек? Неужели всему виной импульс, которому невозможно сопротивляться, непреодолимое желание? Стелла ни о чем не думала, ничего заранее не планировала; это было все равно что потянуться за прилавок к блестящим сережкам, все равно что задержать дыхание и нырнуть поглубже. Минуту назад она стояла и смотрела, как ее дядя барабанит на машинке, а в следующую — уже запихивала его диссертацию в свой рюкзак.

Она вышла на цыпочках, осторожно прикрыв за собой дверь; помахала на ходу миссис Гибсон и поспешила влезть обратно в мокрые туфли, оставленные под вешалкой. Когда человек совершает плохой поступок, ему становится жарко: он горит, как уголек, лежащий на ладони. Как стрела, охваченная пламенем. Всю жизнь от Стеллы что-то скрывали, но этому пришел конец. Дождь утихал, рыбный дождь, от которого никакой пользы, разве что рыбе в озере, потому что после такого дождя поднимались тучи комаров и мошек. Шлепая по лужам, Стелла размышляла об опухоли, которую разглядела на легком миссис Гибсон; если насторожить доктора Стюарта и вовремя провести курс лечения, то, возможно, миссис Гибсон умрет не от рака, а от старости; мирно отойдет во сне в собственной постели или среди книг в библиотеке.

После того случая с юношей, который выжил, несмотря на разрыв печени, у Стеллы появилось больше оптимизма, хотя доктор Стюарт предупреждал, что некоторые болезни вылечить невозможно. Надежда — хорошая вещь в большинстве случаев, но что до Элинор Спарроу, то здесь о надежде не могло быть и речи, с тем же успехом стоило надеяться на снегопад в мае, что в принципе было неплохо, ведь именно это и привиделось Стелле — снежное одеяло, укрывающее бабушку белыми слоями. К счастью, стояла теплая погода, поэтому снегопада не предвиделось. На тротуар упали последние капли дождя. Стелла дошла до чайной и нырнула внутрь. Повесила куртку, сбросила хлюпавшие туфли. Светлые волосы промокли и слиплись за спиной.

— Как тебя долго не было! — прокричала Лиза. — С Джулиет все в порядке?

— Поезд опоздал, — солгала Стелла.

Наверное, все-таки она действительно уродилась в отца. Ложь теперь давалась ей легко. Например, все выходные она врала новому разносчику пиццы, внушавшему им с Джулиет жуткий страх. Он жил в Норт-Артуре и вчера предложил девочкам прокатиться туда в торгово-развлекательный комплекс.

— Еще чего, — сказала Джулиет, после того как Стелла вежливо отвергла предложение разносчика, солгав, что у них в городе много дел — нужно перекрасить все вещи из шкафа в черный цвет и приготовить пудинг «Птичье гнездо» на Лизиной кухне в три часа ночи. — Можно подумать, нам было бы интересно в торговом центре какого-то занюханного Норт-Артура. Неужели он не понимает, что таким девушкам, как мы, подходит только «Сакс»? Ну и лох.

— Мне понравилась Джулиет, — сказала Лиза Стелле, когда та вернулась из библиотеки и зашла на кухню, чтобы выпить чаю. — Передай ей, что она здесь желанный гость в любое время.

Стелла повесила рюкзак через больное плечо, то самое, что было сломано при рождении и теперь ныло в дождливую погоду. Как-то раз, когда Стелла была маленькой, отец рассказал ей на ночь сказку о девочке, родившейся с одним крылышком. Доктора над ней потрудились, так что после только ноющее плечо и напоминало о том, что когда-то девочка была не похожа на других. Со стороны можно было бы решить, будто в памяти у Стеллы останутся только те многочисленные случаи, когда отец разочаровывал ее, но дело обстояло по-другому. Он всегда говорил: «Шшш. Полеты на сегодня отменяются», — когда сказка заканчивалась и наступала пора спать. Даже сейчас он не был виноват в случившемся. Ей вообще не следовало ничего ему рассказывать о том, что она увидела в ресторане в день своего рождения. Нужно было держать все при себе. Это по ее вине Уилл Эйвери попал в беду.

— Отец не рассказывал вам о том убийстве, что произошло в Бостоне? Новостей никаких?

Уилл рассказал Лизе, что Генри Эллиот подал прошение о том, чтобы с его подзащитного сняли все обвинения ввиду недостатка улик. Но Уилл тревожился вовсе не из-за обвинений. Ему не давала спать по ночам пропажа маленького домика; он закрывал глаза и сразу видел перед собой белые фронтоны, напоминавшие по форме свадебный торт, атласные цветы, резную дверь. Больше всего он тревожился, как бы с дочерью чего не случилось.

— Пока никаких. Но не волнуйся, — по-матерински ласково ответила Лиза, — твой отец по сути хороший человек.

Прежде никто так не отзывался об ее отце, по крайней мере в присутствии Стеллы, и теперь, поднимаясь к себе, Стелла подумала, что, вероятно, Джулиет Эронсон права. Вероятно, Лиза влюбилась в ее отца.

Стелла сняла черные джинсы и черную футболку; они настолько промокли, что с них стекала краска; пришлось выжимать их над раковиной. Она переоделась в черный фланелевый халат и плюхнулась на кровать. Сил совершенно не было. Тем не менее она потянулась к рюкзаку; настольную лампу включать не стала, достать фонарик из ящика тумбочки тоже поленилась. За окном, где падали последние мелкие капли рыбного дождя, было еще достаточно светло, чтобы читать. Она вынула диссертацию Мэтта Эйвери, всю, кроме последней страницы, которую он допечатывал сегодня, и открыла. Сразу обратила внимание, что страницы пахнут водой и еще чем-то, напоминавшим водяные лилии.

«Невидимые чернила, описание жизни и смерти Ребекки Спарроу».

Дождь теперь капал по одной ленивой капле за другой, а Лиза, все еще хлопотавшая на кухне, слушала Сэма Кука, чей голос мог развеять любую печаль. «Дорогая, я от тебя балдею, — разносилось эхом по лестнице. — Честно».

Диссертация Мэтта начиналась с цитаты из дневника Чарлза Хатауэя.

«Я тот человек, который совершил ошибку, тот, чья вина оставалась никому не известной, до тех пор пока не были написаны эти слова. Кто же прочтет эти строки и поймет, что все сказанное здесь правда?»

В комнате у Стеллы было холодно, поэтому она набросила на плечи одеяло. Раньше у нее была дурная привычка — покусывать кончики прядей от волнения, совсем как у матери, которая в такие минуты грызла ногти. И сейчас почему-то эта привычка вернулась. Стелла больше не слышала ни дождя, ни машин на улице, ни Сэма Кука. Она быстро пролистнула введение: основание города Хатауэями, Хэпгудами и Эллиотами, стычки с аборигенами, медведь, которого убили в центре города под старым дубом, количество лошадей, коров и овец у каждого из хозяев, грузы из Англии с чаем, специями, зеркалами, чернилами и, в редких случаях, с тюками синего или алого шелка.

Стелла очень давно хотела обо всем узнать. Теперь у нее в груди как-то странно защемило. Держа в руках отпечатанную рукопись, она сделала глубокий вдох, какой делают ныряльщики, словно страницы и печать были не чем иным, как глубокая вода, такая же глубокая, как озеро рядом с домом бабушки, такая же глубокая, как время.

В 1682 году зима выдалась такой холодной, что Бостонская гавань простояла затянутая льдом вплоть до середины марта. В то утро, солнечное и пронзительно яркое, когда лед в конце концов растаял, а ветер сдул с ветвей деревьев несколько недавно свитых птичьих гнезд, из леса вышел ребенок лет семи-восьми, поднялся на холм, с которого виднелось озеро Песочные Часы, и остался стоять возле каменных глыб, прозванных поселенцами «стол и стулья». Это было то место, где, по утверждению некоторых, росли невидимые розы, тотчас исчезавшие при появлении человека. Никого поэтому и не удивило, что так же легко, как исчезали розы, мог появиться человек, говоривший на непонятном языке.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒