Дар 7 страница

Что-то билось в стекло. Стелла решила, что это всего лишь дождь, поэтому не обращала внимания. Она погрузилась в историю Ребекки Спарроу, но тут вновь застучало, на этот раз более настойчиво. В окно летели мелкие камешки, целый дождь гальки. Это было в тот час после сумерек, который все окрашивает в синий цвет. Дрозды пролетели по небу и слились с тенью. Стелла распахнула окно и глянула вниз, где росла сирень и платановые деревья.

Там стоял Джимми Эллиот.

Она не разглядела его лица, но точно знала, что это он, по тому, как он делал вид, будто случайно здесь оказался, без всякой причины. Можно подумать, еще минуту назад он занимался собственным делом, а потом вдруг взял и швырнул камешек в окно, даже не подозревая, чье оно.

В последнее время он все чаще и чаще попадался ей на глаза, появлялся там, где его не ждали, заходил в пиццерию, где уже сидели Стелла и Синтия, слонялся в школьном коридоре возле шкафчика Стеллы с удивленным видом, словно потерялся и ему нужна карта, чтобы сориентироваться в родном городе. И вот теперь, в этот вечер, он объявлял о своем присутствии; даже больше: он бросал ей вызов.

Стелла никогда не отступала перед вызовом. Она достала ключ из рюкзака и швырнула на тротуар. Непонятно, ожидал такой реакции Джимми или нет, но, во всяком случае, он живо подобрал ключ, подошел к запертой двери чайной, и через несколько секунд Стелла услышала его шаги на лестнице. Она понадеялась, что Лиза, составлявшая на кухне список покупок на неделю, ничего не заметит. Каждый раз при виде Джимми Стелла ощущала невесомость в животе, и теперь она не знала, чего еще от себя ждать, когда он войдет через дверь. Нужен он ей здесь или нет? Тут до нее дошло, что под халатом на ней почти ничего нет, поэтому она быстро завернулась в одеяло.

Он вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Комната показалась Стелле совершенно нереальной с Джимми Эллиотом, стоявшим у кровати. Ей почудилось, будто в воздухе рассеялись частички его запаха. Это был аромат дождя и еще чего-то — Стелла не поняла, чего именно.

— Она слышала, как ты вошел? — прошептала Стелла.

— Лиза? Она на кухне слушает музыку и подпевает.

И точно, до Стеллы донесся приглушенный голос Лизы. Оба едва сдержали смех. Лиза распевала песню Ареты Франклин. Уилл часто проигрывал компакт-диск королевы соула.

— Ты чего закуталась? — спросил Джимми. — Видок у тебя, как у одной из тех бабулек, что никогда не вылезают из кровати.

— Не смейся надо мной.

Если честно, то Стеллу начало слегка мутить. Опять эта невесомость в животе. И почему только Джимми Эллиот такой красавчик? И почему только у него такой потерянный вид?

— Бабушка, а почему у тебя такие большие глаза?

— Я серьезно. Прекрати.

Джимми уставился на нее. Становилось темно.

— Так и быть, — согласился он и плюхнулся на кровать рядом с ней, потом взял угол одеяла и натянул на себя. Единственное, что их разделяло, — диссертация Мэтта. — А это что такое?

Стелла проворно схватила рукопись и запихнула под подушку. На ней был браслет, подарок отца, и бубенчик тихо звякнул.

— Ничего.

— Как это ничего?

И тогда он ее поцеловал. Губы Стеллы сразу запылали. Она подумала о свече с булавкой и о том, как любовь непрошеной вторгается в человеческую жизнь. Она почувствовала, как Джимми прижался к ней бедром, и в этом месте тоже начало гореть. Везде, где он дотрагивался до нее, везде, где он был. Значит, вот как это бывает, этот жар, это желание того, чего не следует желать.

— Наверное, нам не нужно этого делать, — сказала немного погодя Стелла.

К этому времени губы у нее болели, хотя останавливаться не хотелось. И все равно в ней нарастала паника.

— А что нам делать? Читать?

Стелла невольно расхохоталась, но тут же подавила смех, так как с лестницы донеслись шаги Лизы. Она пела фальшиво, хотя и с чувством. Стелла зажала рукой рот Джимми, чтобы Лиза не услышала хохот. Его дыхание тут же обожгло ей ладошку. Она вспомнила, как Хэп рассказывал ей о человеке, способном выдыхать огонь. Стелла склонила голову на грудь Джимми и услышала, как громко стучит его сердце. Быть может, это в нем привлекало ее? То, что она видела его смерть в очень преклонном возрасте; что рядом с ним ей не нужно было тревожиться, какой ужасный удар судьбы поджидает за следующим углом?

— Отвернись и не смотри, — велела Стелла, когда ему пришла пора уходить.

Она выбралась из кровати, скинула халат и натянула джинсы. Повернувшись, она убедилась, что он все видел.

— Вот и верь тебе после этого.

Она по-прежнему не осмеливалась говорить громко, шептала.

— А ты сама? — Джимми достал из-под подушки рукопись. — Тебе-то можно верить? Разве это не диссертация твоего дяди?

Стелла подскочила, чтобы вырвать у него работу Мэтта.

— Я никому не скажу, — пообещал Джимми, — клянусь.

Он поднялся с кровати и отряхнул одеяло, которое умудрился выпачкать грязными ботинками. Как ни странно, но Стелла поверила ему. Он умел хранить секреты, он никому не скажет. Они вместе спустились вниз, и она выпустила его из дома. После сильного дождя воздух был чист. Теперь они поменялись местами, и уже она смотрела ему вслед, она не могла отвести взгляда, пока он не прошел всю дорогу, мимо сирени, мимо тенистых деревьев, где спали дрозды, усевшись на ветке рядком.

Дни становились длиннее, и Элинор теперь дольше работала в саду. Ее обуяла жадность к лишним сумеречным часам, жадность почти ко всему, но особенно ко времени. Ноги совсем ослабли — издержки возраста, — но, как ни странно, когда она опускалась на колени в саду, то чувствовала в глубине почвы сплетенные корни, подрагивающих цикад в сорняках, дыхание земли. Ей казалось, что растущие цветы ускоряют ее собственную кровь, и она вновь ощущала себя молодой. Однажды она уснула в середине дня, прислонившись спиной к старой каменной стене, совсем как Аргус. Брок Стюарт так ее и нашел, свернувшуюся калачиком у камней, словно птицу, упавшую с неба, или догорающую звезду, или плеть роз без шипов.

Элинор и ее старый пес не слышали, как «линкольн» доктора Стюарта подкатил с шипением к дому, точно так они не слышали, как поют в лесу древесницы. Брок Стюарт прислонился к садовым воротам и подумал обо всем, что узнал от Элинор Спарроу. Например, о диких розах, которые, как утверждали жители Юнити, засыхают прямо на глазах у того, кому повезло их разыскать. Этот местный вид не приживался ни в садах, ни на задних дворах, ни в оранжереях, и тем не менее Элинор удалось уговорить одно растение пустить корни, а потом она привила к нему свой любимый сорт. Даже сейчас, когда лето было совсем близко, этот гибрид был все еще прикрыт рогожкой, пропускавшей солнце и одновременно защищавшей от ветра и дурной погоды, как, например, каменного дождя, выпавшего на прошлой неделе: этот дождь побил более хрупкие розы, сломав некоторые пополам.

Доктор вошел в сад и опустился на скамью, которую подарил Элинор. Когда человек принимает дар от другого, то вместе с ним он принимает отношение дарителя к себе, это известно любому дураку. Так почему же тогда она спала на земле, а не воспользовалась подарком? Доктор смотрел, как она дышит, каждый вдох был для него дорог. «Еще один день, — подумал доктор с жадностью, свойственной людям, хотя Элинор уже почти утраченной. — От силы — два».

— Привет, девочка, — сказал доктор Стюарт, когда Элинор наконец открыла глаза.

Ей снилось, что она идет по дороге под зелеными кронами. Потом она увидела доктора Стюарта, который выглядел настоящим красавцем, как тогда, когда вернулся в город после окончания медицинской школы. Она даже удивилась, не продолжается ли ее сон.

— Какая уж там девочка.

Рассудок к ней вернулся настолько, что она напомнила ему об этом.

Глаза Элинор смотрели мутно, зрение ее подводило, в ногах чувствовалась слабость. Она подумала, что каждый цветок увядает по-своему: один роняет лепесток за лепестком, другой — погибает сразу, разорванный ветром или обстоятельствами, а то и просто временем.

— Как наша голубая роза? — поинтересовался доктор.

— Не наша. Моя. Твоя здесь только рогожка.

Брок Стюарт рассмеялся.

— Если тебе обязательно нужно знать, то мне жаль бедняжку, — продолжила Элинор. — Стоит себе укутанная. Я даже начинаю думать, какой толк быть розой, если ты перевязана бечевкой и прикрыта рогожкой.

Не будь он доктором, не наблюдай он это много раз, разве обратил бы внимание на темные, почти фиолетовые круги под ее глазами? Разве увидел бы, что кожа у нее желтая при свете дня? Он знал, что сейчас у нее, должно быть, невыносимо болит позвоночник; он успел проверить у аптекаря, как часто она заказывает по рецепту морфий. Возможно, поэтому она уснула на земле среди коробочек молочая, и ей снились дороги, ведущие домой.

— Ты хотела получить голубую розу, — сказал Брок, — разве не так? Разве не в этом смысл?

— А разве все не хотят получить то, что недостижимо?

— Я думаю вот что: тут важно само стремление. Таково мое скромное мнение.

Элинор рассмеялась:

— Никакой ты не скромник. Ты всезнайка.

— Я? — удивился доктор. — Скорее незнайка. Ничего не смыслю в розах, поэтому не спрашивай, что я думаю.

Элинор внимательно оглядела Кейк-хаус. В этот час дня деревянные стены, выкрашенные белой краской, приобрели голубой оттенок, совсем как яркое небо над ним.

— Где-то я свернула не туда, — сказала Элинор.

Она думала о своем сне, о длинной зеленой дороге, о том, как все эти годы занималась только одним делом. Теперь она могла бы вырастить тысячу голубых роз, но ей хотелось совсем иного.

Что касается Брока Стюарта, то он даже не мог припомнить, когда начал испытывать к ней подобные чувства. Неужели в тот день, когда прошел по обледеневшей тропке, чтобы рассказать ей о Соле? Или на следующий день, когда он опять нашел ее в саду, босую, замерзшую, так что когда он привел ее в дом и усадил перед огнем, то с оттаявшей одежды натекли целые лужицы на полу? Было ли это вчера или двадцать лет тому назад?

— Я без тебя буду как потерянный.

— Что ж, — резко ответила Элинор, — тебе лучше начать привыкать.

Вроде бы зашумел дождь, но Элинор никак не могла понять, какой именно — не розовый, не рыбный, не каменный, не нарциссовый, просто капала вода. Оказалось, это плачет доктор. Вот теперь, когда она знала, чего хочет, все почти подошло к концу.

— Пусть у нас будет общая тайна. — Элинор чувствовала спиной жар от камней. Она ощущала, как в почве копошатся маленькие червячки, как переплетаются корни растений в ее саду, причем так тесно, что понадобился бы топор, чтобы их разрубить. — И никто в мире о ней не узнает.

Доктор Стюарт утер глаза тыльной стороной ладони. С той поры как умер ребенок Лизы Халл, он перестал сдерживать слезы. Раз или два он даже выплакался в присутствии ординаторов в клинике. Все они тогда смущенно поотворачивались, явно приняв эти слезы за старческую слабость. Он промолчал, но в глубине души ему хотелось сказать всем этим новым ординаторам, таким уверенным в себе, таким убежденным, что единственный способ лечить — отречься от какой-то части собственной души: «Так оно должно быть. Смотрите на меня. Вот что значит быть человеком в этом мире».

— Мы пересадим розу, — объявила Элинор.

Брок рассмеялся:

— Почему для осуществления твоих идей всегда требуется физический труд и тачка?

Но как только они начали, то оказалось, что выкопать маленький розовый куст не составляло великого труда. Они подняли саженец, по-прежнему в рогожке, и перенесли на тачку, которую затем пришлось толкать доктору. Цвели красодневы и триллиумы, лес был темен, за исключением редких пятачков, куда солнце проникало сквозь листву, яркое, как луч прожектора, и освещало кружащих в воздухе мошек и серебристые пылинки. В воздухе пахло грязью; она здесь была повсюду — красная, серая, озерная, лежала слоями. Скунсовая капуста росла тут в изобилии, а на опушке они увидели орхидею венерин башмачок. Доктор Стюарт даже остановился, чтобы полюбоваться замечательным цветком. Орхидея имела форму человеческого сердца, только была бледнее и, как человеческое сердце, обладала удивительной силой, особенно если учесть ее хрупкость и незащищенность.

Они продолжали путь, пока не дошли до того места, где, по преданию, люди впервые увидели Ребекку Спарроу. Однажды вечером она вышла из леса, словно из сна, который закончился. Произошло это именно здесь, за плоскими валунами, прозванными «стол и стулья». Спустя несколько недель после смерти Сола доктор Стюарт частенько приходил сюда с Элинор, просто посидеть, ничего больше, хотя время от времени ему хотелось ее поцеловать. Но он гнал прочь эту мысль — все-таки он был женат, причем счастливо; просто в этих минутах было что-то большее. Все то, что он чувствовал в душе.

Аргус плелся за ними, еле передвигая лапами. Когда Элинор выбрала достаточно солнечное место, волкодав растянулся на земле и принялся наблюдать, как доктор Стюарт расчищает участок от лиан. Выбившись из сил, доктор сделал перерыв, присев на один из «стульев», но холодный гранит не давал возможности отдохнуть хорошенько, к тому же Элинор принялась сама перетаскивать разрубленные лианы. Отдышавшись немного, Брок начал копать яму прихваченной с собой старой лопатой. Вокруг росли коричный чистоуст и желтые ирисы, перекочевавшие из садов колонистов; они преодолели такие препятствия, как заборы и зеленые изгороди. Тут же цвела аризема и вездесущая скунсовая капуста, выпускавшая серный аромат, стоило только тронуть ее листья. В лесу царила какая-то неземная тишина, но если прислушаться внимательно, то можно было услышать бесконечное многообразие звуков. Жужжали мухи, зудели комары, гудели пчелы, разлетаясь по кизиловым кустам, у которых как раз сейчас началось бурное цветение, заливались дрозды, выводила рулады желтая древесница, щебетали воробьи, сидевшие на каждой ветке.

Когда доктор вырыл достаточно глубокую яму, Элинор сняла с куста рогожку, свернула в грубый рулон и бросила в тачку. Работая, она старалась не смотреть на маленькое растеньице, чтобы не спугнуть его и не заставить исчезнуть. Конечно, все это были глупые сказки, но, быть может, в них таилась какая-то истина. Что-то на этом свете увядает, распадается, а что-то, наоборот, продолжает жить, расти, даже когда никто его не видит, в полной безвестности.

— Пометим тропку камнями, чтобы потом отыскать? — спросил Брок Стюарт, разворачивая тачку в обратный путь.

— Мы больше никогда ее не отыщем. — Элинор подошла и остановилась рядом. Одну руку она продела ему под локоть, а второй оперлась на тачку. — Поэтому мы и привезли розу сюда.

Дорога домой оказалась еще труднее, они шли через мелколесье, мимо скунсовой капусты. Совсем скоро доктор понял, что сбился с пути. Наверное, все-таки им следовало пометить тропку, но по дороге сюда, а не обратно.

— Проклятье, — сказал Брок Стюарт, ибо кизиловые кусты выглядели совершенно одинаково, как и поляны с желтыми ирисами.

Доктор взмок, устал от тяжелой работы, натер мозоли на руках. Давным-давно, когда Дэвид был еще мальчиком, он поучал сынишку: «Смотри на небо. Если потеряешься, помни: солнце садится на западе, так ты обязательно найдешь дорогу». Сейчас же доктор даже не мог увидеть солнце сквозь густые кроны.

— Не представляю, где мы находимся, — признался он.

— Вот и хорошо. — Элинор стояла так близко, что он чувствовал ее уверенность, ее тепло, дыхание. — Если мы не сможем отыскать это место, то никто другой и подавно не сумеет. Этого мы и добивались, Брок.

Они могли бы простоять там целую вечность, потерявшись в лесу, в темноте, где-то там, куда вышла Ребекка Спарроу много лет тому назад, придя с севера, как говорили люди, хотя никто точно этого не знал. К счастью, пес знал дорогу домой. Им пришлось довериться Аргусу и слепо идти за ним; спустился туман, потом начало моросить. Это был последний в сезоне нарциссовый дождь, из тех, что проливается без всякой причины, когда лужайки и живые изгороди уже успели зазеленеть, но небо все еще не может остановиться и шлет свой дождь.

На краю поляны доктор остановился и собрал букет желтых ирисов. Пальцы у него позеленели от сока растений, голова закружилась от приятного сильного запаха. Он мог бы бродить здесь бесконечно долго, не чувствуя усталости и жажды. На этой зеленой тропе он вновь испытал то, что когда-то привлекло его к медицине: торжество и энергию жизни, взаимосвязь всего живого; корни переплетались в глубине почвы, совсем как плоть и кости, побеги вьюнков походили на артерии, осиные гнезда напоминали по форме сердце. Если бы он мог унести с собою в вечность что-то одно, то выбрал бы это теперешнее ощущение. Ноги у путников промокли, идти было трудно. Людям их возраста смешно отправляться в подобные путешествия, и все же доктор не хотел, чтобы прогулка заканчивалась. Он ясно видел, что Элинор лихорадит; возможно, она подхватила грипп, что не удивительно при ее ослабленном состоянии. А еще он ясно видел, что они действительно никогда не найдут дорогу к розовому кусту.

«Иди помедленнее, — шептал он, потому что к этому времени единственное, что освещало их путь, — букет желтых ирисов в руке. — Я не хочу, чтобы ты уходила».

Той ночью Элинор приснилась роза, которую они пересадили в лес. Во сне ее лепестки были не голубыми, а серебристыми. Как осколки зеркальца, отражавшие небо в вышине. Она присела, чтобы сорвать единственный цветок, но он рассыпался у нее в руках: разбился надвое, потом еще раз и, наконец, на тысячу кусочков. Так и не поднявшись с колен, охваченная паникой, она попыталась соединить осколки вместе и услышала, как кто-то сказал: «Вот ты и добилась своего». И тогда она подумала: «Это просто смешно. Ничего я не добилась. Я все потеряла».

Пальцы у нее кровоточили от всех этих осколков. Элинор разглядела в них свое отражение, и оказалось, что она превратилась в маленькую девочку. Самое странное, что когда она поднялась, то по-прежнему была маленькой девочкой — с длинными черными волосами, потерявшаяся в лесу, где росла колючая ежевика. А над ее головой в чернильном небе носились звезды, словно их кто-то завел, как детскую игрушку. Она даже узнала некоторые созвездия: например, созвездие Льва, которое всегда появляется весной. Созвездие Волопаса, ищущего отбившееся от стада животное. Сине-белую Вегу, самую яркую звезду в созвездии Лиры. Все они были похожи на снежинки, прилепившиеся к своду. Встряхнешь его — и они посыплются и укроют тебя покрывалом.

Дженни проснулась, когда небо было все еще черным. Ее разбудил сон матери. Она охнула и села в кровати. Девочка с длинными черными волосами прошла по осколкам стекла и даже не заплакала. Зато лицо Дженни было разгоряченным и мокрым от слез. Она услышала предрассветный хор лесных дроздов, доносившийся из темноты. На карнизе рядком сидели воробьи, но, когда Дженни всхлипнула, они испугались и разлетелись во все стороны. Впрочем, недалеко: птички перепорхнули в заросли лавра и сырую траву.

Дженни выбралась из кровати и подошла к окну. Она бы не удивилась, если бы увидела на лужайке девочку с черными волосами, одетую в белую ночную рубашку, совсем как Ребекка Спарроу, когда та впервые вышла из леса. Ночь улетучилась с травы, словно пар с зеркальной поверхности. Дженни накинула халат и вышла в коридор. Босые ноги ступали по холодному полу; пылинки кружили совсем как живые в лучах света, проникавших сквозь окна.

Было так рано, что первыми проснулись осы, а потом уже пчелы, которые начали облетать сад; звезды гасли одна за другой, и вскоре на небе осталась только Венера. Дженни увидела, что дверь в спальню матери приоткрыта. Если бы она когда-то поинтересовалась, то узнала бы, что мать очень боялась спать одна, с той самой ночи, когда доктор пришел рассказать им о гибели Сола. Элинор, конечно, умела распознавать ложь, но только если ее не произносил тот, кого она любила. Поэтому она и попалась; ее отвлекала любовь, которая казалась, по крайней мере в то время, единственной истиной на целом свете.

Аргус всегда спал рядом с кроватью. Когда Дженни вошла в комнату, он поднял голову и уставился на нее, но Дженни увидела по мутной пленке на его глазах, что пес почти ослеп. И как только она раньше этого не замечала? Почему она не обращала внимания на то, как холодно в материнской спальне, давно не знавшей ремонта, так что белые стены успели пожелтеть от времени? Почему раньше до нее не доходило, насколько серьезно больна мать, и она поняла это только сейчас, именно в эту минуту, когда просыпались птицы, когда прояснялось небо, светясь молочно-опаловым светом, когда возникла неожиданная угроза все потерять?

На столике стоял букетик желтых ирисов, какие растут в лесу, с мускусным ароматом. Вазочку Дженни тоже узнала. На самом деле это было одно из первых изделий Дженни, самостоятельно изготовленных в третьем классе на уроках прикладного искусства, — неустойчивый, ребристый сосуд из глины, выкрашенный в коричневую и синюю полоску. Она помнила, как однажды принесла вазочку домой. Дождь тогда лил немилосердно, гораздо сильнее рыбного дождя. Это был ураганный дождь, простой, незатейливый. Дженни, чтобы уберечь вазочку, сунула ее под пальто. С каждым шагом она молила об одном: «Только не разбейся». И теперь с удивлением увидела, что мать хранила вазочку все эти годы и даже поставила рядом с собой.

Ноги у Дженни совсем окоченели, поэтому она переступила через Аргуса, отбросила одеяло и забралась в кровать рядом с матерью. Элинор проснулась, как только услышала, что кто-то вошел в комнату. Она всегда спала чутко, но зрение начало ее подводить, и она подумала, что если Аргус не залаял, тогда, наверное, ей тоже стоит помолчать. Она почувствовала, как заколыхалась кровать. Рядом оказалась женщина с темными волосами — ее дочь. Неужели это происходило в действительности? Разве не было это невозможно, как невозможно из соломы напрясть золото[6]?

— Я вижу сон, — сказала Элинор Спарроу.

Ее слова тут же растаяли, как это бывает во сне, оставив после себя только непостижимую для понимания суть.

— Возможно, я тоже, — сказала Дженни.

С лужайки до них донесся призыв лесного дрозда. Утро за окном окрасилось в желто-зеленые тона. А что такое сон, как не способ узнать, что у тебя в душе? Спустя столько лет они простили друг друга в это майское утро, когда мир вокруг зеленел, когда в лавровых зарослях кружили пчелы, когда слова были не нужны, когда все потерянное можно было вернуть.

Утром Стелла попрощалась с Лизой, подхватила рюкзак и ушла, как обычно. Но когда нужно было свернуть на Локхарт-авеню и направиться в школу, она пошла в другую сторону.

— В школу я сегодня не пойду, — объявила Стелла, когда с ней поравнялся Хэп. — Сделаешь конспект за меня на уроках.

— Я с тобой, — сказал Хэп, радуясь возможности прогулять занятия таким ясным теплым днем.

— Нет.

Прозвучало слишком резко. Он мог обидеться. Интересно, он догадался, что она вчера вечером с кем-то целовалась? Это можно увидеть при свете дня? Догадался ли он, что ей уже нельзя верить, как прежде?

— То есть, я хочу сказать, это дело семейное.

— Конечно. — Хэп посмотрел на Стеллу так, словно до него что-то дошло именно в эту секунду. Возможно, он не знал ее так хорошо, как думал. — Ты поступаешь как хочешь.

Стелла прошла по аллее Дохлой Лошади и, дойдя до тропы Ребекки, сократила путь. День был теплый, над мелью кружила мошкара. Давным-давно здесь обитало так много черепах, что и не сосчитать, хотя люди десятками собирали их яйца и варили из них суп. В чаще водились индюшки, а в ручьях было полно сероспинок, костистой рыбки, которая каждую весну приплывала в глубь материка с солончаковых болот. К тому времени, как Ребекке Спарроу исполнилось тринадцать — ее днем рождения стал тот день, когда она впервые вышла из леса в середине марта, — городок Юнити увеличился вдвое. Никто при встрече с ней уже не сказал бы, что когда-то она не знала ни слова по-английски, зато каждый уже через секунду догадывался, что она занимается стиркой, — у нее были потрескавшиеся, неухоженные руки с синюшными пальцами и обломанными ногтями. Старая прачка умерла от оспы, оставив Ребекке свой дом, котел и особый рецепт варки ячменного мыла.

Когда Чарлз Хатауэй увидел в то утро, как она прошла по осколкам зеркала, он понял, что правильно поступил, не разрешив сыну с ней встречаться. Но все равно любой отец не смог бы сделать большего. Когда местные мальчишки начали закидывать Ребекку стрелами ради развлечения, именно Сэмюель прогнал их прочь. Именно Сэмюель навещал Ребекку по вечерам, не обращая внимания на тучи комаров, висевшие над берегом озера черной завесой, и на кусающихся черепах, прятавшихся в грязи и готовых прокусить самую крепкую пару ботинок. Он продолжал ходить к ней, даже после того, как по настоянию отца женился на одной из дочерей Хэпгудов, Мэри. У него родился сын, но он все равно оставался верен Ребекке, если под верностью понимать то, что она была единственной, к кому он стремился. Он ходил к озеру в любую погоду; защищался от комаров мазью из скунсовой капусты и знал дорогу как свои пять пальцев: шел в темноте, обходя камни и черепах, мимо старого дуба, в дупле которого пчелы собирали такой сладкий мед, что медведи сходились со всего леса, и нельзя было прогнать их ни дымом, ни мушкетами.

Ребекке не исполнилось и семнадцати, когда первого марта она родила девочку, Сару Спарроу, спокойного младенца, которому, казалось, вообще не нужно спать. В тот год комары собирались огромными тучами, и любой, кто приближался к стоячей воде, заболевал лихорадкой. Первым умер Сэмюель, а после его смерти болезнь пошла по кругу, от одного семейства к другому. Зато Ребекка Спарроу, жившая у озера, была по-прежнему здоровехонька, хотя и проплакала несколько недель по своему Сэмюелю. Люди не могли не заметить, что и ребенок ее процветал. Мало того, Мэри Хатауэй, вдова Сэмюеля, видела как-то раз Ребекку, которая держала на вытянутых руках ребенка, и обе были покрыты птицами; со стороны казалось, будто они все в перьях, словно нелюди.

Горожане сочли резонным допросить Ребекку насчет лихорадки. Довольно скоро ее привели в зал собраний, где каждый старался разглядеть в ней какие-то признаки того, что на их город ниспослано испытание. Пути Господни неисповедимы, это так, но то же самое можно сказать и о дьяволе. Разве не в этом причина, что выдающиеся мужчины часто жаждут того, от чего им лучше держаться подальше? И что женщины нередко ударяются в тщеславие, и даже ребятишкам необходимо руководство, иначе они споткнутся и упадут? Отцы города отобрали у Ребекки серебряный компас, который она хранила в кармане, сняли звезду с ее шеи; они взяли у малышки золотой колокольчик и не обращали внимания на ее плач.

Некоторые, вроде Мэри, давно подозревали что-то неладное, но теперь и отцы города согласились, что необходимо провести испытание. Всем известно, что ведьмы не чувствуют боли, поэтому и был выбран болевой метод. В ботинок Ребекки бросили горячий уголь, и жители еще больше уверились в своей правоте, когда Ребекка не вскрикнула, хотя все видели ожог на ноге, обуглившуюся кожу. Тогда они принялись загонять булавки ей под ногти, но она по-прежнему не произнесла ни слова, хотя пальцы у нее стали алыми, а несколько ногтей отвалились. Они добавили в жаркое, которым накормили ее, целые желуди, но она их не выплюнула. Наконец, добропорядочным жительницам города было велено зашить камни в подол ее платья и плаща, а потом насыпать камней ей в ботинки, прежде чем привести на озеро.

Наступил полдень, когда Стелла дошла до жуткого описания того, что произошло в футах десяти, не больше, от того места, где она сейчас сидела на корточках под голубым небосводом, который в тот день был затянут тучами. Они протащили Ребекку Спарроу по тропинке, где в то время росла ежевика, не заботясь о том, что камни в ботинках так изранили ей ноги, что кровь начала просачиваться сквозь подошвы. Стоял январь, слишком ранняя пора для подснежников, но тем не менее там, куда падала кровь Ребекки, вырастали цветы. Все остальное было сожжено. На этой тропе больше никогда не росла трава, даже чертополох никогда не давал свои ростки, как и молочай, как и дурман. Людское дыхание обращалось в пар, который клубился мутными облачками. В тот день мир, казалось, лишился своих красок: небеса были свинцовые, камыш — тускло-коричневый, сено на полях, подернутых морозцем, — светло-желтым.

С испытанием решили подождать — думали, что лед вот-вот растает, но каждый день был холоднее предыдущего. Когда слег один из Хэпгудов, а затем умерли двое кузенов Уайтов, все решили, что ждать больше нельзя: мальчишек послали прорубить полынью. Несколько часов прошло в спорах, веревку какой прочности использовать. Стелла читала эти строки и спрашивала у самой себя, убежала бы Ребекка, представься ей такой случай. В примечании Мэтт высказал предположение, что идею о ночных полетах ведьм могли внушить галлюциногенные вещества. В то время, по замечанию Мэтта, снадобья для полетов были в большом ходу. Даже Френсис Бэкон описывал рецепт ядовитой смеси, куда входили болиголов, белладонна, шафран и листья тополя.

Многие из этих ядовитых растений можно было легко отыскать в полях вокруг Юнити, но что увидела бы та, которая поднялась бы над городом? Разве она не стала бы тосковать по действительно важным вещам, если бы отдалилась на такое расстояние от всего мира? Ребекка, оставленная на попечение Хатауэев, была привязана к земле из-за своей маленькой дочурки. Она даже не пыталась бежать, не говоря уже о том, чтобы улететь. У нее ничего не было за душой, кроме груза преданности. Все, чем она владела на этом свете, помещалось в одной корзинке: колокольчик, компас, два платья и несколько кусков ячменного мыла, способного отстирать любое пятно, будь оно от смолы, жирного соуса или крови. Городским женщинам вручили большие ножницы и велели отрезать ей волосы. И хотя была зима, воробьи щебетали, как весной. Подо льдом передвигались черепахи, казавшиеся с берега бревнышками.

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒