И. М. Борн 7 страница

Оливер взобрался ко мне на колени. Я перечитала абзац еще раз.

Шэю не введут хлорид калия, если я смогу убедить нужного чиновника – или судью – в нецелесообразности данного способа казни. А если приплести к этому еще и закон о защите религиозных прав заключенных и доказать, что частью его системы верований является донорство органов, смертельная инъекция действительно станет нецелесообразной. И тогда Шэя повесят.

И случится уже настоящее чудо: если верить доктору Галлахеру, в таком случае Шэй Ворн сможет отдать свое сердце Клэр Нилон.

Люсиус

В тот день, когда вернулся священник, я работал над пигментами. Мой любимый компонент – это чай: он оставляет пятна, насыщенность которых может варьироваться от почти белого до желтовато‑коричневого. «M amp;M's» хороши ярким цветом, но с ними очень тяжело работать: приходится смачивать кончик ватной палочки и стирать с конфет глазурь; из них нельзя вымочить пигмент, как из фруктовых «Скиттлз». Чему я, собственно, и посвятил то утро.

Я положил крышку на стол и накапал в нее капель пятнадцать теплой воды. Затем туда отправилась зеленая конфета. Я покатал ее пальцем, наблюдая, как сходит слой пищевой краски. Хитрость в том, что конфету нужно вынуть в тот миг, когда увидишь белый сахар: если он просочится в краску, рисовать будет труднее.

Отбеленная пуговка отправилась мне в рот, благо теперь я мог себе это позволить: язвы‑то исчезли. Посасывая ее, я вылил содержимое (зеленое, как трава, по которой я много лет не гулял босиком; как растительность джунглей; как глаза Адама) во флакончик из‑под аспирина. Там краска будет в безопасности. Чуть позже я смогу смешать ее с капелькой белой зубной пасты, растворенной в воде, чтобы получить нужный оттенок.

Кропотливый, конечно, процесс, но с другой стороны… Времени у меня было предостаточно.

Я как раз собирался повторить этот трюк с желтой карамелью (от нее цвета получаешь в четыре раза больше, чем от «Скиттлз»), когда священник Шэя, облаченный в бронежилет, подошел к двери моей камеры. Я, конечно, видел его краем глаза во время первого визита, но только издалека. Теперь же, когда он стоял прямо передо мной, я заметил, что он куда моложе, чем я ожидал. Прическа у него была нарочито «антисвященнической», а глаза казались мягкими, как серая фланель.

– Шэй на стрижке, – сказал я. Сегодня парикмахерский день, Шэя увели минут десять назад.

– Я знаю, Люсиус – сказал священник. – Поэтому и надеялся поговорить с вами наедине.

Меньше всего на свете мне хотелось точить лясы со священником. Я его сюда не звал. Как показывал опыт, представители клира обычно ограничивали свое общение со мной нудной лекцией о том, что гомосексуализм – это выбор каждого человека и Бог все равно меня любит (за вычетом моей мерзкой привычки влюбляться в мужчин). Пусть Шэй и вернулся в камеру в полной уверенности, что новоиспеченная команда – баба‑адвокат и этот священник – свернет ради него горы, я этого энтузиазма не разделял. Хотя он и просидел в тюрьме одиннадцать лет, я не встречал заключенного наивнее. К примеру, вчера ночью Шэй поругался с надзирателями, принесшими свежее белье: он отказывался стелить другие простыни. Заявил, что они слишком сильно пахнут хлоркой и он лучше поспит на полу.

– Спасибо, что согласились поговорить со мной, – сказал священник. – Я очень рад, что вы пошли на поправку.

Я подозрительно на него покосился.

– Вы давно знакомы с Шэем?

Я пожал плечами.

– С тех пор как его перевели в соседнюю камеру. Несколько недель.

– Он сразу заговорил о донорстве?

– Не сразу. Но вскоре у него случился припадок, и его упекли в лазарет. А когда вернулся, только об этом сердце и талдычил.

– У него был припадок? – повторил священник. Насколько я понял, об этом он не знал. – И эти припадки повторялись?

– Почему бы вам не спросить у самого Шэя?

– Я хотел узнать ваше мнение.

– На самом деле вы хотите узнать, действительно ли он творит чудеса, – поправил я.

Священник неохотно кивнул.

– Пожалуй, так.

Некоторые уже попали в газеты, об остальных, думаю, узнают в ближайшем будущем. Я поведал ему все, что видел своими глазами, а когда договорил, лоб отца Майкла прорезала глубокая складка.

– А он уверяет, что он – Бог?

– Нет, по этой части у нас выступает Крэш, – отшутился я.

– Люсиус, а лично вы верите в то, что Шэй – это Бог?

– Тут, отче, нужно внести одно уточнение: я вообще не верю в Бога. Перестал примерно тогда, когда один из ваших достопочтенных коллег сказал, что СПИД – это наказание за мои грехи.

Честно говоря, я делил религию на церковную и секулярную половины, предпочитал сосредоточиваться на красоте картины Караваджо и не замечать Мадонну с младенцем. И лучший рецепт ягнятины к пасхальному пиршеству я искал, забыв о страстях Христовых. Религия вселяла надежду в людей, которые знали, что их ожидает печальный конец. Именно поэтому многие люди начинают молиться в тюрьмах и больничных палатах, услышав от врача приговор «неизлечим». Религия служит эдаким одеялом, которое ты натягиваешь до подбородка, чтобы не замерзнуть. Религия – это обещание, что, когда все закончится, ты не умрешь в одиночестве. Но с таким же успехом она может обдать тебя леденящим холодом, если то, во что ты веришь, станет важнее, чем сам факт, что ты веришь.

– В Бога я не верю, – сказал я, не сводя с него глаз. А в Шэя – верю.

– Спасибо, что уделили мне время, Люсиус, – тихо произнес священник и зашагал прочь.

Может, он и священник, но чудеса ищет явно не там, где надо. Взять, к примеру, тот случай со жвачкой. Я видел, как его представили в новостях: будто Шэй взял одну пластинку и сделал несколько. Но спросите кого‑нибудь, кто при этом присутствовал – меня, например, Крэша или Техаса, – и любой вам скажет, что из одной жвачки семь не получилось. Скорее, дело обстояло так: когда жвачка просовывалась в щель под дверью, мы не отламывали много – мы довольствовались малым.

Да, жвачки чудесным образом стало больше. Но мы – безнадежные жадины – учли вдруг желания семерых других человек, которые показались нам не менее важными, чем наши собственные.

И, на мой взгляд, это было настоящее чудо.

Майкл

У его святейшества в Ватикане был целый офис работников, анализирующих потенциальные чудеса и решающих, подлинные ли те. Они дотошно изучали статуи и бюсты, выскребали разрыхлитель теста из якобы кровоточащих глаз, выискивали на стенах масла, что источали аромат роз. Мне, конечно, недоставало опыта тех священников, но у стен тюрьмы штата Нью‑Хэмпшир собралось почти пятьсот человек, провозгласивших Шэя Борна Мессией. Я не мог позволить им так легко забыть об Иисусе.

С этой целью я сейчас и засел в лаборатории колледжа Дармут в компании аспиранта по имени Ахмед. Тот пытался донести до меня, какие результаты показал анализ образца почвы, взятый возле ведущих к ярусу I труб.

– Потому‑то тюремное начальство и не смогло ничего объяснить: они заглядывали внутрь труб, когда нужно было заняться тем, что находится вокруг, – сказал Ахмед. – Да, в воде были обнаружены частицы, напоминающие алкоголь, но не во всех трубах. И как вы думаете, что растет возле тех труб? Рожь.

– Рожь? В смысле, такой злак?

– Ага. Оттого и возникла высокая концентрация спорыньи в воде. Это грибковое заболевание ржи. Я не знаю, что его вызывает, я не ботаник, но готов поспорить, это связано с недавними затяжными дождями. А в водопроводе была обнаружена тонкая трещина, через которую, в общем‑то, и произошла утечка. Спорынья была первым химическим оружием в истории: ассирийцы использовали ее еще в седьмом веке до нашей эры для отравления водных запасов. – Он улыбнулся. – У меня два диплома, химика и историка Древнего мира.

– А эта спорынья, она смертельно опасна?

Ахмед пожал плечами.

– Ну, если принимать ее регулярно… Но поначалу она действует как галлюциноген, родственный ЛСД.

– Значит, заключенные на ярусе I могли быть не пьяны… – деликатно заметил я.

– Верно, – ответил Ахмед. – Судя по всему, у них был психоделический трип.

Я перевернул склянку с образцом почвы.

– То есть, по‑вашему, вода была отравлена?

– Такова моя теория.

Но ведь Шэй Борн, сидя в тюрьме, не мог знать, что возле труб снабжающих ярус I водой, растет какой‑то грибок! Ведь не мог же?…

Тогда я вспомнил кое‑что еще. На следующее утро те же арестанты потребляли ту же воду, но вели себя совершенно обычно.

– И как же отрава могла исчезнуть из воды?

– А вот это, – сказал Ахмед, – я еще не понял.

– Существует ряд причин, по которым пациент со СПИДом в поздней стадии может резко пойти на поправку, – сказал доктор Перего.

Он работал не только экспертом по автоиммунным заболеваниям в медицинском центре Дармут‑Хичкок, но и тюремным врачом, специализирующимся на ВИЧ‑инфицированных пациентах. Он тоже знал о чудесном исцелении Люсиуса. Времени на формальную беседу у него не было, зато он охотно согласился поговорить со мной по дороге из своего кабинета на совещание в другом крыле больницы. Главное, чтобы я понимал: раскрыть врачебную тайну он не имеет права.

– Если пациент, к примеру, игнорирует медикаменты, а потом внезапно решает начать прием, язвы исчезнут и общее самочувствие гут же улучшится. Хотя мы берем кровь раз в три месяца, попадаются больные, которые отказываются сдавать кровь. И опять‑таки: то, что кажется внезапным исцелением, на самом деле является плавной переменой к лучшему.

– Альма, тюремная медсестра, сказала мне, что Люсиус не сдавал кровь уже более полугода, – заметил я.

– Следовательно, мы не можем с уверенностью говорить о его вирусной нагрузке в последнее время.

Мы дошли до зала для совещаний, постепенно наполнявшегося врачами в белых халатах.

– Не знаю даже, что вы ожидали услышать, – с горькой усмешкой сказал доктор Перего. – Что он особенный… или же самый обычный.

– Я сам не уверен, – признался я и пожал ему на прощание руку. – Большое спасибо, что уделили мне время.

Доктор юркнул в зал, а я зашагал по коридору в сторону парковки. Я уже ожидал лифта, улыбаясь малышке в ходунках (один глаз ее закрывала повязка), когда вдруг кто‑то коснулся моего плеча. За спиной стоял доктор Перего.

– Как хорошо, что я вас догнал. Найдется минутка?

Я проводил взглядом мамашу, заталкивающую ходунки в разверстую пасть лифта.

– Конечно.

– Будем считать, что я вам ничего не говорил, а вы меня не слышали.

Я понимающе кивнул.

– ВИЧ зачастую приводит к когнитивному расстройству – временной потере памяти и внимания. Это в буквальном смысле вид‑. но на магнитно‑резонансной томограмме: когда ДюФресне попал в тюрьму, его снимки указывали на необратимые изменения в мозге. Однако мы подвергли его магнитно‑резонансной томографии еще раз – вчера. И увидели, что атрофия пошла на убыль. – Он какое‑то время молча смотрел на меня, ожидая, пока информация переварится. – Физических доказательств деменции больше нет.

– И чем это может быть обусловлено?

– Ничем, – покачал головой доктор Перего. – Ровным счетом ничем.

Когда я пришел на свидание к Шэю Борну во второй раз, он спал. Боясь его потревожить, я уже собрался было уходить, когда он заговорил со мной, не открывая глаз.

– Я не сплю, – сказал он. – А вы?

– Вроде бы тоже, – ответил я.

Он привстал, свесив ноги с края нар.

– Вот это да. Мне снилось, что меня ударило молнией и у меня появилась сверхъестественная способность находить что угодно и где угодно. Тогда правительство заключило со мною сделку: найду Бен Ладена – отпустят на свободу.

– А мне как‑то приснилось, что у меня есть волшебные часы. Переведешь стрелки – и попадешь в прошлое. Мне всегда хотелось быть пиратом. Или викингом.

– Какое кровожадное желание! А вы ведь священник.

– Но родился‑то я не в рясе.

Он взглянул мне прямо в глаза.

– Если бы я умел перемещаться во времени, я бы отправился на рыбалку со своим дедом.

Я слегка оторопел.

– Я тоже часто рыбачил с дедушкой…

Забавно все‑таки, как двое мальчишек вроде нас могут начать жизнь в одной точке, а потом сворачивать в противоположные стороны и стать в итоге совершенно разными людьми.

– Моего деда давно уже нет с нами, но я все еще по нему скучаю, – признался я.

– А я не был знаком со своим, – сказал Шэй. – Но должен же у меня быть дедушка, правда?

Я недоуменно уставился на него. Как же бедолаге жилось, если даже воспоминания приходится выдумывать?

– Где ты провел детство, Шэй?

– Свет… – ответил Шэй, пропустив мой вопрос мимо ушей. – Как рыба понимает, где она находится? Ведь на дне океана все постоянно меняется. Если ты вернулся, а все уже другое, разве это место осталось прежним?

Дверь на ярус отворилась, и на помост вышел надзиратель с металлическим табуретом.

– Возьмите, отче, – сказал он, ставя табурет перед камерой Шэя. – На случай, если вы тут надолго.

Я узнал его: это был мужчина, который искал меня в прошлый раз, когда я беседовал с Люсиусом. Его маленькая дочь страдала от страшной болезни, но потом выздоровела – и он был уверен, что к этому причастен Шэй. Я поблагодарил и дождался его ухода, прежде чем продолжить разговор.

– Ты когда‑нибудь казался себе такой рыбой?

Шэй посмотрел на меня так, будто это я не мог поддержать простейшей беседы.

– Какой еще рыбой?

– Ну, той, которая не может найти дорогу домой.

Я знал, к чему веду – к истинному спасению, вот к чему, – но Шэй сбил меня с курса.

– У меня было множество жилищ, но только один дом.

Он сменил несколько приемных семей, уж это‑то я помнил еще посуду.

– И что же это за место?

– Там, где моя сестра была рядом. Я не видел ее с шестнадцати лет. С тех пор как меня посадили в тюрьму.

Я помнил, что он когда‑то попал в колонию для несовершеннолетних за поджог, а вот о сестре ничего вспомнить не мог.

– А почему она не пришла на суд? – спросил я и тут же осознал, какую грубую ошибку допустил: откуда мне было это знать, если я там не присутствовал?

Впрочем, Шэй ничего не заметил.

– Я попросил ее не вмешиваться. Не хотел, чтобы она кому‑то рассказала о моем поступке. – Он замешкался. – Я хочу поговорить с ней.

– С сестрой?

– Нет. Она и слушать не станет. Со второй. Она будет слышать меня, когда я умру. Будем слышать меня каждый раз, как ее дочь заговорит с ней. – Шэй поднял глаза. – Помните, вы говорили, что нужно спросить, хочет ли она принять мое сердца? А что, если я сам спрошу?

Привести Джун Нилон на свидание с Шэем было не легче, чем перетащить Эверест в Колумбус, штат Огайо.

– Не уверен, получится ли…

С другой стороны, личный контакт с Джун, возможно, поможет Шэю понять разницу между человеческим и божественным прощением. Возможно, если сердце убийцы окажется в груди ребенка, всем станет понятно, как добро – в буквальном смысле – растет из злодейства. И биение пульса Клэр успокоит Джун гораздо лучше, чем все мои молитвы.

Возможно, Шэй действительно разбирался в вопросах искупления лучше, чем я.

Сейчас он стоял у стены, поглаживая железобетон и словно считывая историю всех прошлых узников.

– Я попытаюсь, – сказал я.

Какая‑то часть меня считала нужным сказать Мэгги Блум, что я был одним из присяжных, вынесших приговор Шэю Борну. Одно дело – скрывать правду от самого Шэя, совсем иное – подвергать риску судебное дело, которое готовила Мэгги. С другой стороны, я обязан был примирить Шэя с Богом, пока он жив. Стоило же мне открыться Мэгги – и она тут же велит мне убираться прочь и найдет ему другого духовника, к которому не сможет придраться ни один судья. Я долго, рьяно молился об этом, и пока что мне удавалось сберечь свою тайну. Господь хотел, чтобы я помог Шэю. По крайней мере так я увещевал себя, чтобы не признать очевидного: я тоже хотел ему помочь, ведь однажды я уже отказал ему в помощи.

Офис АОЗГС располагался прямо над типографией, повсюду пахло свежей краской и тонером. На глаза то и дело попадались комнатные растения на разных стадиях умирания, большую часть пространства занимали канцелярские шкафы. За конторкой сидела молоденькая ассистентка, барабанящая по клавишам с такой силой, что монитор, казалось, с минуты на минуту взорвется.

– Чем могу быть полезна? – осведомилась она, даже не поднимая глаз.

– Я хотел бы поговорить с Мэгги Блум.

Ассистентка подняла правую руку, продолжая печатать левой, и указала большим пальцем куда‑то вверх и налево. Я немного побродил по извилистому коридору, переступая через коробки с документами и стопки газет, пока не наткнулся на Мэгги, которая, сидя за столом, царапала что‑то в линованном блокноте. Увидев меня, она радушно улыбнулась.

– Слушай, – воскликнула она, как будто мы были давними друзьями, – у меня потрясающие новости! Кажется, Шэя могут повесить. – Она побледнела. – Ну, не то чтобы потрясающие новости, конечно… В смысле… Ну, ты понимаешь.

– А это ему зачем?

– Если его повесят, он сможет отдать свое сердце. – Мэгги нахмурилась. – Но сначала нужно выпросить у тюрьмы разрешение на обследование, ведь сердце может оказаться слишком большим для ребенка…

Я набрал полные легкие воздуха.

– Нам нужно кое‑что обсудить.

– Священник, который хочет исповедаться, – это, честно говоря, большая редкость.

Знала бы она, в чем состоит моя исповедь. «Ты это делаешь не ради себя», – напомнил я и постарался впредь думать только о Шэе.

– Шэй хочет лично спросить у Джун Пилон, согласна ли она принять его сердце. К сожалению, свидание с ним не входит в ее список неотложных дел. Я же хочу узнать, существует ли какой‑либо юридический механизм вмешательства в подобные вопросы.

Мэгги удивленно вскинула бровь.

– Думаешь, будет лучше, если он сам поделится с ней этой информацией? Вряд ли это поможет нашему делу…

– Я понимаю, что ты просто выполняешь свою работу, – сказал я. – Но и я ведь выполняю свою. Возможно, спасение его души не имеет для тебя особой важности, но для меня это первостепенная задача. В данный момент Шэй уверен, что его спасет лишь донорство. Но между милосердием и спасением – огромная разница…

Мэгги положила руки на стол, давая понять, что готова выслушать меня до конца.

– И в чем же она заключается?

– Ну, Джун может простить Шэя. Однако только Бог способен искупить его грехи – и это никак не связано с его внутренними органами. Да, если бы он пожертвовал свое сердце, это был бы прекрасный, самоотверженный поступок, идеально подходящий для завершения земного пути. Но поступок этот не спишет его долгов перед семьями жертв, и Бог не наградит его скаутским значком отличия. Подлинное спасение лежит вне личной ответственности. Спасения не нужно добиваться – ты получаешь его из рук Иисуса.

– То есть, – сказала она, – ты не считаешь его Мессией.

– Не считаю. Как по мне, это довольно опрометчивое суждение…

– Ты ломишься в открытую дверь. Меня воспитывали в иудейской традиции.

Я покраснел.

– Я не хотел…

– Но теперь я атеистка.

Я открыл было рот, но тут же закрыл его.

– Можешь не сомневаться, – продолжала Мэгги, – я последняя поверю в то, что Шэй Борн – это перерожденный Иисус…

– Разумеется, это не так!

– …но не потому, что Мессия не может выбрать тело преступника, – уже мягче договорила она. – Скажу тебе как на духу: в нашей стране к смертной казни приговорены множество невинных людей.

Я не был готов сказать ей, что Шэй Борн виновен и я это знаю наверняка. Что я лично изучал улики, слушал показания и выносил ему приговор.

– Не в этом дело.

– Тогда откуда в тебе эта уверенность, что он не тот, за кого его принимают?

– Потому что, – ответил я, – Господь послал нам лишь одного Сына.

– Ara. И, если мне не изменяет память, он был тридцатитрехлетним плотником, приговоренным к смерти и творящим чудеса направо и налево. Твоя правда. Ничего общего с Шэем Борном.

Я вспомнил все, о чем мне рассказывали Ахмед, доктор Перего и тюремные надзиратели. Так называемые чудеса Шэя Борна совсем не походили на чудеса Иисуса… Или все же походили? Вода обращалась в вино. Толпа насыщалась крохами. Больные исцелялись. Слепые – или, в случае Кэллоуэя, предвзятые – прозревали.

Как и Шэй, Иисус отказывался признавать, что творит чудеса. Как и Шэй, он знал, что скоро умрет. И в Библии сказано, что Иисус должен вернуться. И хотя Новый Завет дает стопроцентную гарантию Второго Пришествия, точных данных там не сыскать: когда, зачем, как?…

– Он не Иисус.

– Ну и славно.

– Он не Иисус, – подчеркнул я.

Мэгги примирительно подняла руки.

– Хорошо, хорошо, я поняла.

– Если бы он был Иисусом… если бы это было Второе Пришествие… повсюду царил бы хаос, разруха, мертвецы воскресали бы, и мы не могли бы сидеть тут и болтать как ни в чем не бывало.

С другой стороны, Библия не исключала возможности, что перед Вторым Пришествием Иисус заглянет на грешную землю проверить, что к чему.

В таком случае, пожалуй, разумно было бы сохранить инкогнито и предстать в облике человека, которого никто и не подумает провозглашать Мессией.

Господи, что это за мысли?! Я тряхнул головой, пытаясь навести в ней порядок.

– Я прошу об одном: позволь ему встретиться с Джун Нилон, прежде чем подавать петицию о донорстве. Я хочу того же, что и ты: чтобы к Шэю прислушались, маленькая девочка спаслась, а институт смертной казни отмер. Я просто хочу убедиться, что если… когда Шэй пожертвует свое сердце, он сделает это из правильных побуждений. А для этого духовное здравие Шэя придется полностью исключить из юридических разбирательств.

– Этого я сделать не могу, – сказала Мэгги. – На этом держится мое дело. Понимаешь, мне совершенно безразлично, считаешь ли ты его Иисусом, считает ли он себя Иисусом или же он просто слетел с катушек. Важно одно: чтобы правами Шэя не пренебрегли, запуская громадную машину смертной казни. И если для достижения своей цели я должна буду использовать религиозные заблуждения людей, я их использую.

Я нахмурился.

– Ты пользуешься Шэем, чтобы привлечь внимание к больному вопросу. В надежде изменить ситуацию…

– Ну, – Мэгги залилась краской, – можно и так сказать.

– Тогда как ты можешь критиковать меня за то, что я отстаиваю свою веру?

Мэгги тяжело вздохнула.

– Есть такая штука под названием «реституционное правосудие», – сказала она. – Я не уверена, что тюремное начальство пойдет на это, а уж тем паче Шэй или семья Нилон. Но это позволило бы Шэю сесть в одной комнате с родственниками его жертв и попросить у них прощения.

Я выдохнул воздух, который неосознанно задержал на какое‑то время.

– Спасибо, – сказал я.

Мэгги снова взялась за ручку и принялась строчить на линованном листе блокнота.

– Не нужно благодарить меня. Благодари Джун Нилон – если тебе, конечно, удастся ее уломать.

Полный энергии, я уже собрался было уйти, но в последний момент остановился.

– Так будет правильно.

Мэгги не подняла глаз.

– Если Джун откажется встречаться с ним, – сказала она, – я все равно подам иск.

Джун

Когда юрист по связям с потерпевшими спросила, согласна ли я на реституционную встречу с Шэем Борном, я не смогла сдержать смех;

– Ага, – сказала я. – А потом, если хотите, можете окунуть меня в кипящее масло и четвертовать после непродолжительных пыток.

Но она не шутила. И я не шутила, когда отказывалась. Меньше всего на свете мне хотелось беседовать с этим монстром, чтобы смягчить его муки совести и помочь умереть спокойно.

Курт не смог умереть спокойно. Элизабет – не смогла. С какой стати я стану оказывать ему эту честь?

Я думала, что на этом все и закончилось, когда однажды утром в дверь постучали. Клэр лежала на диване и смотрела мультики, Дадли примостился у нее в ногах. Каждый день мы проводили в ожидании нового сердца. Жалюзи всегда были опущены, а мы обе притворялись, что и не хотим никуда идти, хотя на самом деле просто не могли видеть, как самые короткие прогулки изнуряют Клэр.

– Я открою! – крикнула она, хотя мы обе знали, что это невозможно.

Я отложила нож, которым нарезала сельдерей, и вытерла руки о джинсы.

– Наверно, это тот странный парень, который торгует журналами, – сказала Клэр, когда я проходила мимо.

– А мне кажется, не он.

Тогда это был полный мальчик, вскормленный кукурузными початками штата Юта, и он пытался хоть кому‑нибудь всучить подписку на благотворительный вестник Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней. Я принимала душ наверху, а Клэр разговаривала с ним через тонкую дверь с проволочной сеткой (за что после схлопотала нагоняй). Внимание ее привлекло слово «святые» – она не знала, что это эвфемизм для мормонов. Я предложила ему пройтись по городку, в котором странствующий разнорабочий не совершал двойного убийства, и позвонила в полицию.

Ну уж нет, это точно кто‑то другой.

Каково же было мое удивление, когда на своем крыльце я увидела священника. На подъезде стоял его мотоцикл. Я открыла дверь и растянула губы в вежливой улыбке:

– Вы, наверное, ошиблись адресом.

– Не думаю, мисс Нилон, – ответил он. – Меня зовут отец Майкл, я из церкви Святой Катрины. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами.

– Простите… Мы с вами знакомы?

– Нет, – нерешительно ответил он. – Но я, если честно, надеюсь это изменить.

Первым моим желанием было, естественно, захлопнуть дверь. (Это же не смертный грех, правда? Да и какая, по сути, разница, если все равно не веришь в смертные грехи.) Я могу с максимальной точностью назвать тот момент, когда разуверилась в религии. Мы с Куртом росли в семьях католиков. Мы крестили Элизабет, и священник на похоронах читал заупокойные молитвы. После этого я поклялась, что ноги моей отныне не будет в церкви. Ведь Бог ничем не сможет возместить мою утрату. Тем не менее этого священника я видела впервые. И насколько я поняла, речь шла не о спасении моей души, а о спасении жизни Клэр. Вдруг ему известен какой‑то донор, которого не знают в СОДО?

– В доме беспорядок, – предупредила я, открывая дверь и пуская его внутрь.

Когда мы проходили через гостиную, где Клэр по‑прежнему смотрела телевизор, отец Майкл ненадолго остановился. Лицо девочки вынырнуло из‑за спинки дивана, как бледный диск луны.

– Это моя дочь, – представила я и тут же осеклась: священник смотрел на Клэр с таким ужасом, словно она превратилась в призрака.

Я уже готова была выставить его, когда Клэр поздоровалась и опершись локотками о диванную спинку, спросила:

– А вы что‑нибудь знаете про святых?

– Клэр!

Она устало закатила глаза.

– Я просто спросила, мама!

– Знаю, – сказал священник. – Мне всегда, в общем‑то, нравился Святой Ульрик. Он отвечает за то, чтобы людям не мешали кроты.

– Да ну!

– У вас здесь когда‑нибудь жил хоть один крот?

– Нет.

– Значит, он со своими обязанностями справляется, – сказал он с улыбкой.

– Просто за то, что отец Майкл развеселил Клэр, я позволила ему остаться. Подключила презумпцию невиновности. Мы прошли в кухню, где Клэр точно не могла нас услышать.

– Извините за этот допрос с пристрастием, – сказала я. Клэр очень много читает и в последнее время увлеклась святыми. Еще полгода назад она была одержима кузнечным ремеслом.

Я жестом пригласила его присесть.

– Я как раз хотел поговорить с вами о Клэр. Я знаю, что она больна.

Хотя я на это надеялась, сердце все равно запрыгало в груди лягушкой.

– Вы можете ей помочь?

– Возможно, – сказал священник. – Но сначала мне понадобится ваше согласие.

Я готова стать монахиней. Готова ходить по раскаленным углям.

– Я согласна на все.

– Насколько я знаю, к вам уже обращались из прокуратуры насчет реституционного правосудия…

– Убирайтесь из моего дома! – не дав ему закончить, крикнула я.

Но отец Майкл не шелохнулся.

К лицу прихлынула кровь – то ли от злобы, то ли от стыда: я ведь не смогла элементарно сложить два и два! Шэй Борн хотел отдать свое тело на органы. Я всюду искала новое сердце для Клэр. Несмотря на постоянные репортажи из тюрьмы, мне почему‑то не приходило в голову связать эти обстоятельства. Интересно почему: потому что я слишком наивна или потому что даже на подсознательном уровне пыталась защитить свою дочь?

Понадобилось немало усилий, чтобы вновь взглянуть этому священнику в глаза.

– С чего вы взяли, что я захочу принять хоть какую‑то часть этого мужчины, все еще коптящего небо? Тем более – позволю поместить эту часть в тело моего ребенка?

– Джун, прошу вас, выслушайте меня. Я духовный наставник Шэя. Я веду с ним беседы. И мне кажется, что вам тоже стоит побеседовать с ним.

– Но почему? Потому что за симпатию к убийце вас мучает совесть? Потому что вы по ночам не спите?

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒