Жданов Н.Г. 7 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 9Следующая ⇒

— Не очень... — сказал он. — Мы тут с одним мальчиком вместе приехали, да он сейчас простудился.

— Только прибыли и уже бывалыми казаться хотите? Откуда ж ты сам?

— Из Кронштадта, — ответил Дуся.

Хотя он больше помнил жизнь в Ярославле, но сказать про Кронштадт ему очень хотелось.

— Вот как! Да мы с тобой земляки, выходит! — обрадовался старший помощник. — Как фамилия?

— Парамонов, — сказал Дуся тихо.

— Парамонов? — переспросил офицер. — Парамонов из Кронштадта? Постой, постой... отец твой на Баренцевом море служил?

— Служил, — сказал Дуся и еле слышно добавил: — Погиб он.

— Да, погиб... это верно — погиб... — задумчиво проговорил офицер, с каким-то новым вниманием вглядываясь в лицо Дуси. — Вот, братец ты мой, какая история выходит. Ну-ка, пойдём со мной, поговорим.

Он повернулся и пошёл к люку. Дуся двинулся за ним.

— Беги! — донёсся шёпот Япончика.

Но Дуся даже не остановился: в ушах его звучал голос моряка, и что-то в этом голосе было такое, что заставляло мальчика покорно идти за этим человеком. Он вслед за офицером спустился по вертикальному трапчику в полутёмный железный коридор.

— Вот и моя хата, — сказал старший помощник, останавливаясь.

В темноте щёлкнул ключ, и железная дверь каюты раскрылась перед Дусей.

— Прошу пожаловать, — сказали ему.

Как всякому мальчику его лет, Дусе очень хотелось побывать в каюте военного моряка. В другой момент он порадовался бы случаю очутиться здесь, теперь же он лишь с робким любопытством поглядывал по сторонам.

Большое, вделанное в переборку зеркало, фаянсовый умывальник, платяной шкаф, койка, аккуратно заправленная мягким байковым одеялом, рабочий стол красного дерева, над ним металлические часы, барометр, сбоку книжная полка, на полу мягкий ковёр, в углу диван, обитый кожей, — всё это размещено красиво, экономно, от всего веет чистотой, строгим порядком и каким-то особенным, деловым корабельным уютом.

Офицер снял фуражку, вытер платком гладко бритую голову и загорелую морщинистую шею и, расстегнув китель, сел в кресло, указав Дусе рукой на диван.

— Стало быть, моряком решил стать? — спросил он.

— Да, — пробормотал Дуся, всё ещё не справляясь со своим смущением.

— Правильное решение. Отец твой отличным был моряком, храбрым офицером!

Вот уже третий раз за эти дни Дуся слышал о своём отце от людей, которых он никогда раньше и не видел, но которые, оказывается, знали его отца и, как он мог уже заметить, относились к нему с глубоким уважением, даже любовью. Вероятно, этот человек тоже слышал об отце. Может быть, он сам бывал с ним в морских походах и сражениях.

— Вы моего папу знали? — спросил он.

Моряк помедлил с ответом.

— Нет, — сказал он, — лично я его не знал, хотя мог бы знать. Я тоже в Кронштадте живал и на Баренцевом служил, но вот встретиться не пришлось. Слышал же я о твоём отце много. С его именем связаны очень памятные страницы наших морских сражений и побед. Вот подрастёшь — узнаешь. Я надеюсь, что из тебя тоже выйдет хороший моряк — в отца. Как ты думаешь?

— Я попробую, — тихо сказал Дуся.

— Попробуешь? — переспросил капитан второго ранга. — Ну, добро, пробуй, только чтобы без промаха. А я погляжу, как у тебя дела пойдут.

Он погладил Дусю по стриженому затылку и отпустил.

Оказалось, что обе группы нахимовцев уже закончили осмотр корабля и вернулись на палубу. Япончик и Пруслин сидели на кнехте у борта, а Терехов и Терёхин устроились на маленьком возвышении рядом с орудийной башней. Там ещё было немного места, и Дуся собирался примоститься с ними рядом. Но в это время появился Стрижников. Все тотчас встали.

— Сидите, сидите, — сказал капитан-лейтенант. — Впрочем, — продолжал он, прищурясь, — знаете, что тут под вами? Тут же люк порохового погреба!

И «папа-мама» сделал такое страшное лицо, что Терехов и Терёхин, собравшиеся было опять сесть, невольно вскочили и съёжились. Все засмеялись, и Дуся с облегчением подумал, что Стрижников весёлый и добрый человек; больше он, наверное, не будет спрашивать, кто был на озере во время грозы.

— У кого есть вопросы — можете задавать! — громко объявил Стрижников.

Но весёлая искорка всё не потухала, и ребята не сразу настроились на серьёзный лад.

— Спроси, где тут рында-булиня, — зашептал Пруслину лукавый Япончик.

— Спрашивай сам, — отмахнулся от него Пруслин.

— Рында-булиня тут есть? — крикнул Япончик и спрятался за Рогачёва.

— Может быть, рында? — серьёзно спросил молоденький офицер, с которым они поднимались на капитанский мостик. — Рында, — пояснил он, — это сигнальный колокол, в который отбивают склянки, а рында-булиня — конец, за который дёргают для удара.

— Я знаю, — вставил Япончик, — это самый короткий конец на корабле.

— Задавайте вопросы посерьёзнее, — сказал Стрижников. — Кстати сказать, умело дёрнуть за рында-булиню — это тоже искусство. Попробуйте-ка сами отбивать склянки — сразу у вас ничего не выйдет: тут нужна пружинистая, натренированная рука. На корабле всё требует тренировки и опыта.

— А какое тут самое главное оружие? — блестя глазами, спросил вдруг Серб-Сербин.

— Самое главное? — переспросил капитан-лейтенант. — Вы что же, хотите обязательно самое главное?

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант, — серьёзно сказал Серб-Сербин. — Я думаю, главный калибр тут главное, — добавил он, показывая рукой на громаду орудийной башни, простёршей над палубой свои мощные стальные стволы.

— Пойдёмте-ка, я вам покажу главное, — Стрижников порывисто повернулся и зашагал вдоль борта.

Все в некотором недоумении последовали за ним.

— Торпеды, что ли, самое главное? — пробормотал крепкий рыжеголовый Рогачёв.

Но «папа-мама» миновал шкафут и направился к кормовому срезу.

— Наверное, новое какое-нибудь оружие появилось, — громко зашептал вице-старшина Колкин.

Но Стрижников подошёл к неприметному стальному каземату бортового орудия и остановился.

— Читайте, Парамонов! — приказал он.

Волнуясь, Дуся прочёл вслух выбитые на броне слова:

— «27 апреля 1942 года, во время массированного налёта вражеской авиации и артиллерии, на крейсере возник пожар, угрожавший взрывом порохового погреба. Командир этого орудия Фёдор Петров, не пощадив жизни, бесстрашно сбросил за борт горящие снаряды и тем спас корабль и своих товарищей. Имя героя навеки внесено в список экипажа крейсера «Революция».

— Вот оно, наше главное оружие, — с какой-то почти суровой строгостью сказал «папа-мама». — Самоотверженность, отвага, преданность Родине!

Он медленно снял фуражку, и нахимовцы, следуя его примеру, обнажили стриженые головы.

В торжественной тишине отчётливо прозвучал сигнал горниста. Где-то вдали он смешался с мелодией оркестра, игравшего на берегу, и стих, растаяв в морском просторе.

Отрадное, гордое сознание своей причастности к флоту проникло в сердца молодых моряков, и готовность быть верными суровым и прекрасным законам боевого товарищества отдалась в душе каждого из них чистой и сильной волной.
* * *

Перед тем как покинуть корабль, все они выстроились на палубе.

Капитан второго ранга тепло попрощался со всеми и чуть заметно подмигнул Дусе, как бы желая сказать: «А с тобой мы, брат, теперь знакомы. Смотри же не подкачай».

Нахимовцы звонко и дружно крикнули «спасибо» и по висящему над водой трапу спустились на катер.

Прошло ещё несколько минут — и красивый силуэт крейсера отодвинулся вдаль и, казалось, покачивался на морской зыби.

Мачты и трубы отчётливо выделялись ещё на зеленоватом фоне предвечернего неба, а могучие башни орудий уже как бы слились с корпусом корабля и одной собранной стальной глыбой возвышались над морем.

Неожиданные последствия

Утром Дуся почувствовал себя одиноким. Ему не хватало Тропиночкина. Он так привык к нему и так хотел поскорее рассказать про всё, что было на корабле! Неужели Тропиночкин по-настоящему заболел? Старшина Алексеев говорит, что в лазарет сегодня нельзя пойти. Почему? Разве это справедливо? Ведь болеть всегда так скучно. И потом, Тропиночкин, может быть, думает, что про них всё узнали?

Между тем сразу после завтрака на озере начались шлюпочные соревнования, и все отправились к пирсу.

Со станции прибыли два автобуса с гостями и артистами. Щеголеватые, подтянутые нахимовцы старших рот обсуждали ход спортивных соревнований, предупредительно уступали дорогу приезжим и со сдержанной вежливостью отвечали на вопросы о жизни лагеря.

Ни Раутского, ни Метелицына не было среди них. На открытой веранде клуба, невидимый за деревьями, играл вальсовые мелодии духовой оркестр.

Япончик предложил пойти посмотреть лакированную машину, на которой в лагерь приехал генерал, но Дуся отказался.

В смутном, тревожном раздумье он отошёл в сторону от других и, прислонившись к дереву, стал смотреть на озеро. Мелкие тёмно-синие волны гуляли теперь у острова. Он походил на свежую, зелёную клумбу и уже не казался Дусе таким загадочным, как раньше. Берег озера у пирса почти совсем опустел: все направились наверх, и там сразу стало шумно и очень весело. Между стволами деревьев было видно, что приехавшие гости взялись за один конец каната, а нахимовцы, в большинстве новички, — за другой и в шутку стали перетягивать канат. Полный пехотный генерал с красивой седеющей головой весело подавал команды. Ему мешала одышка. Было жарко, и он всё время утирал лоб платком. К Дусе доносились крики и дружные взрывы смеха.

Вдруг кто-то положил ему руку на плечо. Дуся обернулся — перед ним стоял Метелицын.

— Здравствуйте, — пробормотал Дуся робко.

Метелицын, не отвечая, внимательно посмотрел вокруг.

— Вас кто-нибудь заметил тогда? — спросил он глухо.

— Не знаю, — растерянно признался Дуся. — Мы думали, что нас никто не заметил, а капитан-лейтенант Стрижников говорил — заметили.

Метелицын молчал, и тёмные глаза его из-под широкого лба смотрели угрюмо и озабоченно.

— Это, может быть, и не нас заметили, — тихо сказал Дуся.

— Да уж, не нас! Кого же? — Он опять тягостно замолчал. — Шлюпку тоже в кустах нашли, — сказал он мрачно. — Теперь Раутскому отвечать придётся.

— Раутскому?

— Ну да. Он же был дежурным по пирсу, ему и отвечать. Это, брат, серьёзное дело — казённое имущество не уберечь.

— Так ведь как же... — начал было Дуся.

— Вот так же! — сказал Метелицын. — А если про вас узнают, так ещё хуже будет: тут в прошлом году девочка одна утонула из пионерского лагеря. С тех пор у нас особенно строго. Сейчас они думают, что шлюпка была не привязана и её отогнало ветром. А если узнают, начальник училища этого так не оставит.

— Может быть, не узнают, — уныло проговорил Дуся.

— Узнают или не узнают, а всё равно придётся сказать, — неожиданно заключил Метелицын. — А иначе придётся Раутскому за всё отвечать. У него за всю службу ни одного замечания не было. Что же мы, его подводить будем?

— Как же быть-то? — растерянно спросил Дуся, удивлённый таким неожиданным поворотом дела.

— Вот так и быть: в случае чего вы ни слова не говорите про Раутского. Скажите, что это всё я один делал. Понятно? В сущности, ведь он действительно ни при чём. Понятно?

— Понятно, — повторил Дуся, чувствуя, однако, какую-то неясность в душе.

— Ты так и приятелю своему скажи. Ясно?

— Тропиночкину? Он заболел. Его в лазарете оставили.

— Вот тебе раз! — Метелицын нахмурился вновь. — Должно быть, простудился на озере. Теперь особенно круто всё повернётся.

— Неужели круто? — совсем огорчился Дуся.

— Ну, посмотрим ещё. Только бы меня из училища не отчислили. Ты иди теперь и помни, что я тебе сказал. — Метелицын мягко подтолкнул Дусю в плечо, и Дуся медленно пошёл к лагерю, встревоженный и смущённый.

Надо было обдумать всё, что он узнал. Как было бы хорошо поговорить теперь с Тропиночкиным, но это невозможно: в лазарет не пускают и, верно, не пустят ещё целых два дня. Дусе казалось, что вот-вот должно что-то случиться. Но, странное дело, уже наступило время обеда, а ничего не произошло.

После обеда все пошли на концерт. Больше всего Дусе понравились жонглёры и акробаты. После них на сцену вышел клоун и тоже расстелил ковёр и пытался всё делать, как акробаты, но у него ничего, конечно, не получалось, и он стал очень смешно снимать свои огромные ботинки и широченные брюки и одну за другой штук двадцать жилеток, которые оказались на нём.

Дуся невольно смеялся вместе со всеми.

Затем девушка стала играть на скрипке нежную, грустную пьесу, и Дуся, слушая её, вспомнил Метелицына: как он шагал позади строя, лицо его было пасмурным и взгляд тёмных глаз казался тяжёлым и печальным. А потом этот Метелицын появился под фонарём у будки и весело говорил Раутскому: «Но тут же только один малыш, а где остальные?»

И Дусе вдруг представилось, что всё это было когда-то давно-давно. Ведь тогда Тропиночкин ещё сидел на острове, а теперь он в лазарете и видеть его нельзя. Метелицыну же грозит исключение из училища, тогда как виноваты только они. Когда всё выяснится, им, наверное, не выдадут ни погон, ни ленточки на бескозырку. Что, если поставят их позади строя? Или совсем отчислят из училища? И придётся снова надевать свои короткие штаны и длинные чёрные чулки с резинками, заштопанные на колене. И тётя Лиза станет горестно говорить: «Эх, ты!» А бабушка, притворяясь спокойной, утешать её: «Ну ничего, что же теперь делать. Значит, не получился из него моряк — не в отца вышел...»

Дуся почувствовал, что слёзы щекочут щёки. В это время скрипка смолкла, раздались рукоплескания. Он едва успел вытереть глаза, как в зале зажёгся свет.

— Парамонов, ты что это? Плакал, да? — спросил Япончик.

— Ничего я не плакал, — отвернулся Дуся. — Сам ты, может быть, плакал.

Мальчик молча пошёл с ним рядом.

— Знаешь что? — сказал он. — Давай завтра наберём для Тропиночкина малины. Я знаю хорошее место — там она ещё есть, спелая, спелая. Ладно?

— Ладно, — согласился Дуся, — наберём.

До ужина так ничего и не случилось, а потом начались танцы, и, когда стало уже темнеть, гости поехали на станцию. Их провожали всем лагерем.

Дуся видел, как садились в автобус акробаты в серых спортивных плащах и одинаковых шляпах, с одинаковыми чемоданчиками в руках. Потом появился невысокого роста, но очень важный и серьёзный человек. Он остановился у автобуса и посмотрел вокруг с сознанием своего достоинства и превосходства.

«Где-то я его видел», — подумал Дуся.

— Это клоун. Смотрите, это клоун! — зашептал Колкин.

Клоун, заметив оживление среди мальчиков, грозно нахмурился и скрылся в машине.

Оркестр заиграл попурри и потом вальс «На сопках Маньчжурии».

И долго ещё после того, как машины отъехали и лагерь, казалось, опустел и затих, плыли над лесом широкие, мягкие волны звуков.

Откровенный разговор

Узнав, что в лодке, прибитой к берегу грозой, были воспитанники, да притом двое из младшей роты, капитан первого ранга Бахрушев вызвал к себе Стрижникова и долго говорил с ним.

Он сказал, что такое нарушение не может быть оставлено без внимания, что необходимо установить, кто из новичков был в лодке, и настойчиво предостеречь от нарушения правил в лагере и училище.

— Надо, чтобы священное для моряка чувство дисциплины укрепилось в молодых нахимовцах с первых же дней, с первых шагов в нашем коллективе!.. Что касается Метелицына, — продолжал начальник, — то я склонен отчислить его из училища, однако мичман Гаврюшин очень его отстаивает.

— Разрешите мне тоже просить вас не принимать пока окончательного решения о Метелицыне, — сказал Стрижников. — Мне кажется, что ещё не все обстоятельства этого «путешествия» по озеру вполне ясны. Тут есть какие-то дополнительные обстоятельства, ещё неизвестные нам. Я хотел поговорить с воспитанником Раутским, но вчера его послали с поручением в город. Может быть, и мои воспитанники разъяснят что-либо.

— Хорошо, — сказал капитан первого ранга, — подождём.

Он сделал ещё указания, касающиеся отъезда на станцию, и отпустил капитан-лейтенанта.

Выйдя от начальника, Стрижников направился через лагерь к лесу, где в сопровождении старшины второй статьи Алексеева находились на прогулке воспитанники его роты. Ему надо было побеседовать с ними об отъезде в училище и начале учебных занятий. Но не это занимало мысли капитан-лейтенанта.

«Почему, почему случилось так, что мне до сих пор неизвестно, кто же из малышей (офицеры в лагере и нахимовцы старших рот между собой называли новичков «малышами») был на озере во время грозы? Неужели они мне не доверяют или боятся меня?» — с тревогой думал он, вспоминая, что его настойчивые вопросы перед строем так и остались без ответа.

Конечно, можно вызвать Метелицына, чтобы он указал в шеренге новичков своих спутников. Но Стрижников не хотел и считал бы унизительным для себя поступать подобным образом. Это ему казалось недостойным педагога.

«Нет, так не годится! Между нами обязательно должно быть полное доверие друг к другу», — убеждал он самого себя.

Капитан-лейтенант так углубился в свои мысли, что едва не прошёл мимо небольшого, стоявшего на отлёте домика с зелёными ставнями. Здесь помещался лагерный лазарет, а Стрижников с утра собирался узнать о здоровье заболевшего вчера воспитанника Тропиночкина.

Дежурный санитар предложил ему надеть халат и повёл через крохотный чистый коридорчик в единственную палату, где в полном одиночестве (остальные три койки пустовали) лежал Тропиночкин.

— Тут уж приходили к нему приятели, — сказал санитар. — Малины принесли. Только я не впустил их — не велено.

Он открыл дверь в палату.

Тропиночкин, стоя на койке, усиленно делал знаки кому-то за окном. Заметив входящих, он юркнул под одеяло, но, узнав Стрижникова, должно быть, хотел встать, чтобы приветствовать его.

— Лежите, лежите, — сказал капитан-лейтенант, и знакомая добрая улыбка осветила на миг его умное лицо с двумя одинаковыми морщинками по краям рта. — Как вы себя чувствуете?

Тропиночкин молчал, всё ещё борясь с внезапным смущением, и осторожно поглядывал в окно.

— Что говорит врач? — обратился Стрижников к санитару.

— Врач скоро придёт, — сказал санитар. — Говорит, что застыл где-нибудь сильно паренёк, вот его и прознобило. Малярийный, вроде сказать, приступ. Он, слышь, и раньше малярией болел.

— И раньше болел? — спросил Стрижников у Тропиночкина.

— Было на фронте один раз, — тихо сказал Тропиночкин, — а сейчас у меня больше ничего не болит, товарищ капитан-лейтенант.

— Сейчас-то не болит, — сказал санитар, — а вчера чуть до сорока градусов не догнало. Надо, парень, ещё денёк полежать, а то она, бывает, отпустит на день, а потом опять хватит!

— Потерпите ещё немного, — сказал Стрижников, — а в город поедете на машине... Где же вы так простыли? Спать не холодно было в домике?

— Нет, — сказал Тропиночкин, — не холодно.

Он повернул голову и стал упорно смотреть в окно, на высокие стволы соснового леса.

Стрижников помолчал, потом сел у кровати на табуретку. Санитар вышел. В это время чья-то белая бескозырка мелькнула под окном, и в открытую форточку влетела бумажка, свёрнутая фантиком. Она скользнула по одеялу и упала на пол. Тропиночкин покраснел и нахмурился.

— Кто там? — спросил Стрижников.

— Да ну их! — проворчал Тропиночкин. — Сказали — нельзя, а они не уходят.

Стрижников подошёл к окну и, распахнув его, выглянул наружу. У домика уже никого не было. Брошенная в окно бумажка всё ещё валялась на полу.

— Это, наверное, вам? — Стрижников поднял фантик и протянул Тропиночкину. — Записка какая-то.

— Не знаю, — смутился Тропиночкин, — это не мне.

— А вы посмотрите, — предложил Стрижников.

Тропиночкин покраснел ещё больше и, взяв записку, сжал её в руке и сунул под одеяло. Затем с опаской взглянул на Стрижникова.

Но «папа-мама» смотрел в сторону и, должно быть, думал о чём-то своём.

— Мне бы хотелось, Тропиночкин, поговорить с вами откровенно. У вас родители есть? — спросил он.

— Есть мать, — сказал Тропиночкин медленно, — только она с тех пор, как фашисты отца убили, болеет всё.

— А с отцом вы дружно жили? Не скрывали от него ничего? Всё говорили?

— Не знаю. Он как встанет утром, так в колхоз, в правление, а то в поле. Он председателем был.

— А если провинишься, наказывал?

— Порол один раз, чтобы мать слушался. А мать поругает только, и всё: она добрая.

— Так. А потом на фронте был? Разведчиком?

— И разведчиком и просто так, при комендантской роте.

— Там уж за свои поступки сам отвечал?

— Там все отвечали. И я тоже отвечал.

— Это хорошо, — серьёзно сказал Стрижников. — Значит, у вас есть настоящая фронтовая привычка к дисциплине. У других её ещё нет. — Он помолчал и продолжал задумчиво: — Двое наших воспитанников катались на лодке по озеру со старшим нахимовцем. Да ещё в грозу! Начальник вынужден с этого нахимовца спрашивать в пять раз строже. Просто отчислить его из училища собирается.

Тропиночкин, очень внимательно разглядывавший всё время узоры на одеяле, запыхтел и ещё более нахмурился.

— Метелицына отчислить? — глухо спросил он.

— Да, Метелицына. А вы разве знаете? — удивился Стрижников.

— Он не виноват, — сказал Тропиночкин. — Вовсе он не катался.

— Не катался?

— Это они за мной на остров пришли, а то у меня плот унесло. Я туда переехал на плоту — так просто, посмотреть, а плот и унесло. — Тропиночкин тяжело вздохнул и посмотрел в окно. — Я бы вам, товарищ капитан-лейтенант, и раньше сказал, когда вы спрашивали, да мы слово дали не говорить.

Стрижников молчал раздумывая.

— Это серьёзное дело, — сказал он наконец. — Как же вас заметили на острове?

— Меня бы не заметили — Парамонов помог.

— Он тоже был с вами?

— Нет, он на острове не был, он на берегу стоял.

— Так, — вздохнул, в свою очередь, Стрижников, посмотрел на часы и встал. — Мне пора, — сказал он. — Поправляйтесь, Тропиночкин. Кажется, я доверял вам больше, чем следовало, но всё-таки я не жалею об этом. Всегда ведь лучше доверять друг другу. Верно?

И, не дожидаясь ответа, он вышел.

Тропиночкин некоторое время сидел неподвижно.

Затем вспомнив о записке, вытащил её из-под одеяла и, развернув, прочёл торопливо написанные карандашом слова: «Метелицына отчисляют из-за нас. Давай признаваться».

Дело чести

Между тем лагерь готовился к отъезду. Праздничные флаги ещё с утра были сняты. На берегу, у пирса, плотники возводили навес для зимнего хранения шлюпок.

Человек десять нахимовцев, среди них и Метелицын, стоя кто по колено, кто по пояс в воде и блестя загорелыми телами, подводили к берегу одну из шлюпок. С берега шлюпку тянула канатом другая группа нахимовцев. Они тоже были без тельняшек, в одних трусиках. Две шлюпки уже стояли у навеса вверх дном на деревянных катках.

— Вынуть румпеля! Убрать рангоут, спасательные пояса, уключины! — командовал мичман Гаврюшин. — Разобраться по концу!

— Раз-два, взяли! — запел кто-то.

Канат натянулся, и шлюпка, подталкиваемая со всех сторон руками молодых моряков, вползла на берег и легла на борт, словно большое животное.

Дуся и Япончик не стерпели, чтобы не заглянуть сюда по пути из лазарета, и теперь, стоя вверху, на береговом склоне, смотрели на всё это со смешанным чувством любопытства и грусти. Им уже стали привычны и дороги эти места: лес на холмистом берегу, поляна у пирса, и будка, и блестевшее перед ними озеро.

Жёлтые листья стайкой полетели с деревьев, ветер погнал их по берегу и занёс на дощатый настил пирса.

«Завтра нас тут уже не будет», — подумал Дуся.

Весь остаток дня прошёл в сборах: получали рюкзаки, потом складывали в них свои пожитки. Сразу после ужина находившихся в лагере нахимовцев стали группами отвозить на станцию на грузовике и на автобусе.

Станция оказалась безлюдной. Маленькое вокзальное здание было разбито бомбой и ещё не отстроено. Разместились кто на брёвнах, приготовленных для постройки, кто просто на траве. Пели песни, рассказывали разные истории.

Поезд опоздал и пришёл уже ночью. В темноте гулко дышал паровоз, выбрасывая из трубы красные искры. Стрижников, приехавший с последней группой, руководил общим построением на платформе и, должно быть, отвечал за всю посадку.

Дуся улучил момент и подошёл к нему. Стрижников стоял один у фонаря и что-то отмечал в блокноте.

«Скажу ему всё... вот возьму и скажу теперь...» — взволнованно думал Дуся.

— Вы что, Парамонов, ко мне? — спросил Стрижников.

— Да, к вам, — твёрдо сказал Дуся, не зная, однако, с чего начать.

В это время подошёл офицер с повязкой на рукаве и сказал, что надо предупредить начальника станции, чтобы задержали поезд, так как по расписанию он стоит тут очень недолго.

— Сейчас иду, — сказал Стрижников офицеру. — Ну, что там у вас? Случилось что-нибудь? — опять обратился он к Дусе.

Дуся чувствовал, что Стрижникову сейчас не до него.

— Ничего не случилось, — сказал он, потупясь.

— Так ты иди к своим. Будьте все вместе, не разбредайтесь по станции. Скоро поедем. — Он похлопал Дусю по плечу и быстро зашагал вслед за торопившим его офицером.
* * *

В город приехали на рассвете. Было ещё темно и сыро. Камни домов и асфальт мостовых казались влажными от ночного тумана. С вокзала в училище шли пешком по странно безлюдным улицам.

Во дворе училища (вся колонна вошла не в парадное, а во внутренний двор, уже знакомый Дусе) стояли два грузовика, высоко гружённых матрацами.

У одного из них Дуся увидел шофёра, того, что отвозил их в лагерь. Он, наверное, уже постукал каблуками по шинам грузовика и нашёл всё в порядке, потому что спокойно курил, прислонясь спиной к кузову машины.

Все толпились во дворе, ожидая дальнейших распоряжений. Дуся подошёл к шофёру и поздоровался.

— Ну, как живёшь, моряк? — спросил шофёр. — Станешь командиром, присылай телеграмму — я к тебе на корабль служить приеду.

— А разве вы не тут будете? — спросил Дуся, почувствовав что-то новое в тоне шофёра.

— Уезжаю скоро к себе в колхоз, по демобилизации. Срок мой вышел... Скучать не будешь без меня?

— Не знаю... — сказал Дуся. — А кто же тут возить всё будет?

— И помоложе меня много найдётся, — сказал шофёр. — Меня и так жинка заждалась, а сына своего я ещё и не видел почти что. Теперь уж он на бахчи сам бегает, арбузы ест. Тебя он, пожалуй, ненамного меньше — года так на три, может быть.

Дуся хотел спросить, как зовут его сына и где он живёт, но в это время все снова стали строиться.

— Мне надо идти, — сказал Дуся с сожалением.

— Да уж, служба есть служба, — серьёзно сказал шофёр. — Прощай, Парамонов, в отца расти!

— Прощайте, — прошептал Дуся, смущённый упоминанием об отце. — Прощайте! — повторил он ещё раз и побежал к своей роте.

Тут всё было иначе, чем в лагере. Начиналась другая, новая, пора в жизни.

После завтрака в большой столовой (пока Дуся был в лагере, её отремонтировали и стены выкрасили нежно-голубой краской) старшина Алексеев повёл их на второй этаж.

Высокие окна, коридоры, застланные ковровыми дорожками, картины на стенах — всё это вызвало у Дуси чувство удивления. «Неужели мы тут будем жить?» — думал он. Для спальни здесь предназначалась очень чистая большая комната, раз в пять больше, чем весь их лагерный домик. В ней стояли рядами аккуратно заправленные койки.

Все мальчики роты были так возбуждены переездом, что почти никто не мог уснуть, хотя всем было приказано поспать после дороги.

Перед обедом всех их позвали получать форму номер три.

Оказалось, что форма номер три — это те самые матросские суконные брюки и синие морские фланелевки, какие носили старшие нахимовцы.

— Парамонова вызывают! — громко выкрикнул вдруг вице-старшина Колкин.

— Меня? — удивился Дуся.

Он только что получил новую одежду и собирался её примерить.

Дуся вышел из комнаты. В коридоре у дверей его ждал Раутский.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал он очень серьёзно. — Дело в том, что в этой истории с лодкой Метелицын взял на себя всю вину. Он мой хороший товарищ и не хотел, чтобы взыскивали с меня. А ведь если на то пошло, так виноват один только я: мне надо было доложить дежурному офицеру тогда же, как узнал, что Тропиночкин на острове. Но, честно говоря, не хотелось выдавать вас обоих, и я подумал: обойдётся и так. Оно бы и обошлось, наверное, если бы не гроза. Теперь же стало очевидным, что мы скрыли от командира то, что он должен был знать. На службе надо делать не то, что легче, а что правильнее. Конечно, это трудно даётся, — добавил он и как-то виновато улыбнулся. — Но это необходимо. К тому же ведь мы с вами и сами будущие командиры. Не так ли?

Дуся напряжённо молчал. В эту минуту он отнюдь не чувствовал себя будущим командиром.

— Как же теперь? — тревожно спросил он.

— Посмотрим, — нахмурился Раутский. — Например, мичман Гаврюшин считает, что самое главное было сделано правильно: Метелицын немедленно отправился на остров за Тропиночкиным и благополучно вывез его оттуда. Значит, вина только в том, что вовремя не доложили дежурному офицеру. А за это ответ держать буду я сам. — Посуровевшее при этих словах лицо Раутского вдруг просветлело, он протянул Дусе руку. — И постараемся видеться чаще, ладно? Я хочу, чтобы вам всё было ясно. Сейчас я спешу — ты слышал, наверное, к нам идут из Риги нахимовцы на своей шхуне. Мы хотим встретить их на кронштадтском рейде.

— Нет, я ничего не знал, — пробормотал Дуся. — Нам ничего не говорили.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒