Николай Александрович Глебов 6 страница

Вечером Андрей зашел к Жанне де Гиньяр. Сняв шинель, внимательно осмотрел вешалку – посторонних нет. Жанна немедленно распорядилась насчет чая и, усевшись возле Фирсова, пытливо посмотрела ему в глаза.

– Вы слышали о пожаре?

– Да, а что? – Андрей насторожился.

– Говорят, сгорел ценный груз… виновниками считают коммунистов.

– Может быть, но, признаться, это событие меня не интересует, – заметил Андрей.

– Вы когда возвращаетесь в полк? – спросила Жанна.

– Очевидно, на днях.

– Вам нравится в Омске?

– Не все… – ответил неопределенно Фирсов.

– Но вы хотели бы остаться?

– Это зависит не от меня.

– Ну, допустим, некий важный военный ведет разговор в штабе армии о том, чтобы вас прикомандировали к начальнику Омского гарнизона. Как вы на это смотрите?

– Я хотел бы прежде всего знать фамилию этого важного военного?

– А это так нужно?

– Но как я могу поблагодарить своего протеже?

– Это я устрою. Полковник Войцеховский – мой друг. В ставке главнокомандующего он имеет большой вес.

– Благодарю вас, – с едва заметной усмешкой ответил Фирсов.

– Но при одном маленьком условии… – продолжала Жанна, подвигаясь ближе к Андрею.

– А именно?

– Вы будете изредка информировать меня о состоянии штабных дел.

– К этой роли я не подхожу, – сухо ответил Андрей и поднялся.

– Вы обиделись?

– Повторяю, что для этой роли я не гожусь.

– Я вижу, вы сегодня в плохом настроении. Проигрались в карты?

– Нет, в игре я остаюсь без проигрыша.

– Бука, – Жанна потянула Андрея к себе. – Я не люблю скучных мужчин.

Жанна откинулась на спинку дивана. Тонкий запах духов, ощутимая близость женщины привели Андрея в волнение. Поднявшись с большим усилием, он зашагал по комнате. Полузакрыв глаза, француженка произнесла со вздохом:

– Как вы не похожи на других! Поэтому и нравитесь больше чем кто‑либо.

– Благодарю вас.

– Ехать на охоту не раздумали?

– Нет, – ответил Андрей. – Кто еще будет с нами?

– Вальтер Ган, Дунаев, Доннель и двое военных.

– Хорошо, согласен. Но при одном условии: я прошу разрешить мне лично выбрать лошадей. У меня есть желание управлять одной тройкой самому. Надеюсь, возражать не будете?

– Нет, конечно.

– Вторая просьба: о моем искусстве езды хотелось бы, чтоб судили вы, Вальтер Ган и Дунаев.

– Хорошо, лично я согласна. Думаю, что остальные не будут возражать. Итак, жду вас ровно в девять утра.

Глава 19

Конец марта 1919 года.

Бурно начали таять снега. Лед на Иртыше вздулся, местами покрылся полой водой. По берегам и в низинах еще лежали дряблые снега, по ночам были сильные заморозки, но весна брала свое. Ярче светило солнце, по оврагам шумели ручьи, пенились в заторах и, упорно пробивая себе путь, прятались под рыхлые сугробы. Порой над снежной равниной гонялись друг за другом вороны, то взмывали вверх, то падали вниз, и в их гортанном крике, в стремительном полете также слышалось приближение весны. В палисадниках весело чирикали воробьи, трепетно топорщили перед подругами перья, исчезая парами под старую опалубку домов.

Андрей, вышел из дома, когда солнце поднялось уже над военным городком. Было слышно, как горнист протрубил «зорю» и во дворе казармы раздалась команда строиться.

Для охоты Фирсов оделся в полушубок, который дал ему накануне Радо Эдмунд.

Вскоре Андрей оказался возле квартиры француженки. Там он увидел запряженных в просторные кошевы две тройки лошадей. Возле них, заткнув за опояски огромные рукавицы и перекидываясь изредка фразами, курили ямщики.

– Давно приехали? – спросил Андрей одного из них.

– Да как сказать, с полчаса стоим. Ждут кого‑то… – подойдя вплотную к Андрею, пожилой ямщик спросил вполголоса:

– Вы от Радо?

– Да, – кивнул головой Фирсов.

– Ружье‑то добро бьет? – заметив проходившего мимо колчаковца, спросил ямщик нарочито громко.

– Ничего, если упадет с гвоздя на лавку, ни одного горшка целым не оставит, – ответил шутливо Фирсов.

Ямщик улыбнулся. Помолчав, он заметил.

– Ехать придется не торопко. Разводины на реке пошли. Того и гляди нырнешь.

– А объезды есть?

– Куда свернешь. Снег стал рыхлый, да и береговые подъемы тяжелы, – подмигнув, ямщик продолжал: – Есть отсюда верст так за пятнадцать Черный Яр – шибко муторное место. Иртыш там поворачивает вправо. Когда едешь, то перед тобой скала. Вода бурлит, спасу нет. Проезд шибко узкий. Да и раскат, как на грех! Слева, значит, глыбины льда стоят, у скалы полынья сажен так на пять будет. Боязно ехать. В Иртыш нырнуть за мое почтение можно и следов не найдешь, затянет под лед. Глубина страшнейшая…

Увидев второго ямщика, который подходил к ним, он перевел разговор на другую тему:

– Кто‑то из господ собирается править моей тройкой? Уж не вы ли, грешным делом?

– Я, – ответил Фирсов.

Покосясь на товарища, ямщик снова заговорил:

– Только вот что, милок, левую пристяжную кнутом не бей – бедовая. Натворит делов – сам не рад будешь. Как хлестнешь, сейчас на дыбы и падает на коренника. Оборони бог, прирвет всю упряжь.

– Ничего, обойдемся без кнута, – успокоил ямщика Андрей и, поднимаясь по лестнице, остановился.

«Черный Яр… Успею ли выпрыгнуть из кошевки? – пронеслось в голове. – Но чем бы все это ни кончилось, я должен выполнить задание!»

Фирсов направился на голоса, которые слышались из комнаты. При входе Андрея, мужчины замолчали. Видимо, речь шла о нем.

– Я не помешал? – Глаза Фирсова вопросительно посмотрели на Вальтера Гана.

– Нет, – ответил тот и, засунув руки в карманы мехового пиджака, бесцеремонно вытянул ноги.

Андрей, скрывая неприязнь, сказал спокойно:

– Прошу извинить за опоздание, – и, отвернувшись к окну, закурил.

Вскоре, одетая в модную венгерку с богатой отделкой из серого каракуля, вошла де Гиньяр.

– Все в сборе, господа? – глаза Жанны окинули собравшихся.

Мужчины поднялись с мест и стали разбирать ружья, стоявшие в углу комнаты. Андрей поклонился Жанне.

– Поручик, я вас не узнала. В этом крестьянском полушубке вы выглядите как настоящий ямщик. Надеюсь, сегодня покажете свое искусство управлять тройкой.

– Да, – тряхнул решительно головой Фирсов. – Сегодня вы увидите, что значит любить просторы своей родной земли, ее задумчивые озера, полноводные реки и тенистые рощи!

Охотники вышли на улицу. В первую кошевку уселись Вальтер Ган, штабс‑капитан Дунаев, Жанна де Гиньяр. Андрей взобрался на облучок и, взяв вожжи в руки, оглянулся.

Во второй кошевке сидели Уильям Доннель и два незнакомых Фирсову офицера.

– Готовы?

– Трогай, – ответил задний ямщик.

Тихо звеня колокольцами, тройка побежала по людным улицам города. Спустившись к реке, лошади пошли быстрее. Солнце грело по‑весеннему, со степи веяло теплом.

Дунаев, привалившись к Жанне, рассказывал анекдоты; француженка, заливаясь смехом, порой игриво закрывала ему рот меховой перчаткой. Вальтер Ган был угрюм и неразговорчив. Его мысли были заняты Топорковым‑Фирсовым:

«Поручик будет выдвинут от меня на расстоянии выстрела, это облегчит мою задачу, версия о несчастном случае на охоте вполне правдоподобна. Предположим, заяц делает большой прыжок в сторону Топоркова. Я, не рассчитав дистанции, выстрелил. Пуля угодила в поручика, и все в порядке», – по холеному лицу Гана пробежала легкая усмешка.

«Следствие? Это проформа. В военном отделе контрразведки есть мои люди».

Успокоенный, Ган откинулся на спинку кошевки и закрыл глаза.

Дорога была ровной. Андрей ехал пока неторопливо. Кругом лежала широкая равнина, покрытая редким кустарником. На желтых буграх виднелась прошлогодняя трава. Через ее покров пробивалась к солнцу первая робкая зелень. На вербах набухали почки; над равниной, недалеко от берега, тяжело махая крыльями, пролетел сарыч.

Ослабив вожжи, Андрей задумался. «Кто знает, может быть, это мой последний день. Хорошо, если прыжок будет удачным, а если нет?» В чистом, как хрусталь, весеннем воздухе перед Андреем выплыл образ Христины и, как бы зовя на подвиг, простер руку к Черному Яру.

Неожиданно лошади остановились, и видение исчезло. Впереди лежала полынья. Из‑под толстого слоя льда бурлила вода. Андрей осторожно объехал опасное место и оглянулся. Второй ямщик отстал. Фирсов подобрал вожжи и, встряхнувшись, крикнул на коней. Коренник перешел на крупную рысь. Фирсов стал следить за пристяжными. Те бежали ровно, красиво изогнув головы, скосив глаза на ямщика.

– Держитесь крепче, господа, – бросил через плечо Андрей и первый раз ударил коренника кнутом. Тот вскинул голову к дуге и прибавил ходу. Раздалась трель колокольцев. Тройка понеслась. Приподнявшись на сидении, Андрей внимательно смотрел вперед. Его лицо было серьезно. Вдали показалась сначала верхушка Черного Яра, затем на белом фоне равнины отчетливо выросла и сама скала.

Вальтер Ган, пригретый лучами яркого солнца и убаюканный нежным звоном колокольцев, дремал. Жанна де Гиньяр, не переставая болтать со штабс‑капитаном, увертывалась от его поцелуев, бросая взгляды то на широкую спину Андрея, то на дремавшего Гана.

Еще верста.

«Нужен сильный разгон», – слегка побледневший Андрей второй раз ударил коренника. Откинув голову чуть не под самую дугу, тот летел, словно ветер. Не отставали и пристяжные. В одном месте кошевку встряхнуло, и Вальтер очнулся от дремоты.

– Нельзя ли потише, – подергал он рукой полушубок Андрея.

– Признаться, не понимаю я людей, которые гоняют на лошадях сломя голову, – обратился Вальтер к Дунаеву.

– Рисовка, – произнесла Жанна и плотнее прижалась к своему кавалеру.

– Русская натура, – ответил тот, усмехаясь.

Андрей круто повернулся к говорившим.

Ему хотелось бросить в лица контрразведчикам: «Нет, это не рисовка, это жертва человека, который беспредельно любит родину, который борется за ее счастье!» – но, плотно сжав губы, он отвернулся.

Стало видно, как стремительное течение Иртыша, обрушиваясь на гранитную скалу, яростно било волной, бросая вверх каскады брызг. Над Черным Яром висела легкая пелена тумана. Не спуская внимательных глаз с дороги, Андрей с каждой минутой приближался все ближе к скале. Бросив тревожный взгляд в сторону Омска, Андрей поднялся во весь рост и взмахнул кнутом.

Вскоре коренник, сдерживая ход, стал упираться старыми истертыми подковами о лед, но, увлекаемый пристяжными, покатился по ледяной дорожке к большой полынье. Вот и раскат, о котором говорил ямщик. Андрей с силой ударил вожжами левую пристяжную, прыгнул с облучка на лед и, потеряв равновесие, упал, покатился по инерции к ледяной глыбе, ударился о нее плечом и, превозмогая боль, заполз в торосы.

Коренник поднялся на дыбы перед потоком. Сухой, точно выстрел, треск льда, крик испуганных людей, и вскоре все стихло. Только Иртыш попрежнему яростно бил волной о Черный Яр. В стремительном водовороте одиноко крутилась форменная фуражка штабс‑капитана Дунаева.

Андрей пополз между ледяных глыб к противоположному берегу, с трудом поднялся на него и залег в кустарнике.

Вскоре показалась вторая тройка. Показывая рукой на полынью, что‑то прокричал испуганный ямщик. Люди выскочили из кошевки и, пятясь от страшного места, повернули к городу.

Андрей выбрался из кустов и побрел к видневшемуся невдалеке стогу. Возле него стояла лошадь в упряжке. Человек, взмахивая вилами, накладывал воз сена.

Андрей ощупал ушибленное место, затем засунул руку за пазуху проверить, на месте ли револьвер, и смело направился к стогу. «Вероятно, это и есть тот крестьянин, о котором говорил Радо».

Из‑за стога выскочила большая собака и, заливаясь яростным лаем, кинулась ему навстречу.

Раздался окрик хозяина:

– Цыц, окаянная!

Собака, виновато виляя хвостом, повернула обратно. Фирсов вздохнул с облегчением.

Крестьянин внимательно оглядел его:

– От Радо?

– Да…

– Поехали, – столкнув сено с дровен, тот торопливо повернул лошадь к заброшенной в степи заимке.

* * *

Виктор Словцов сидел в одиночной камере, свет в которую проникал через небольшое окно, расположенное на высоте двух метров. К полу была привинчена железная койка с брошенным на нее грязным тюфяком. Почти каждый день Виктора вызывали на главный пост для допроса и каждый раз жестоко избивали. Такой же участи подвергались арестованные вместе с ним братья Новгородцевы.

Дело Виктора Словцов а и группы усть‑уйских казаков находилось в следственной комиссии, которая по несколько месяцев не рассматривала материалы обвинения.

В январе 1919 года Михаил Новгородцев был вызван на главный пост, там начальник тюрьмы Котляренко зачитал ему постановление:

«…Войсковое правительство на основании протокола третьего чрезвычайного Войскового круга постановили нижеупомянутого казака Усть‑Уйской станицы третьего округа Новгородцева Михаила, как имеющего склонность к большевизму и ведущего агитацию среди населения в пользу Советской власти, лишить казачьего звания, подушного надела и, как негодный элемент в среде общества, выселить с семьей за пределы Войсковой территории Оренбургского казачьего войска»…

– Достукался, – закончив чтение, произнес злорадно Котляренко и, распаляясь, заорал: – Я из тебя все кишки вымотаю! В тюрьме сгною! – затопал он ногами. – Башку оторву и собакам выброшу, большевик!

Сильным ударом Котляренко чуть не свалил с ног Новгородцева. Пошатнувшись, Михаил уперся одной рукой о стену, второй рванул Котляренко к себе. Навалившись туловищем на тюремщика, подмял его под себя, схватил за горло. На помощь начальнику кинулись надзиратели. Михаил очнулся в камере. Болела спина и руки. В коридоре все еще был слышен топот встревоженных тюремщиков, доносился шум из камер и выстрелы охранников, стрелявших в окна тюрьмы снаружи.

Волнение заключенных, узнавших о расправе над Новгородцевым, долго не утихало в тот день.

Михаил с трудом дотянулся до койки и лег. Через стену соседней камеры, где сидел Виктор, послышался перестук. Новгородцев приподнял голову.

– Крепись, Михаил: свобода близка! – методично выстукивает Виктор.

Как дорого слышать в эту минуту слова утешения от товарищей по неволе. Многих уже нет в живых. Старший брат Петр в тюремной больнице. Сошел с ума от пыток Тювякин, от голода лежат пластом Минеев и Ковальский. Да и сам Михаил чувствует, как слабеют его силы.

– Когда же это кончится?

– Не падай духом, – слышится стук Виктора. – Свобода близка, – повторяет он. Михаил, прислушиваясь к стуку, смотрит на луч солнца, который, проникнув в полутемную камеру, как бы вбирает в себя миллиарды пылинок.

Проходит час. В соседней одиночке слышны шаги. Виктор все время ходит, сколько же можно пройти за день?

Исхудалое бледное лицо заросло бородой. Кто бы узнал теперь в нем прежнего, жизнерадостного студента? Все прошло, как сон. И горячие студенческие сходки, задушевные беседы с Русаковым, встречи с Андреем, Ниной… При воспоминании о девушке Виктор остановился среди камеры и, зажав виски руками, весь отдался мучительным думам.

«Нина… – глаза Словцова стали влажны от слез. Подошел к тюремному окну и долго смотрел на яркую полоску света. – Нина, родная, где ты?»… – Чувствуя, как тяжелые спазмы вновь давят горло, Виктор закрыл лицо руками.

«Минутная слабость… пройдет… – шептал он и выпрямился. – Мы будем жить! Бороться за новый, солнечный мир!»

В морозный день февраля Виктора вызвали в контрразведку. Проходя по тюремному коридору, он крикнул в волчок камеры Новгородцева:

– Прощай, Михаил. Привет товарищам!

Сильный рывок конвоира оторвал его от волчка. Михаил отчаянно забарабанил в дверь.

– Товарищ Словцов! – донеслось до Виктора. – Това… – последние слова были заглушены яростной руганью надзирателей, сбежавшихся на шум, поднятый Новгородцевым. Михаил понял, что слышит последний раз голос Виктора.

Словцова повели на допрос.

После ряда формальностей следователь контрразведки, щеголеватый офицер, спросил:

– Я вижу, что вы интеллигентный человек… что может быть у вас общего с большевиками?

– Это мое дело, – сухо ответил Виктор.

Помолчав, офицер продолжал:

– Мы дадим вам возможность искупить вину. Допустим, вы поступите добровольцем в нашу армию, мы направляем вас в офицерскую школу, и перед вами открывается блестящее будущее.

– Благодарю вас, – усмехнулся Виктор, – свои политические убеждения я не меняю.

– Подумайте, я дам вам достаточный срок для размышлений. Кстати, может быть, вы припомните имена челябинских коммунистов. Мы знаем, что одно время вы были в аппарате губкома РКП(б).

– Нет, для роли провокатора я не гожусь, – с достоинством ответил Словцов.

– Как бы вам не пришлось об этом пожалеть! – следователь нажал кнопку звонка.

– Отведите в камеру номер три, – приказал он появившемуся в дверях егерю, показывая взглядом на Виктора.

Втолкнув Словцова с помощью второго егеря в каменный мешок, часовой закрыл тяжелую железную дверь на засов. Виктор сделал попытку встать во весь рост, но низкий свод камеры как бы давил его книзу.

Сидеть можно было, только упираясь лбом в дверь. Словцов в отчаянии забарабанил кулаками о железо. В коридоре попрежнему слышались мерные шаги часового. Через час ослабевший Виктор впал в полузабытье.

Утром загремел засов, и Словцов вывалился через открытую дверь лицом на пол. Так продолжалось дня два. Виктору казалось, что он начинает сходить с ума. На третий день его поместили в обычную камеру.

Глава 20

В середине зимы 1918 года Нина Дробышева, приехавшая в Зауралье по заданию подпольного комитета, была арестована колчаковской разведкой. Под усиленным конвоем ее, избитую, отправили в Челябинск, бросили в одиночную камеру сырого подвала контрразведки.

Стоял полдень. Через маленькое оконце камеры пробивался скупой луч солнца, он осветил лежавшую на полу узницу, и медленно пополз по ослизлой стене одиночки.

Девушка очнулась и, сделав попытку подняться, закусила губу от боли, по телу пробежала мелкая дрожь. В подвале было сыро и холодно. Дотянувшись рукой до стены, она с трудом приподнялась на колени и ползком добралась до железной кровати. Уткнувшись лицом в грязный тюфяк, закрыла глаза.

…Над городом опускалась ночь. В коридоре слышались мерные шаги часового и порой скрип засова. Что‑то холодное, противное, быстро перебирая лапками, пробежало по груди девушки и скрылось под кроватью.

«Крысы!» – она в страхе подобрала ноги и прислонилась спиной к стене.

На полу камеры с писком метались крысы, они прыгали на кровать и вновь скрывались. Нина поспешно закрыла ноги тюфяком и, съежившись, села в углу.

Это была новая пытка контрразведчиков. Они надеялись, что Дробышева начнет колотить в дверь, просить пощады. Но в камере было тихо, и встревоженный часовой припал к волчку.

Заключенная сидела в углу, подперев голову рукой. Ее глаза, устремленные в темноту, лихорадочно блестели.

Крысы продолжали возню. Загремел засов, и яркий свет фонаря осветил камеру.

– Дробышева, выходите! – Дежурный контрразведки пропустил вперед себя девушку и, вынув из кобуры наган, направил‑дуло в спину заключенной.

Поднявшись этажом выше, он указал на дверь начальника контрразведки Госпинаса.

Перешагнув порог, ослепленная ярким светом ламп, девушка зажмурилась, но снова открыв глаза, в ужасе прижалась к косяку: на полу, недалеко от дивана, лежал Виктор. Одежда на нем была порвана, спина была исполосована нагайками. Правый глаз, под которым виднелся огромный синяк, был закрыт.

На диване сидел следователь контрразведки Гирш. Рядом с ним лежала окровавленная нагайка с прилипшим к ней пучком человеческих волос.

У стола, заложив по привычке руки за спину, стоял Госпинас. Зеленый свет абажура падал на его испитое, с глубокими впадинами глаз лицо, напоминавшее маску мертвеца.

Госпинас уставил немигающие глаза на девушку и, кивнув головой в сторону лежавшего Словцова, спросил:

– Узнаете?

Нина не ответила.

– Чистая работа? Как вам нравится наш гранд‑отель? – Глаза Госпинаса прищурились. – Правда, там есть маленькое неудобство – крысы, но, к сожалению, они сегодня, сыты и, видимо, вас беспокоили мало?

– Что вы хотите от меня? – вяло спросила Дробышева.

– Пардон, несколько минут терпения, – глаза Госпинаса сузились, как у кошки. – Поручик Гирш, – повернулся он к сидевшему на диване офицеру, – вы невежливы, предложите даме место.

Гирш вскочил, кривляясь, шаркнул ногой.

– Бон суар, мадемуазель. Комман ву репозе‑ву?[5] – спросил он по‑французски и, хлопнув нагайкой по голенищу сапога, улыбнулся.

Не ответив, Нина тихо опустилась на колени перед Виктором, поправила его волосы и долго смотрела на измученное лицо.

– Трогательная идиллия, – прошипел Госпинас и крикнул свирепо: – Стать к дверям! Вы не в партийном комитете!

Девушка бережно опустила голову Словцова на пол. Лежавший сделал слабое движение рукой и открыл здоровый глаз.

– Начнем, господа, – обратился Госпинас к офицерам.

Те подошли ближе к столу.

– Я последний раз спрашиваю, Словцов, намерены вы изменить свои взгляды и итти добровольцем в армию? – слегка барабаня пальцами по столу, спросил Госпинас.

– Нет, – послышался ответ.

– Намерены вы сказать имена челябинских коммунистов?

– Нет.

– Так. А вы, Дробышева? Все еще упорствуете?

– Место типографии я не скажу, своих товарищей не выдам, – твердо произнесла Нина.

– Что ж, придется к вам обоим применять один метод развязывания языка… Раздеть большевичку! – крикнул Госпинас офицерам. – Яхонтов, держать Словцова! Гирш, за работу.

Госпинас рванул Нину от Виктора, вцепился в ворот кофточки. Нина услышала треск ткани и, оттолкнувшись, прикрыла руками грудь. Гирш взмахнул нагайкой.

– Словцов, имена коммунистов, и Дробышева будет на свободе!

Защищая лицо от ударов, девушка крикнула:

– Виктор!

Словцов бился в руках державших его офицеров. Казалось непонятным, откуда бралась сила у этого хрупкого на вид человека. Наконец ему удалось вырваться, и он бросился на Гирша.

Началась свалка. Разъяренные контрразведчики били Виктора чем попало. Госпинас спокойно курил, наблюдая происходящее.

– Дробышева, скажите адрес типографии, и Словцова мы оставим, – бросил он резко девушке.

– Нина! – в голосе Виктора послышалось приказание.

– Нина! – еще раз крикнул он и упал. Голос товарища придал девушке силы.

– Мерзавцы! Вы думаете побоями сломить наш дух, нашу веру в победу коммунизма, так знайте, – голос Нины зазвенел, как натянутая струна, – ваша гибель неизбежна!

Глава 21

Весной 1919 года Виктора Словцова, Нину Дробышеву и значительную часть арестованных челябинских коммунистов отправили в Уфимскую тюрьму, где в то время находился военно‑полевой суд.

Поезд с заключенными шел до Уфы трое суток. Ночью стояли на глухих разъездах, дожидаясь рассвета. В темноте ехать было небезопасно, тем более, что контрразведка получила сообщение о готовящемся на поезд нападении миньярских рабочих. Мимо мятежного завода проехали с бешеной скоростью. В паровозной будке сидели вооруженные до зубов два колчаковских офицера и следили за каждым движением машиниста. Усилена была и охрана вагонов. Толстые железные решетки на окнах, часовые у дверей, в проходах, в тамбуре, офицерский контроль лишали заключенных возможности побега.

В Уфе арестованных принял конвой из казаков.

Дробышеву, как важную преступницу, поместили в одиночку, рядом с карцером. В углу – железная кровать, над ней, почти под самым потолком, виднелось маленькое оконце, через которое пробивался в камеру слабый свет.

Нина опустилась на койку и задумалась. Вспомнилась записка неизвестного коммуниста, найденная еще в Зауральской тюрьме: «…Я знаю, я верю – старый строй рушится, обломками убивая нас. Но нас много, все новые и новые силы идут под Красное знамя»… – прошептала Нина вслух слова убитого и выпрямилась.

Долго стояла у окна, через которое был виден небольшой кусок неба, окрашенный в мягкие вечерние тона. Солнце бросило прощальные лучи на землю и скрылось. Камера погрузилась в полумрак.

Скрипнул засов. Вошла надзирательница с куском хлеба и миской тюремной баланды из смеси картофельной шелухи с гнилой, капустой. Нина пожевала твердый, как камень, маленький кусочек хлеба и улеглась. Ночью ее вызвали в контрразведку. Переступив порог комнаты, девушка в изумлении посмотрела на сидевшего за столом следователя.

– А, землячка! – на холеном лице контрразведчика появилось нечто похожее на улыбку. – Не узнаете?

– Нет… – отрицательно покачала головой девушка и подумала горько: «Значит я и теперь нахожусь в ведении челябинской контрразведки».

– Гирш Иван. Мы встречались с вами у Госпинаса. По‑моему, вы не должны забыть! – заметил следователь с сарказмом. – Правда, там пришлось прибегнуть к маленькой экзекуции, но здесь, я надеюсь, мы договоримся, как порядочные люди…

– Странное у вас представление о порядочности, – усмехнулась Нина. – Бить беззащитную девушку, бить до потери сознания только лишь за то, что она не разделяет ваших взглядов, это вы считаете порядочностью?

– А вы как бы назвали? – сохраняя напускное спокойствие, спросил Гирш.

– Подлостью! – четко ответила Нина.

– Молчать! – поднявшись со стула, следователь грохнул кулаком по столу. – Вы забываете, что находитесь в моих руках! Прошу отвечать на вопросы, – усевшись на стул, Гирш подвинул к себе лист бумаги.

– Имя, отчество, фамилия?

– Нина Михайловна Дробышева.

– Возраст?

– Двадцать шесть лет.

– Партийная принадлежность?

– Член Российской Коммунистической партии большевиков.

– Какие должности занимали при Советской власти?

– Ответственный секретарь Челябинского горсовета.

– Партийные поручения.

– Не скажу.

Гирш удивленно посмотрел на Дробышеву:

– Я вас последний раз спрашиваю: будете отвечать или нет?

– Нет.

Исписав лист бумаги, контрразведчик подвинул его Дробышевой:

– Распишитесь.

Девушка внимательно прочитала протокол и положила его обратно перед следователем.

– Я не торгую интересами народа. Вы хотите меня купить, обещая свободу, купить ценой крови моих товарищей по борьбе, так знайте, – Нина возвысила голос: – этому никогда не бывать!

– Но тогда вас ждет смерть!

– Да! – И, как бы отдаваясь своим мыслям, поникнув головой, девушка заговорила тихо:

– Я знаю, скоро смерть. Я знаю, что на земле будет иная, радостная жизнь и что солнце будет освещать вершины Урала, зальет светом просторы Сибири… Тьма уйдет, я глубоко верю, что будущее поколение не забудет наших страданий… Я иду на смерть честным человеком. И вам меня не сломить!

– Очевидно, я вас вызываю последний раз, – сказал Гирш. Поднимаясь из‑за стола, кивнул надзирателю:

– Отведите заключенную в камеру.

Глава 22

Утро застало Нину стоящей у окна. Через решетку в камеру лилась теплая волна воздуха.

Среди старого бурьяна пробивалась молодая зелень. Ласково светило майское солнце, заливая сверкающим теплом улицы, дома, широкую реку, затон и поля.

«Наверное, там в Зауралье цветут подснежники. Но не для меня пришла весна. Не согреть ей сердце. Нет…»

– Будь вы прокляты, убийцы! – Нина с силой сжала виски и отошла от окна.

Через два дня ее снова вызвали на допрос. Вместо Гирша за столом сидел какой‑то важный военный с обрюзгшим лицом.

– Дробышева? – перелистывая лежавшее перед ним «Дело», спросил он.

– Да.

Он поднял на заключенную водянистые глаза.

– Виктора Словцова знаете?

– Да.

– Вот его показание, – колчаковец подвинул к себе другую папку, вынул протокол. Читал он долго и нудно, перевирая фамилии челябинских и зауральских коммунистов, адреса явочных квартир. В протоколе было зафиксировано, что поскольку контрразведке удалось напасть на след подпольной типографии большевиков в Зауральске, то он, Словцов, признает выдвинутые обвинения против него, Нины Дробышевой и других коммунистов. Закончив чтение, офицер спросил:

– К показанию Словцова ничего не можете добавить?

– Могу.

На лице контрразведчика показалась вежливая улыбка.

– Все это наглая и вместе с тем неумная провокация со стороны господ из контрразведки!

Не ожидавший такого ответа, офицер поднялся со стула и, отбросив его пинком, заорал:

– Вы забываетесь! Вы забыли, где вы! Вы знаете, с кем разговариваете?!

– Не знаю и знать не хочу! – ответила спокойно Нина.

– Если вы не знаете начальника особого отдела при штабе генерала Ханжина, то вы его сейчас узнаете! Эй! – вбежал дежурный офицер. – Всыпать шомполов! Перекрестить нагайками! – показывая на девушку, завопил он в исступлении.

Нина пришла в себя через несколько часов. Провела рукой по слипшимся от крови волосам и, сделав попытку перевернуться на бок, застонала.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒