Амели Нотомб 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 7Следующая ⇒

– Меня это успокаивает.

Я засмеялась.

– Вам смешно?

– Вам никогда не говорили, Фубуки, что мучить умственно отсталых стыдно?

– Говорили. Но меня никто не предупреждал, что один из них окажется у меня в подчинении.

Я ещё пуще рассмеялась.

– Я всё‑таки не понимаю, что вас так веселит.

– Это у меня нервное.

– Сосредоточьтесь лучше на вашей работе.

28 числа я объявила о своём решении не уходить вечером домой:

– С вашего разрешения я проведу несколько ночей на своём рабочем месте.

– Ваш мозг более эффективно работает в темноте?

– Будем надеяться. Может быть так у меня будет лучше получаться.

Я легко получила её разрешение. Случаи, когда работники оставались на работе по ночам были нередки, если необходимо было уложиться в срок.

– По‑вашему, одной ночи будет достаточно?

– Конечно, нет. Я рассчитываю вернуться домой не раньше 31‑го.

Я показала ей рюкзак:

– Здесь всё, что мне нужно.

Когда я оказалась одна в стенах Юмимото, меня охватило лёгкое опьянение. Оно быстро прошло, когда стало ясно, что ночью мой мозг работал не лучше. Я трудилась без передышки, но моё рвение не давало никакого результата.

В четыре часа утра я быстро умылась и переоделась в туалете. Выпив крепкого чая, я вернулась на рабочее место.

Первые служащие прибыли в семь утра. Час спустя пришла Фубуки. Она взглянула на папку затрат с проверенными досье и, увидев, что она так же пуста, покачала головой.

Одна бессонная ночь сменилась другой, но всё было по‑прежнему. В голове у меня был все такой же туман. Однако, я не отчаивалась. Необъяснимый оптимизм придавал мне храбрости. Так, не отрываясь от моих расчётов, я затевала разговоры с моей начальницей на совершенно отвлечённые темы:

– В вашем имени есть слово «снег». В японской версии моего имени есть слово «дождь». Мне кажется это знаменательным. Между вами и мной такая же разница, как между снегом и дождём, что не мешает им обоим состоять из одной и той же материи.

– Вы действительно думаете, что вас и меня можно сравнивать?

Я смеялась. На самом деле, это был нервный смех от недосыпания. Иной раз меня охватывала усталость, приступы безнадёжности, но, в конце концов, всё заканчивалось смехом.

Бочка Данаид не переставала заполняться цифрами, утекавшими сквозь мой дырявый мозг. Я была Сизифом бухгалтерии, этаким мифическим персонажем, я никогда не отчаивалась и в сотый и тысячный раз бралась за неумолимые вычисления. Между тем в этом было какое‑то колдовство: я ошиблась тысячу раз, это было бы похоже на повторение одной и той же мелодии, если бы мои ошибки не были всегда разными, при каждом пересчёте я получала новый результат. Это было почти гениально.

Нередко между двумя расчётами я поднимала голову, чтобы посмотреть на ту, что обрекла меня на этот каторжный труд. Её красота очаровывала меня. Единственное что, вызывало у меня сожаление, были её опрятно прилизанные средней длины волосы, уложенные неподвижной волной. Их непреклонность, казалось, говорила: «Я – женщина руководитель». Тогда я предавалась моему любимому занятию: мысленно ерошила ей волосы. Я давала свободу этой иссиня‑чёрной шевелюре. Мои невидимые пальцы придавали ей изящно‑небрежный вид. Иногда, я, совсем расшалившись, приводила её причёску в такой состояние, словно она только что провела бурную ночь любви. Такая жестокость придавала её красоте возвышенность.

Однажды Фубуки застала меня за моим воображаемым причёсыванием:

– Почему вы на меня так смотрите?

– Я думала о том, что по‑японски слова «волосы» и «бог» звучат одинаково.

– "Бумага" тоже, не забывайте. Займитесь своим досье.

Мои мозги все более размягчались. Я всё меньше и меньше понимала, что можно говорить, а что нельзя. Однажды когда я пыталась найти курс шведской кроны на двадцатое февраля 1990 года, мой рот заговорил сам по себе:

– Кем вы хотели стать в детстве?

– Чемпионом по стрельбе из лука.

– Вам бы это очень пошло!

Поскольку она не спросила у меня о том же, я заговорила сама:

– А я, когда была маленькой, хотела стать Богом. Богом христиан с большой буквы "Б". В пять лет я поняла, что мои амбиции неосуществимы. Тогда я, слегка разбавив вино водой, решила стать Христом. Я воображала свою смерть на кресте на глазах у всего человечества. В возрасте семи лет я поняла, что и на это рассчитывать не приходится. Тогда я скромно решила стать мучеником. На таком выборе я остановилась на долгие годы, но этого тоже не случилось.

– А потом?

– Вы знаете: я стала бухгалтером в компании Юмимото. И думаю, что ниже пасть я уже не могла.

– Вы так думаете? – спросила она со странной улыбкой.

Наступила ночь с тридцатого на тридцать первое. Фубуки ушла последней. Не понимаю, почему она не отпустила меня, ведь было ясно, что мне не справиться и с сотой долей моей работы?

Я осталась одна. Эта была моя третья бессонная ночь подряд в гигантском офисе. Я считала на калькуляторе и записывала всё более и более нелепые результаты.

И тогда со мной случилось нечто странное: мой дух покинул тело.

Внезапно, я перестала чувствовать себя скованной. Я встала. Меня охватило чувство свободы. Никогда я не была столь свободной. Я подошла к окну. Далеко подо мной были огни города. Я была Богом и парила над миром. Со своим телом я расквиталась, выбросив его из окна.

Я погасила неоновые лампы. Далёких огней города было достаточно, чтобы все различать. Я пошла на кухню, налила стакан колы и залпом выпила её. Вернувшись в бухгалтерию, я развязала ботинки и закинула их подальше. Я прыгала со стола на стол, крича от радости.

Я была так легка, что одежды тяготили меня. Тогда я стала снимать одно за другим и разбрасывать вокруг. Оставшись совсем голой, я сделала стойку на руках, хотя раньше не умела этого делать, и прошла на руках по соседним столам. Затем, выполнив великолепный кульбит, я прыгнула и приземлилась на место моей начальницы.

Фубуки, я Бог. Даже, если ты не веришь в меня, я Бог. Ты руководишь, но это не имеет значения. Я царю. Власть меня не интересует. Царить – это так прекрасно. Тебе и не снилась моя слава. Слава прекрасна. Ангелы трубят в мою честь. Этой ночью я на вершине славы и все благодаря тебе. Если бы ты только знала, что трудишься во славу мне!

Понтий Пилат также не ведал, что творил во славу Христа. Был Христос оливковых рощ, я же Христос компьютеров. В окружающей меня темноте возвышается корабельная роща мониторов.

Я смотрю на твой компьютер, Фубуки. Он большой и красивый. В потёмках он похож на статую с острова Пасхи. Минула полночь, сегодня пятница, моя святая пятница. По‑французски – день Венеры, по‑японски – день золота, и мне сложно понять, какая связь между иудейско‑христианским мучением, латинским сладострастьем и японским обожанием нетленного металла.

С тех пор, как я покинула мирскую жизнь, чтобы стать служителем культа, время потеряло для меня своё значение и превратилось в калькулятор, на котором я набирала неправильные числа. Думаю, сейчас Пасха. С высоты моей Вавилонской башни я смотрю на парк Уэно и вижу заснеженные деревья: цветущие вишни – да, вероятно, сейчас Пасха.

Насколько Рождество наводит на меня тоску, настолько Пасха делает меня счастливой. Бог, становящийся младенцем, – удручающее зрелище. Бедняга, становящийся Богом, – нечто совсем иное. Я обнимаю компьютер Фубуки и покрываю его поцелуями. Я тоже мученик на кресте. Что мне нравится в распятии, это конец. Я, наконец, перестану страдать. Все моё тело сплошь приколотили гвоздями так, что не остаётся ни малейшей частички. Мне отсекут голову ударом сабли, и я больше ничего не буду чувствовать.

Знать, когда умрёшь, это великая вещь. Можно создать из своего последнего дня произведение искусства. Утром мои мучители придут, и я скажу им: «Я сдаюсь! Убейте меня, но исполните мою последнюю волю: пусть Фубуки предаст меня смерти. Пусть свернёт мне голову, как перец. Чёрным перцем потечёт моя кровь. Берите и ешьте, потому что мой перец был пролит за вас, за толпу, перец нового вечного альянса. Вы будете чихать в память обо мне».

И вдруг мне стало холодно. Напрасно я сжимала в объятиях компьютер, меня это не согревало. Я оделась, стуча зубами, легла на пол и, опрокинув на себя мусорную корзину, потеряла сознание.

Надо мной раздался крик. Я открыла глаза, увидела мусор, снова закрыла и провалилась в бездну.

Я слышу мягкий голос Фубуки:

– Я её узнаю. Она покрыла себя мусором, чтобы к ней не посмели прикоснуться. Сделала себя неприкасаемой. Это на неё похоже. У неё никакого чувства собственного достоинства. Когда я говорю ей, что она глупа, она отвечает, что все гораздо хуже, что она умственно отсталая. И она решила пасть ещё ниже. Думает, что сделала себя недоступной, но она ошибается.

Я хочу объяснить, что сделала это, чтобы согреться, но у меня нет сил разговаривать. Мне тепло под мусором Юмимото. Я снова впадаю в забытьё.

Я подняла голову. Сквозь скомканную бумагу, пивные бутылки, окурки, мокрые от колы, я увидела часы, показывающие десять утра.

Я встала. Никто не осмеливался взглянуть на меня, кроме Фубуки, которая холодно сказала мне:

– В следующий раз, когда захотите прикинуться нищенкой, не делайте этого на нашем предприятии. Для этого есть станции метро.

Больная от стыда, я схватила рюкзак и побежала в туалет, чтобы переодеться и вымыть голову под умывальником. Когда я вернулась, уборщица уже убрала следы моего безумия.

– Я хотела сама это сделать, – сказала я, потупившись.

– Да, – отозвалась Фубуки, – уж, по крайней мере, на это вы может быть были бы способны.

– Вы намекаете на проверку затрат? Вы правы, это выше моих сил. Я вам торжественно заявляю, что отказываюсь от этой задачи.

– Долго же вы думали, – насмешливо заметила она.

«Понятно, подумала я. Она хотела, чтобы я сама это сказала. Конечно, это гораздо более унизительно».

– Срок истекает сегодня вечером, – снова сказала я.

– Дайте мне папку.

Она справилась с ней за двадцать минут.

Весь день я провела, словно зомби. У меня было ощущение тяжкого похмелья. На моём столе валялись бумажки с неверными расчётами. Я выбрасывала их одну за другой.

Когда я видела Фубуки, работающую за своим компьютером, мне было тяжело удержаться от смеха при воспоминании, как вчера я сидела голой на клавиатуре, обнимая машину руками и ногами. А теперь эта девушка касалась клавиш своими пальцами. Я впервые интересовалась информатикой.

Нескольких часов сна среди мусора оказалось недостаточно для реабилитации моего мозга, разжижённого в борьбе с цифрами. И я, барахтаясь в этой каше, пыталась отыскать под обломками останки моих мыслительных ориентиров. Тем не менее, было чему порадоваться: впервые за много недель я не работала с калькулятором.

Я снова жила в мире без цифр. Поскольку существуют люди неграмотные, то, вероятно, есть и неарифметичные, такие как я.

Я вернулась в реальный мир. Может показаться странным, что после моей безумной ночи, всё осталось, как было, словно ничего серьёзного не произошло. Конечно, никто не видел, как я бегала по офису голышом, ходила на руках и обнималась с компьютером. И всё‑таки меня нашли спящей под кучей мусора. В другой стране за подобное поведение меня, возможно, вышвырнули бы за дверь.

Но все вполне объяснимо: в странах с наиболее авторитарными системами встречаются самые невероятные отклонения от нормы, а потому там терпимее относятся к человеческим странностям. Нельзя понять, что такое эксцентричность, если вы не встречали эксцентричного японца. Я заснула в куче мусора? Здесь видели и не такое. Япония – это страна, где хорошо известно значение слова «сломаться».

Я снова приступила к своим нехитрым обязанностям. С каким наслаждением я готовила чай и кофе! Эти несложные занятия успокаивали мой бедный мозг и лечили душу.

Как можно более ненавязчиво я опять принялась выставлять точную дату на календарях. Я старалась казаться очень занятой из боязни, как бы меня снова не приставили к цифрам.

Однажды, произошло невероятное событие: я повстречала Бога. Омерзительный вице‑президент приказал принести ему пива, воображая, вероятно, что он ещё недостаточно толст. Я выполнила поручение с вежливым отвращением. Когда я покидала логово толстяка, дверь соседней комнаты отворилась, и я столкнулась нос к носу с президентом.

Мы взглянули друг на друга с удивлением. С моей стороны это было понятно, ведь мне довелось лицезреть Бога компании Юмимото. С его стороны это было не столь очевидно: знал ли он вообще о моём существовании? Кажется, знал, потому что воскликнул приятным, мягким голосом:

– Вы, конечно, Амели‑сан!

Потом улыбнулся и протянул мне руку. Я была ослеплена и не произнесла ни звука. Господин Ханеда был мужчиной лет пятидесяти, стройным, с очень элегантными чертами лица. От него веяло добротой и гармонией. Он с таким искренним дружелюбием взглянул на меня, что я окончательно смутилась.

Он удалился, а я осталась одна в коридоре не в силах сдвинуться с места. Так вот каков президент этой камеры пыток, места, где меня презирали и унижали. Хозяин этой геенны был исключительным существом, благороднейшей душой.

В этом было нечто загадочное. Предприятие, которым руководил такой великодушный человек, должно было быть сущим раем, обителью доброты и процветания. В чём же тут секрет? Возможно ли, чтобы Бог царил в аду?

Я всё ещё стояла в оцепенении, когда загадка разрешилась сама собой. Дверь кабинета чудовища Омоти распахнулась, и отвратительный голос проревел:

– Чего ради вы здесь торчите? Вам платят не за то, чтобы вы слонялись по коридорам!

Всё стало ясно: в компании Юмимото Бог был президентом, а вице‑президентом Дьяволом.

Фубуки не была ни Дьяволом, ни Богом, она была японкой.

Не все японки красивы. Но если японка красавица, тогда держитесь.

Любая красота потрясает, но японская красота поражает вдвойне. Этот подобный лилии цвет лица, эти пленительные глаза, этот нос с неподражаемыми ноздрями, этот чётко прорисованный контур губ, эта мягкость черт могут затмить любое самое красивое лицо.

Её манера держать себя делает из неё произведение искусства, неподдающееся описанию.

И эта красота, сумевшая противостоять всем физическим и нравственным корсетам, давлению, абсурдным запретам, догмам, удушью, разочарованиям, садизму, притворству и унижению, поистине является чудом героизма.

Японка вовсе не жертва, это далеко не так. Среди прочих женщин планеты, участь её не из худших. Её власть значительна, уж я‑то знаю, о чём говорю.

Если и есть за что восхищаться японкой, а не восхищаться ею невозможно, то за то, что она до сих пор не покончила с собой. С самого раннего детства на её мозг по капле накладывается гипс: «Если к двадцати пяти годам ты не вышла замуж, стыдись», «если ты смеёшься, никто не назовёт тебя изысканной», «если твоё лицо выражает какое‑либо чувство, ты вульгарна», «если на твоём теле есть хоть один волосок, ты непристойна», «если молодой человек целует тебя в щёку на людях, ты шлюха», «если ты ешь с удовольствием, ты свинья», «если любишь поспать, ты корова», и т.д. Эти наставления могли бы показаться смешными, если бы они не владели умами.

Потому что, в конечном счёте, смысл этих нелепых догм, внушаемых японке, состоит в следующем: не стоит надеяться ни на что хорошее. Не надейся на радость, твоё удовольствие повредит тебе. Не надейся на любовь, она того не стоит, тебя полюбят за то, чем ты кажешься, а не за то, какая ты на самом деле. Не надейся, что жизнь одарит тебя, чем бы то ни было, потому что каждый год она будет у тебя что‑нибудь отнимать. Не надейся даже на такую простую вещь, как спокойствие, потому что у тебя нет причин оставаться спокойной.

Надейся на то, что будешь работать. Учитывая твой пол, у тебя мало шансов достичь высот, но надейся послужить своему предприятию. Работа принесёт тебе деньги, и это не доставит тебе никакого удовольствия, но, возможно, придаст тебе вес в случае замужества – поскольку, ты ведь не так глупа, чтобы полагать, будто тебя могут выбрать за твою действительную стоимость.

Кроме того, ты можешь надеяться дожить до старости, в чём нет совершенно никакого интереса, и не познать бесчестья, что само по себе уже конец. На этом заканчивается список дозволенных тебе надежд.

А теперь начинается бесконечная череда твоих бесплодных обязанностей. Ты должна быть безупречна только потому, что это самое малое, что от тебя требуется. Безупречность не принесёт тебе ничего, кроме безупречности, здесь нет причин ни для гордости, ни, ещё того менее, для удовольствия.

Я никогда не смогу перечислить все твои обязанности, потому что в твоей жизни не будет ни минуты, когда ты не будешь подчиняться одной из них. Например, даже когда ты уединишься в туалете ради унизительной нужды облегчить свой мочевой пузырь, ты должна будешь следить за тем, чтобы никто не услышал звон твоего ручейка, а, значит, тебе придётся беспрерывно спускать воду.

Я останавливаюсь на этом для того, чтобы ты поняла, что если даже самые интимные и незначительные моменты твоего существования будут подчинены предписаниям, стоит тем более задуматься над тем, какого размаха принуждения будут давить на тебя всю жизнь.

Ты голодна? Ешь мало, потому что ты должна оставаться худой, не ради удовольствия увидеть обращённые на тебя на улице взгляды, – их не будет, – а потому, что иметь округлые формы стыдно.

Ты обязана быть красивой. Если тебе это удаётся, твоя красота не принесёт тебе никакой радости. Единственные комплименты, которые ты услышишь, прозвучат из уст жителей запада, а всем хорошо известно, что они лишены всякого вкуса. Если ты созерцаешь в зеркале свою красоту, пусть причиной тому будет страх, а не удовольствие, потому что красота не принесёт тебе ничего, кроме опасения потерять её. Если ты красивая девушка, ты не представляешь собой ничего особенного. Если ты некрасива, ты ещё меньше, чем ничего.

Ты обязана выйти замуж, предпочтительнее до двадцати пяти лет, даты истечения твоего срока годности. Твой муж не будет любить тебя, если только он не идиот. А быть любимой идиотом глупо. В любом случае, будет он тебя любить или нет, ты его не увидишь. В два часа ночи домой вернётся изнурённый и зачастую пьяный мужчина, чтобы рухнуть на семейное ложе, которое он покинет в шесть утра, не обмолвившись с тобой словечком.

Ты обязана иметь детей, с которыми будешь обращаться как с божествами до трёх лет, возраста, когда одним махом ты изгонишь их из рая, чтобы отдать на военную службу, которая продлится от трёх до восемнадцати лет и затем от двадцати пяти лет до смерти. Ты обязана производить на свет создания, которые будут столь же несчастны, насколько счастливыми будут первые три года их жизни.

Тебе кажется это ужасным? Ты не первая, кто так думает. Тебе подобные думают так с 1960 года. И ты прекрасно видишь, что это ни к чему не привело. Некоторые из них бунтовали. Ты тоже, может быть, взбунтуешься во время единственного свободного периода твоей жизни, от восемнадцати до двадцати пяти лет. Но в двадцать пять ты вдруг увидишь, что до сих пор не вышла замуж, и тебе станет стыдно. И тогда ты расстанешься со своим эксцентричным нарядом, чтобы облачиться в опрятный костюмчик, белые колготки и смешные туфельки, ты подчинишь свою великолепную гладкую шевелюру жалкой укладке и почувствуешь облегчение, если кто‑нибудь – муж или коллега – захочет тебя.

Маловероятно, что ты выйдешь замуж по любви, но если это случится, ты будешь несчастна, потому что увидишь, как страдает твой муж. Лучше тебе не любить его: это позволит остаться равнодушной к крушению его идеалов, у твоего мужа они ещё сохранились. К примеру, он надеялся, что будет любим женщиной. Однако же, он быстро заметит, что ты его не любишь. Можешь ли ты любить кого‑то, если твоё сердце в гипсе? Слишком много норм тебе внушили, чтобы ты могла полюбить. Если ты кого‑нибудь любишь, значит, ты дурно воспитана. В первые дни после свадьбы ты будешь притворяться. И нужно признать, что ни одна женщина не умеет притворяться так же талантливо, как ты.

Ты обязана жертвовать собой ради других. Но не думай, что те, кому ты приносишь себя в жертву, станут от этого счастливее. Это лишь позволит им не краснеть за тебя. У тебя нет ни малейшего шанса ни самой быть счастливой, ни осчастливить кого‑нибудь.

А если вдруг по какой‑то случайности ты избегнешь одного из предписаний, не думай, что ты победила, знай, что ты ошибаешься. Впрочем, ты и сама скоро это поймёшь, поскольку иллюзия победы лишь временна. Не радуйся мгновению, оставь эти бредни жителям запада. Мгновение ничтожно, твоя жизнь ничто. Только десятки тысячелетий могут иметь значение.

Если это тебя утешит, то знай, что никто не считает тебя глупее мужчины. Ты великолепна, это бросается в глаза даже тем, кто унижает тебя. Однако, если подумать, так ли уж это утешительно? Если бы, по крайней мере, с тобой обращались, как с низшей, твой ад был бы легко объясним, и ты могла бы бороться с этим по законам логики с помощью твоего блестящего ума. Но тебя считают равной, даже вышестоящей, а потому мысль о геенне абсурдна, а, значит, нельзя и покончить с этим.

Хотя нет, одно средство всё‑таки есть. Одно единственное, но на него ты имеешь полное право. Если ты не была столь глупа, чтобы обратиться в христианство, ты имеешь право на самоубийство. В Японии это большая честь. Не думай только, что в ином мире тебя ждут райские кущи, описанные симпатичными европейцами. По ту сторону нет ничего замечательного. Подумай лучше о своей посмертной репутации, вот что важнее. Если ты покончишь с собой, она будет блестящей, а твои близкие смогут тобой гордиться. У тебя будет почётное место в фамильном склепе, а это самое высшее упование, дарованное человеку.

Конечно, ты можешь и не убивать себя. Но тогда рано или поздно ты не выдержишь и чем‑нибудь обесчестишь себя: или ты заведёшь любовника, или растолстеешь, или станешь ленивой, кто знает. Давно замечено, что люди в целом и женщины в частности не способны прожить долгое время, не поддавшись какому‑либо из плотских удовольствий. И если мы избегаем этого, то вовсе не из пуританских принципов, нам чужда эта американская одержимость.

В действительности, сладострастия нужно избегать потому, что от него потеют. Нет ничего постыднее пота. Если ты с жадностью глотаешь чашку горячей лапши, если ты предаёшься безумствам секса, если зимой ты дремлешь у очага, ты вспотеешь. И тогда никто уже не усомнится в твоей вульгарности.

Не стоит колебаться между потоотделением и самоубийством. Пролить кровь так же почётно, как потеть – отвратительно. Если ты выберешь смерть, то уже никогда не вспотеешь, и твоя тревога уляжется навсегда.

Я не думаю, что удел японца завиднее. Судя по фактам, совсем наоборот. Японка может распрощаться с адской работой, выйдя замуж. А не работать на японском предприятии уже само по себе означает конец.

Но японец ещё не задушен. В юном возрасте в нём не уничтожили веру в свои идеалы. У него есть основополагающее человеческое право: мечтать и надеяться. И он не лишает себя этого. Он живёт в вымышленном мире, в котором он свободен и сам себе господин.

Японка лишена этой отдушины, если она хорошо воспитана, а таковыми являются большинство японских девушек. Ей, если можно так выразиться, в детстве ампутировали способность предаваться иллюзиям. И поэтому я глубоко преклоняюсь перед всякой японкой, ещё не покончившей с собой. С её стороны оставаться в живых является актом сопротивления, исполненным мужества сколь бескорыстного столь и возвышенного.

Так думала я, глядя на Фубуки.

– Можно узнать, что вы делаете? – спросила она меня резким тоном.

– Мечтаю. С вами никогда такого не бывает?

– Никогда.

Я улыбнулась. Господин Саито совсем недавно стал отцом второго ребёнка, мальчика. Японский язык обладает чудесной возможностью создавать имена без ограничений, используя любые части речи. И благодаря этой странности, а японская культура изобилует странностями, те, кто не имеет права мечтать, носят самые поэтичные имена, как Фубуки. Родители могут позволить себе самый тонкий лиризм, если речь идёт об имени девочки. В отместку, если нужно дать имя мальчику, ономастическое творчество впадает в самые смехотворные крайности.

Поскольку совершенно законным образом можно было использовать в качестве имени глагол в неопределённой форме, господин Саито назвал своего сына Цутомеру, что означает «работать». Мысль о том, что в качестве имени парень получал жизненную программу, рассмешила меня.

Я представляла, как через несколько лет, ребёнок вернётся из школы, и мать скажет ему: «Работать! Иди работать!» А если он окажется безработным?

Фубуки была безупречна. Её единственным недостатком было то, что в свои двадцать девять лет, она ещё не вышла замуж. Нет никакого сомнения в том, что она стыдилась этого. Хотя, если поразмыслить, то такая красивая девушка до сих пор не нашла себе мужа только потому, что она была безупречна. Потому что она приложила максимум усилий к выполнению того первостепенного правила, которое послужило именем сыну господина Саито. Вот уже семь лет она полностью посвящала себя работе. И не безуспешно, поскольку она сделала карьеру редкую для представительниц женского пола.

За этим занятием у неё совершенно не оставалось времени на замужество. Однако, нельзя было сказать, что она работала слишком много, поскольку по мнению японца, невозможно работать «слишком много». Таким образом, в правилах поведения для женщин было противоречие: оставаться безупречной, работая на износ, приводило к тому, что девушка достигала возраста двадцати пяти лет, так и не выйдя замуж, а потому переставала быть безупречной. Верхом садизма подобной системы была её непоследовательность: соблюдение правил вело к их нарушению.

Стыдилась ли Фубуки своего затянувшегося девичества? Скорее всего. Она была слишком озабочена собственным совершенством, чтобы манкировать малейшим предписанием. Мне было любопытно, бывают ли у неё любовники, но можно было точно сказать, что она не стала бы хвастаться грехом леснадесико (надесико, «гвоздика», символизирует ностальгический идеал молодой японской девственницы). Я знала, чем занято её время, и не представляла, чтобы она могла позволить себе банальную авантюру.

Я наблюдала за её поведением, когда ей приходилось иметь дело с холостяком, красивым или уродливым, молодым или старым, приятным или отвратительным, умным или глупым, не важно, лишь бы он не был ниже её по рангу; манеры моей начальницы внезапно становились подчёркнуто мягкими, даже чуть агрессивными. Её руки начинали нервно поправлять широкий пояс, пряжка которого всё время сдвигалась с центра. Её голос становился ласкающим настолько, что почти напоминал стон.

Про себя я называла это «брачными играми» мадемуазель Мори. Было забавно наблюдать, как моя мучительница принималась за эти обезьяньи ужимки, так портившие её красоту и унижавшие её достоинство. И всё же у меня сжималось сердце, когда я видела, как эти самцы, ради которых она совершала свои патетические попытки соблазнения, абсолютно ничего не замечали и оставались бесчувственными. Иногда мне хотелось встряхнуть их и крикнуть:

– Ну, давай же, будь хоть немного галантнее! Ты не видишь, на что она идёт ради тебя? Я согласна, её это не красит, но если бы ты знал, как она красива, когда не жеманничает. Впрочем, она слишком хороша для тебя. Ты должен плакать от радости, потому что эта жемчужина остановила на тебе свой выбор.

Что до Фубуки, то мне хотелось сказать ей:

– Прекрати! Неужели ты думаешь, что твоё кривлянье привлекательно? Ты гораздо более соблазнительна, когда ругаешь меня и обращаешься со мной, как с собакой. Если тебе это поможет, вообрази, что он, это я. Говори с ним так же, как со мной, тогда ты будешь высокомерной и презрительной, ты скажешь ему, что он тупое ничтожество, и увидишь, что он не останется равнодушным.

И ещё мне хотелось шепнуть ей:

– Не лучше ли в сто раз оставаться всю жизнь незамужней, чем обременять себя этим никчёмным субъектом. Что ты будешь делать с таким мужем? И как можно стыдиться того, что не вышла замуж за одного из них, ты, такая возвышенная, богиня, сошедшая с Олимпа, шедевр этой планеты? Они почти все ниже тебя ростом, может в этом есть предзнаменование? Ты слишком высокий лук для этих жалких стрелков.

Когда добыча ускользала, выражение лица моей начальницы молниеносно сменялось с манерного на безразлично‑холодное. Иногда она замечала мой насмешливый взгляд, и тогда её губы сжимались от ненависти.

В дружественной Юмимото компании работал голландец двадцати семи лет по имени Пит Крамер. Не смотря на то, что он не был японцем, он достиг должности равной по статусу должности моей мучительницы. Поскольку его рост равнялся одному метру девяноста сантиметрам, я подумала, что он мог бы стать неплохой партией для Фубуки. И действительно, когда ему приходилось бывать в нашем офисе, она пускалась в неистовые брачные игры, беспрестанно теребя свой ремень.

Это был статный, хорошо сложенный молодой человек. Тем более он был голландцем: это наполовину германское происхождение делало простительным его принадлежность к белой расе.

Однажды он сказал мне:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒