Заголовок 1 1 страница

Стр 1 из 8Следующая ⇒

Константин Васильевич Чаюк

Четырнадцатое октября

„Велика радость любви, но страдания так велики, что лучше не любить вовсе“

Федор Михайлович Достоевский

Глава Ⅰ

Страдания не юного Романа

Баллада о любви

– …Ну как там с деньгами?.. – громко басил человек, говоря по телефону.

– …Галочка, ты щас помрешь! Кого я недавно встретила! Слушай… – семенила какая-то смешная женщина.

– …Маску наденьте, пожалуйста!.. – слегка недоброжелательно говорил кондуктор.

– …Извините, вы на следующей не выходите?.. – какая‑то девушка спрашивала.

– …Ха-ха-ха!.. – хохотала компашка молодых людей.

– …Обилечиваемся, пожалуйста!.. – снова кондуктор.

Наши дни. Снежная, но осенняя пора (что для Сибирского по расположению города было не слишком удивительно). Тихо сыпался снег. Был поздний, холодный вечер пятницы. В это время Роман Константинович, как обычно, возвращался домой после рабочего дня. Возвращался он или автобусом, сидя где-нибудь у окна и, уставившись в него, подпирая подбородок, наблюдал за безумным потоком жизни, погружаясь в омут своих мыслей; или пешком, следуя через раз разным маршрутом, при этом ловля дуновение ветра, хлопья снега зимой, капли дождя: в общем, ощущая на себе все прелести и не очень природы и погодных условий.

Работал Роман учителем музыки в музыкальной школе (ДШИ № 6 имени О.Б. Кондрашевой по улице Хмельного Богдана дома 144). Ему действительно нравилась своя работа. Он любил музыку еще с юных лет, и его мечтой была связать свою жизнь с музыкой. Позже к любви к музыке добавилась и любовь к детям.

Так получилось, что он не учился в музыкальной школе (самоучка). Однако это не помешало ему довольно успешно закончить местный музыкальный колледж, а затем (такой же местный) и университет. Он без труда устроился на работу, и вот уже на протяжении пяти лет занимается своим любимым делом. Все было у него хорошо, он редко сталкивался с трудностями, а если они и были, то решал их без особых усилий.

Стоит отметить, что в школе его любили: кто-то больше, кто-то меньше. Коллеги, а в основном это были женщины, зачастую были к нему благосклонны, всегда улыбались, кокетничали с ним, оказывали знаки внимания, в общем, они точно не давали ему заскучать. Но, возможно, к их сожалению, он был к этому равнодушен. И иногда, то ли из вежливости, то ли от скуки, то ли от некоего джентльменства он отвечал им взаимностью или хоть как-то реагировал на их выпады вообще. Детям он, конечно, тоже нравился: он был добр, когда нужно, и строг, когда это требовалось. Хотя редкие происшествия все-таки имели место быть (ведь никто не идеален).

И вот детей он как раз любил искренне, и у них все было взаимно. Со стороны могло показаться, что всю свою любовь и нежность он отдает детям. «А кому ее еще можно было дать?» – спрашивал он сам себя с тоской в минуты отчаянья, ведь любить ему было некого. А, впрочем, так ли некого? Ведь в школе было столько приятных кадров, да и не только в школе, а вообще. Сколько он за это время успел повстречать молодых (и не очень), одиноких матерей, да и о его коллегах нельзя забывать, которые, как уже было сказано, то и дело оказывали ему знаки внимания. Но все это проходило мимо него. Ведь он все-таки кого‑то любил…

Роман Константинович – человек с большим сердцем. Он мог любить безумно, мог нежно, был страстным любовником, он был очень чувственным, сентиментальным, романтичным. Если он кого-то и любил, то только искренне и старался отдать себя этому человеку как можно больше (конечно, не в ущерб себе, но все же, отдаться). А разлуку или какие-либо распри он пережевал очень сильно и относился к этому очень серьезно. Может даже принимая все близко к сердцу. Но что поделать, таков уж он был. Он всегда с упоением читал стихи, романы о любви, какой бы она в них не представлялась. Все перекладывал на себя, пропускал через все свое существо и переживал все события и все действия вместе с героями книг. И нередко Роман то и дело пускал слезу в очередной раз, читая книгу, а то и вовсе рыдал. Настолько его все трогало, а трагические сюжеты ему были особенно близки, потому что однажды в его жизни произошла как раз таки подобная трагедия, которую он переживает до сих пор. Говорят, что настоящая любовь бывает только один раз в жизни, мол: полюбив один раз, больше, уж, любить не сможешь. Так у Романа в свое время и вышло. Как в строках у Есенина:

Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.

Он встретил ее на первом курсе (когда она тогда была на третьем) музыкально-педагогического колледжа, кажется, уже много-много лет назад. Сначала они переписывались, и забавным было то, что он не знал, как она выглядит и что из себя представляет, а вот она была о нем уже хорошо осведомлена и не один раз видела его. Их виртуальное общение было недолгим и быстро перешло на общение вживую. И кстати они оба были музыкантами. Впервые встретились примерно спустя неделю. И он до сих пор помнит этот день, этот момент, когда она вошла к нему в кабинет. Двери отворились, перед ним предстала она. Боже, как он ее с тех пор только не называл: и «Гений чистой красоты», и «Ангел, спустившийся с небес», и «Лучик света в темном царстве». В общем, произвела она на него очень сильное и самое положительное впечатление. И он сразу влюбился в нее (и так безумно). Впрочем, семя какой-то неведомой ему тогда любви поселилось в нем еще до этого, в милых переписках, которые он до сих пор с грустью и тоской перечитывает.

Их первая встреча прошла на ура, они тогда болтали без остановки. С ней он чувствовал такую легкость, такой полет, чувствовал свою родственную душу. После колледжа они вместе поехали на автобусе, ведь им было в одну сторону. Она тогда поехала по своим делам и вышла на остановку раньше, чем нужно было ему, а он, следуя незримой любовной нити, вышел за ней, чтобы хоть на минутку, но дольше остаться с ней. Тогда, как и в этот день, стояла немого мерзкая (мерзлявая) погода, тихонько сыпался снег. Он проводил ее до дома культуры сразу на остановке. Девушка это оценила. Потом они обнялись, и она пошла по своим делам, а он все еще стоял и провожал ее взглядом сквозь тихо падающих маленьких хлопьев надежд. В этот момент Роман все понял, что он влюбился окончательно и бесповоротно.

Далее все это только набирало обороты. Любовь крепчала, становилась больше, но вместе с этим невзгоды не заставили себя долго ждать. Оказалось, что у нее был молодой человек, с которым она уже долгое время встречалась. Но что же тогда у нее было с Ромой?

Чтобы ответить на этот вопрос, возможно, не хватит и сотен страниц и литров чернил. Также ничего не хватит на то, чтобы описать их необъятные чувства, их эмоции, все его и, возможно, ее горе. Впрочем, она и сама не знала, что же с ней происходило и что это было. Может быть любовь? Но как же! В нее она не верила и говорила, что ее не существует, а если и да, то это ничто или сплошное разочарование.

Они много раз сходились и столько же расходились, но сколько много еще было случайных и не очень встреч. Он все спрашивал, и себя и ее, мол: «Сколько еще должно произойти случайностей, чтобы они стали не случайностями?» И оба, хоть и по своему, но горько переживали. Сколько они пролили слез, а Роман и вовсе льет их до сих пор, а сколько признаний в любви от обоих, а сколько было поцелуев, ласк, безумной страсти ох… Хотя спали они лишь раз, но зато какой была та ночь… она была не забываемой и он до сих пор ее припоминает.

Расставались они, как уже было сказано ранее, неоднократно и, в конце концов, примерно перед ее выпуском из колледжа они расстались окончательно. Впрочем, несколько раз они еще встречались, и между ними то и дело возникало что-то неловкое и непонятное. Бывало, что он, как и тогда, начнет открывать ей душу и рассказывать, как он страдает: что жизни без нее не видит; что больше его убивает не то, что она его не любит, а то, что его сердце остается предано ей; что он молит Бога даровать ему слезы, чтобы выстрадаться, чтобы ему стало легче – но она все отнекивалась. То ей было неловко, а то ее это вовсе раздражало. За это, как она называла, «нытье» его временами не жаловала и говорила прямо, что настоящее мужики так не делают! А кто сказал, что мужчины не могу переживать так? Быть такими чувственными и нежными, страдать, рыдать. Это, казались, странные суждения, стереотипы, которые он хоть и не воспринимал всерьез, но это его в разной степени задевало: то бесило, то злило, то вгоняло в тоску или раздумья. Да кто это вообще придумал? Может быть, какая-нибудь жестокая и бесчувственная особа, у которой не было той самой любви, о которой мечтает каждая женщина? Но все равно, так или иначе, она держалась подобного мнения.

Спустя еще какое-то время они вовсе прекратили встречаться: и случайно, и неслучайно. Иногда он думал: куда она теперь, где, с кем. Но смысла в этом не было, была только тоска. Променяла ли она судьбу на любовь без любви? Хотя в любовь, как уже было сказано, она особо не верила и не понимала всего этого вообще, как и порой Романа. Однако отмечала то, что он очень много чувствует к ней, что он сильно переживает и действительно болен этим. Но, так или иначе, у нее, будто на зло, по никому не известным причинам появился другой молодой человек, к которому она ничего не испытывала, кроме какого-то чувства долга что ли (она и сама с трудом могла это объяснить). Она просто всецело отдавалась потоку в лице ее молодого человека и безучастно плыла вместе с ним. Что, в свою очередь, очень тяжело переживал Роман. И, в конце концов, она ушла, а может, уехала. И он бы поехал за ней, стал бы искать ее… Но только где? Об этом не знали даже ее редкие подруги, из которых он кусочками вытягивал информацию. Это были его последние попытки, после которых он сдался и остался один. Как где-то говорилось, кажется, у Бунина: «Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи… А потом выстрелил себе в виски из двух револьверов». Конечно, Роман так не сделал, но хотелось ему этого ужасно. Его держало лишь одно – мечта связать свою жизнь с музыкой. Но как он мучился, ведь свои слова о любви, свое признание ей он глаголом и душой высек в граните. И он, не раздумывая, забрал бы его с собой, в могилу, а на надгробии вырезал громогласную надпись: «Люблю! Люблю! Люблю!» Так он ей и говорил. Но, увы, все четно.

И что же, вот она, какая эта цена за любовь? Горе, страдание, море соленых слез – это цена? Цена искренней, самоотверженной, безумной любви, которая так и не состоялась. Вот она преданность одной единственной женщине, лишь одному образу, которому не может быть подобия.

Такую цену заплатил Роман, и он был на это согласен. Он не ждал награды или наказанья: все, чего он хотел – это любви. Даже там, где казалось, что не будет ничего, кроме боли, где сразу было видно, что все обречено на полный провал – он шел напролом, до конца: на град пуль, на ливень стрел, по минному полю путаясь и пробираясь через колючую проволоку. Кем он был? Камикадзе, самоубийцей, влюбленным, которому баллады стелили ковровые дорожки из нежных цветов и сулили ее – любовь? Кем бы он ни был, он стал тем, кем стал – мучеником.

А каково жить одним человеком и только для него? Хотеть видеть и слышать только ее, когда нет больше милее и приятнее собеседника. И что, возможно, самое сложное и невыносимое – это хотеть только ее тела, только ее губ. Это гордо, невыносимо и страшно в одно время, когда тебя влечет и сводит с ума каждый миллиметр только ее кожи, каждый изгиб только ее тела, когда во всех фантазиях – она. Сложно и то, что даже спустя столько лет он помнил вкус ее сладких губ на своих губах. Он помнил ее страстные поцелуи, укусы, теплые и нежные руки на своих руках, плечах, шее, груди – везде, где она его касалась. Ну а страшней, печальней и ужасней всего было то, что он ее больше никогда не увидит, не услышит, не обнимет, не прижмет к своему сердцу, которому она так дорога… Да хотя что там, бесценна! Она осталась так глубоко в нем, в его душе и сердце и даже в голове, из которой он отчаянно пытался ее выкинуть. Только из сердца, увы и ах, ничего не выкинешь. Вот он так и остался один, но с бесконечной любовью к ней и избрал роль мученика дел сердечных. И ни об этой девушке, ни об этой роли, кроме самого Романа больше никто не знал.

После этого он так никого и не полюбил. Конечно, бывало, что он с кем-то встречался: то от отчаянья, то от скуки – но к чему-то серьезному, взаимному, логическому это не приводило. Его переполняли разные чувства и эмоции, он был переполнен тоской и любовью лишь к одной женщине. И эту любовь, всю свою нежность и истинную страсть деть ему было некуда – все это терзало его изнутри. Каждый день был борьбой с одиночеством, которое временами сводило его с ума. Оно одолевало его.

Друзей, кстати, у Романа практически не было, а потом они вовсе исчезли. Первое время он огородил себя ото всех. Он глубоко погружался сначала в учебу, а затем и в работу, чтобы хоть как-то пережить эти муки и остаться в своем уме.

И как раз с учебой и работой все было хорошо. Бывало трудно, что-то не получалось, но в конце концов все вставало на свои места. Свою любовь и нежность он дарил детям. И, конечно, в силу своего некоего джентльменства, патологической любви к прекрасному полу, к их улыбке, к блеску их глаз, к их голоску – женщин он все же не оставлял без внимания. Но в то же время все ему были безразличны.

Этим Роман Константинович и жил долгие годы.

Ночной кошмар!

И вот, в это самое время Роман Константинович уже подходил к своему дому.

Когда он шел пешим ходом, то он не спешил. Иногда он шел так вальяжно, с долей какого-то аристократизма, как бы перед какой-то неведомой публикой выделываясь, и все фарса ради.

Он оглядывал окрестности, свой двор, улицу, деревья рядом, фонарные столбы, линии электропередач, окна домов, в которых горел свет и где то и дело мелькали темные фигуры разных пропорций. Все его как бы завлекало и интриговало. Смотрел он и на клумбы с хризантемами около подъездов, которые, увы, в такую пору уже не росли. Ему нравились цветы, а более всего ромашки и хризантемы. Как раз у своего подъезда он и посадил хризантемы всех цветов, которые смог найти. Сделал он это довольно умело, ведь не зря он когда-то подрабатывал в цветочном салоне в своем городе. А ромашки он время от времени покупал себе сам, если ему их кто-нибудь не дарил, например, коллеги по работе. Сначала, что продавцы в магазинах, что коллеги удивлялись подобному и даже посмеивались, но потом прониклись и сочли это довольно милым и трогательным.

Налюбовавшись по дороге домой всеми красотами он уже заходил в подъезд. А вообще… иногда он мог и не заходить домой сразу по прибытию. Он мог еще сесть на лавочку под окнами, посмотреть на звезды, помечтать или просто перевести дух, может, выпить лимонад, который он купит по пути домой. Но сегодня был не тот случай. Он уже ступал по ступенькам, так медленно и расслаблено, однако, каждый раз его ноги тяжело грохались на бетон.

Так он шел до второго этажа. Подходил к двери, доставал ключ, отпирал дверь, заходил, закрывал дверь. Далее все не менее монотонно. Включал свет, снимал пальто, вешал его на крючок, снимал обувь, уходил дальше в комнату со своей большой черной кожаной сумкой. Включал электричество и там. Свет же поднимал занавес, за которым была спрятана небольшая, но просторная квартирка с косметическим ремонтом. Все как у людей, простых крестьян (если так угодно): прихожая, уборная, ванная комната, кухня, большая комната (которая была разделена на две небольшие, где в одной из них была спальня). Все было обставлено симпатичной мебелью, в которой преобладал цвет (только не смейтесь), что называется «старенького бабушкиного шифоньера». Все было в меру: по‑простому, по‑деловому, по‑холостяцки. Особого внимания могли заслуживать музыкальное оборудование и книжный шкаф (понятно какого цвета), где можно было найти книги таких писателей, поэтов, как: И.А. Бунина, А.И. Куприна, А.Н. Островского, Ф.М. Достоевского, А.С. Пушкина (как же без великого), В.С. Высоцкого, С.А. Есенина и других («неудостойнных»).

Переодевался Роман перед зеркалом, в котором отражался высокий, худой, но плечистый молодой человек (несмотря на хороший такой возраст), казалось с длинными руками и уже точно длинными пальцами. Кожа его была бела будто мел, а лицо его имело вытянутую, острую форму и было гладко выбрито и иногда казалось даже немного детским. Оно изображало тоскливое и грустное выражение, а может и щадящее. Он был с длинноватыми черными волосами (примерно до подбородка), с густыми бровями и носил круглые маленькие очки. Часто люди подмечали, что он чем-то похож на Джона Леннона. Одет он был в джинсы и рубашку навыпуск; вроде и по-деловому, а вроде и нет.

Но надо было переодеться. Переодевался он преимущественно в халат: то, что нужно для уюта, по-домашнему. Для этого он заглядывал в шкаф с одеждой, где на вешалке должен был висеть халат. Но вешалка была, а халат нет. Скорее всего, переложил куда-то в другие полочки после стирки. И правда, немного поискав, он нашел халат ниже, в шкафу, в другом отделе, который делился на две секции: с какой-то одеждой и каким-то хламом, безделушками, которые зачастую было просто лень убирать в подобающее для них место (но Роман все равно предпочитал хаосу порядок). Он, стало быть, потянулся за халатом, но потом его вниманием завладел игрушечный пистолет, лежащий не слишком далеко, не слишком в углу, не слишком не на виду, где так же рядом с ним раскинулось несколько пулек на присосках. «Откуда это?..» – подумал Роман, а потом многозначительно добавил: «Ах да, кажется, припоминаю?..» Это был игрушечный пистолетик, который Роман когда-то купил в местном магазине в игрушечном отделе. Вообще, он купил его только ради спонтанного и единичного увеселенья, когда один раз ему стрельнула (ха, «стрельнула») в голову какая-то шальная мысль. Просто решил пострелять дома. Однако как-то раз на работе пистолетик пригодился для одной из музыкальных сценок (было что-то вроде утренника для детей): шериф спасал красавицу от бессовестных бандитов под небольшую рок-н-рольную пьесу (дети тогда были просто в восторге).

Но не важно. Роман, наконец, переоделся, а после решил включить музыку. В этом смысле он был довольно разнообразен: слушал классическую музыку, рок, блюз, джаз, очень любил романсы на его любимые стихи. В этот раз ему захотелось переслушать романс «Мне грустно» на стихотворение Лермонтова.

Пока играла музыка, он быстро шел принимать душ. После он шел на кухню и наливал себе чаю. Ел он, кстати, мало и нечасто, явно манкируя здоровому приему пищи (Роман давно потерял большой аппетит и скорее всего из-за этого и был такой худой).

Так вот… Присаживался он в небольшой кухне у окна: аккуратно бросал свое тело на большой деревянный стул со спинкой, брал в руки кружку и не спеша попивал черный крепкий чай без сахара, прислушивался к музыке где-то на фоне, глядел в окно, думал о чем-то своем. Например, о недавно прочитанной им книге. Он, кстати, довольно много читал, и ему это нравилось. Он находил это занятным, и временами чтение спасало его от одиночества (если, кстати, не усугубляло и без того не самое лучшее положение). Отчасти от этого Роман был смышленым, очень рассудительным, спокойным, воспитанным, не глупым, а даже, весьма, умным человеком и, конечно, образованным и интеллигентным.

После чаю он мог пойти немного поработать: напечатать ноты, подготовиться к последующим занятиям, помузицировать. Но не слишком громко, ведь время к такому моменту уже было позднее и соседи порой ругались, а иногда лучше вовсе не стоило играть или петь.

К слову, играл он на классической гитаре – это был его любимый инструмент. Еще неплохо владел фортепиано, которого, к сожалению, в квартире у него не было, но был синтезатор.

Однако на сегодня ему что-то всего расхотелось. Тоска и одиночество в этот вечер надавили на него сильнее, чем, скажем, пару дней назад и на эту ночь он решил себя не обременять.

Роман готовился ко сну. Везде выключал свет, убавлял громкость проигрывателя, но не стал выключать музыку совсем: иногда он засыпал вместе с ней. Теперь уходил в спальню (одиночную камеру, где царила вечная весна). Ложился в достаточно просторную кровать, которая была такой пустой и холодной. Ложился на спину, потом на бок, при этом, не закрывая глаз. Его взгляд устремлялся куда-то и никуда одновременно – это был взгляд на тысячу ярдов. Лицо в этот момент выражало безразличие, а глаза смятение. Депрессия? И правда, он находился в очень глубокой депрессии, глубину которой порой сам не осознавал. В эти минуты, как и во многие другие, ему было очень одиноко. Он часто думал о смерти, о том, что там, что будет после того, когда он умрет, куда он попадет. С такой же частотой он думал о суициде.

«Суицид, пусть будет легко!» – пропевал Роман в своей голове с какой-то насмешкой, когда ему становилось совсем худо. И свое самоубийство он представлял в ярких красках, каждый раз стараясь выдумать что-нибудь эдакое. Конечно, классикой жанра была петля, и он уже очень давно ощущал ее на своей шее, ведь с каждым днем без нее, как и тогда, петля на его шее затягивалась все туже. Ему оставалось только сорваться вниз со своего стула или тумбочки на чем бы он там не стоял. Наглотаться всяких разных таблеток – своеобразный пузырек с ядом. Может быть, вскрыть себе вены, но это казалось ему таким инфантильным, а еще болезненным и долгим. Он иногда думал: «А что если нож окажется тупым, а лезвия бритвы не окажется поблизости?» Думал он и о выходе между девятым и первым этажом какой-нибудь многоэтажки. Поэтому иногда он жалел, что живет всего лишь на втором этаже. Он бы наверняка сломал себе что‑нибудь, стал бы инвалидом колясочником, но это совершенно не то. Да и добить бы себя было трудно: попробуй потом еще раз залезть на подоконник и снова спрыгнуть. Не повезет, и во второй раз уже точно будешь навсегда прикован не к креслу, а к станующей ненавистной кровати. Вишенкой на этом суицидальном торте был излюбленный многими героями способ избавления себя от жизни, который так часто встречался Роману в его любимых романах – это было самоубийство посредством выстрела в голову.

И сколько же было таких избранных и опьяненных. Например, Желтков – славный малый. Но Роман даже и не думал сравнивать себя с ним, ведь при одной такой мысли он не то конфузился, не то стыдился, как будто считая себя не достойным такой чести. А юный Вертер – бедняга. Сколько же всего ему пришлось вынести (впрочем, как и Желткову). Как он страдал, какая была пропасть ох… И ведь тоже застрелился, а сколько еще он мучился, задыхаясь и кряхтя лежа на полу, в своей комнате, в лужице собственной крови. Одна был проблема – достать пистолет. Роману казалось, что каких-то несколько сотен лет назад сделать это было бы гораздо проще.

В конце концов, вдоволь накормив себя подобными мыслями, наступала стадия беспокойного засыпания, когда он то и дело ворочался, а иногда со злобой и тяжелым, резким выдохом воздуха из носа открывал закрытые глаза, если они были закрыты, приподнимался, а затем переворачивался на другой бок и снова пытался заснуть. Такие явления были частыми, и эта ночь была в очередной раз очень беспокойной. Даже казалось, что беспокойнее, чем когда-либо. Впрочем, так он думал каждый раз, но сегодня было действительно что-то особенное и невообразимое. Роман стал вспоминать и ворошить все свое прошлое до мельчайших подробностей и вспоминал каждое действие и каждое слово. Скоро на его глазах накатывались слезы. Какое-то время он старался сдерживать их, но не смог и стал, стараясь как можно тише, плакать. Он лежал на спине, потом перевернулся, уткнулся в свою подушку и стал выть в нее и скулить, чередуя все это стискиванием и скрежетом своих зубов. Потом стал ворочаться в разные стороны, при этом схватив себя обеими руками. Со стороны это было похоже на агонию. Хотя чего уж там, это и была самая настоящая агония. На заднем же фоне еле-еле можно было разобрать слова из музыки (того самого романса):

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

И все почему? Почему? Особенный день? Белая курица стала черной и снесла золотое яйцо? Ах, если бы это было так. Но, увы, нет. Это был тот самый день, когда Роман и она впервые познакомились, когда она впервые ему написала – это было четырнадцатое октября.

«Четырнадцатое октября…» – эхом звенело в его голове. Это звучало смертельным приговором, как будто Роман стоит на суде, а ему кричат, стуча молотком правосудия: «Виновен! Виновен! Виновен!» Он же, в свою очередь, кается, плачет: «Люблю! Люблю!» А ему все кричат: «Виновен! Виновен!» Затем начинается безумный, неостановимый поток мыслей, где новая мысль наступает на пятки еще не закончившийся. Между ними завязывается ожесточенная борьба, где каждая хочет разрешиться, но этому не суждено сбыться. И тому, в чьей голове идет такая борьба сулят одно – мученья. Среди этого воя можно было разобрать еще кое-что – это извечный вопрос: «Почему?» Роману казалось, что он видит ее, слышит, может дотронуться, но в следующую секунду она уже исчезает. Потом она опять появляется, и он тянет свои руки к ней, а она тянет свои руки к нему, но перед самым касанием она резко и с испугом сдергивает их и бежит от него прочь. Это невыносимо… невыносимо! Он слышит ели разборчивые слова, но не может понять, кто их говорит: «Я… тебя… лю…» Последнее слово обрывается, но он будет терзать себя тем, что будет додумывать слово дальше. И будет ли он прав в том, что он додумает? Принесет ли ему это утешение, а может конец его страданиям? Последним было пришедшее сообщение от нее. Она пришла, она здесь?

Но, то ли это был ночной кошмар, то ли сладкое мгновение – этому пришел конец. Роман пробудился от беспокойного кошмарного сна. Он быстро открыл глаза, в которых появился блеск, резко повернулся в ту сторону, где он оставлял телефон, протянул к нему руку, чтобы включить и посмотреть: действительно ли она написала ему, или это была злая шутка, сладкая ложь пошатнувшегося разума. И он в это поверил, он всегда в это верил, но (очевидно) напрасно – то было пусто, решительно ни-че-го, зеро. Нужно ли говорить, что он был и без того расстроен.

Доброе утро, о дивный мир!

Роман уже совсем проснулся. Встал тогда, когда солнце поднялось высоко. За окном было свежо. Там слегка заснеженными метелками раскинулись деревья, были отдаленно слышны голоса людей, редкий гул автомобилей, улица была погребена под прахом отрадных ожиданий.

Наступили выходные дни, которые он не любил, ведь делать ему на них было нечего, потому что все уже было сделано заранее. Да, он так отвлекался на работу, что выполнял свой план на несколько дней вперед, и потом ему было решительно нечего делать. Он старался занять себя чем угодно, желательно, чтобы все менялось в течение дня, дабы не наскучило. Например, в эту субботу он запланировал поход в городскую филармонию, в органный зал, где должны были играть Баха. И, кстати, шел он один.

Концерт начнется только в пять часов вечера, а пока Роману нужно было чем-то себя занять. Он уже успел заправить постель, сходить умыться в ванную, поставить греться чайник. Ночью музыкальный проигрыватель выключился сам, но сейчас Роман не стал его включать – он решил сыграть что-нибудь сам сидя на кухне в ожидании чайника.

Он сходил в комнату за гитарой, вернулся, приоткрыл окно, сел у него и начал наигрывать какую-то мелодию, которую сочинял на ходу. Инструмент пел светлую, воодушевляющую, но совсем немного грустную мелодию в мажорном ладу как раз подходящую для этого утра. Мелодия двигалась то вверх по звукоряду, то вниз. Она металась из стороны в сторону, ища выход, куда же ей разрешиться. В конце концов, мелодия в темпе поползла наверх к солнцу и закончилась так же, как и начиналась, но в октаву.

Тем временем чайник уже закипел. Роман отложил гитару и стал наливать чай. После всех приготовлений он сел туда же, где недавно сидел с гитарой.

– Какое прекрасное утро, – сказал Роман Константинович легким баритонистым голосом вслух сам себе. – Доброе утро, о дивный мир!

Он сделал несколько глотков и заговорил снова.

– Как самочувствие? – выкинул Роман в воздух будто бы не для кого, а потом сам же ответил: – Где-то в диапазоне между отчаяньем и надеждой!

Такие перфомансы случались часто даже на публике. И да, в школе и в обществе разговоры Романа самого с собой были частым явлением и смотрелись они всегда комично и могли знатно развеселить окружающих. Чувство юмора у Романа, к слову, было на удивление хорошим, если не смотреть на то, что творилось у него внутри. Он мог шутить мрачно, с чернухой, пошло, мило, безобидно или просто весело. В общем по-разному.

И это может быть странно, но на публике он старался вести себя весело, так, как будто его ничего не тревожит. Однако в его выражении лица то и дело можно было уловить грусть или этому подобное, а в глазах тоску. Но никто не видел в этом чего-то серьезного или трагичного. Даже наоборот как бы подмечали, что это ему к лицу и что это его как-то романтизирует.

Кстати чай Роман уже допил и собирался приготовить яичницу с колбасой и дольками помидоров. И пока Роман кашеварил, он успел включить музыку в проигрывателе: что-то из джаза.

12 3 4 5 6 7 8 Следующая ⇒