|
|||
болезнь крепко захватила меня, если даже само исчезновение каравая, ради которого яболезнь крепко захватила меня, если даже само исчезновение каравая, ради которого я перенёс такие муки, было мне уже безразлично. (21)Придя в общежитие, я разделся, залез в ледяное нутро постели и попросил друзей, чтобы они принесли кипятку. —(22)А кипяток-то с чем?.. (23)Ты из дома-то неужели совсем ничего не принёс? (24)Я рассказал им, как было дело. —(25)А не был ли похож тот шофёр на нашего Мишку Елисеева? — спросил Володька Пономарёв. —(26)Был, — удивился я, вспоминая круглую красную харю шофёра с маленькими серыми глазками. — (27)А ты как узнал? — (28)Да все хапуги и жадюги должны же быть похожи друг на друга! (29)Тут в комнате появился Мишка, и ребята, не выдержав, впервые обратились к нему с просьбой. (З0)Видишь, захворал человек. (31)Дал бы ему хоть чего-нибудь поесть. (32)Никто не ждал, что Мишку взорвёт таким образом: он вдруг начал орать, наступая то на одного, то на другого. —(ЗЗ)Ишь, какие ловкие — в чужую суму-то глядеть! (34)Нет у меня ничего в тумбочке, можете проверить. (З5)Разрешается. (36)При этом он успел метнуть хитрый взгляд на свой тяжёлый замок. (37)Навалившаяся болезнь, страшная усталость, сердоболие, вложенное матерью в единственный каравай хлеба, бесцеремонность, с которой у меня забрали этот каравай, огорчение, что не принёс его, забота ребят, бесстыдная Мишкина ложь — всё это вдруг начало медленно клубиться во мне, как клубится, делаясь всё темнее и страшнее, июльская грозовая туча. (38)Клубы росли, расширялись, застилали глаза и вдруг ударили снизу в мозг тёмной волной. (39)Говорили мне потом, что я спокойно взял клюшку, которой мы крушили списанные тумбочки, чтобы сжечь их в печке и согреться, и двинулся к тумбочке с замком. (40)Я поднял клюшку и раз, и два, и вот уже обнажилось сокровенное нутро «амбара»: покатилась стеклянная банка со сливочным маслом, кусочками рассыпался белый-белый сахар, сверточки побольше и поменьше полетели в разные стороны, на дне под свёртками
|
|||
|