Анекдот. В горах. Мирослав воюет

Анекдот

Золтан неожиданно остановился и сжал мой локоть.

— Вы помните учителя Бергера? — спросил он. Его отсутствующий взор скользил по верхушкам деревьев бульвара.

Я осторожно высвободил больной локоть из его жестких пальцев. Золтан, конечно, не мог знать, что чешская пуля раздробила мне кость в восемнадцатом году.

Бергера я помнил прекрасно. Он был нашим гимназическим учителем. Мягкий и очень рассеянный человек; двойку у него получали только ученики, которые, по его выражению, «даже не дохнули на урок» — из злостной лени или в расчете на рассеянность учителя. Если же парнишка оказывался способным, Бергер не успокаивался до тех пор, пока не подтягивал его. Длинный, сухой, черный — таков был «господин учитель Бергер». Из бедного еврейского мальчика он выбился в учителя гимназии. Мы его считали свободомыслящим радикалом. Он разговаривал с нами всегда в тоне легкой иронии.

— По моему мнению, — говорил он, — если бы мы вместо латыни стали бы учить французский или, предположим, английский язык… Но я что? Я бедный еврей. Вы же — потомки Арпада, Тёхётёма, Аттилы и всех воинств небесных!..

При этом он оглядывал мальчишеские головы и его черные маленькие глаза лукаво блестели.

Мы молчали. Мы отлично понимали, на что намекает учитель.

Мы были искренне к нему привязаны.

Вне школы учитель Бергер держался с нами, как с равноправными взрослыми друзьями…

— Почему вы вспомнили Бергера? Ведь мы говорили об империалистической войне, о горячих, шумных днях мобилизации, о первых трагических боях и постепенном отрезвлении? — спросил я.

— Дело в том, — неторопливо ответил Золтан, — что учитель Бергер изрядно-таки охладил мой патриотический пыл в первые дни мобилизации. Строю говоря, он сыграл большую роль в моем отношении к войне.

— Не хвалитесь! Я же знаю, что вы двадцать восемь месяцев были на фронте и считались одним из самых боевых офицеров. Мне говорил о вас полковник Хуперт, — мы с ним вместе были в плену, — и говорил в самых хвалебных выражениях.

— Полковнику пришлось изменить свое мнение, когда летом девятнадцатого года я арестовал его на румынском фронте за разложение венгерской красной армии!

— Да… Поучительные неожиданности эпохи революций и войн. Но не будем уклоняться от темы. Расскажите, чем учитель Бергер повредил вашему патриотизму.

Золтан оживленно заговорил:

— Бывает так, что вовремя сказанное слово дает большие результаты, чем целые годы тяжелого опыта. Два человека повлияли решающим образом на мое отношение к войне. Один — был учитель Бергер, а другой Андраш Тот, рядовой моего взвода. Их слова были, конечно, случайны, но они меня вывели из запутанного лабиринта бессмыслиц и безумий.

— Ну, теперь вы приплели еще какого-то Андраша Тота. Расскажите лучше, что произошло с Бергером.

— Простите. Я немного рассеян. С учителем Бергером я встретился в один из шумных дней мобилизации четырнадцатого года. Он только что вышел из кафе, лицо его было необычно сурово. С тросточкой под мышкой он быстрыми шагами пересекал улицу. Я поклонился ему. Я шел в приемную комиссию, чтобы подать заявление о досрочном вступлении в армию, и чувствовал себя будущим рыцарем великой эпохи. По всей вероятности, на моем лице сияла глупейшая радость. Учитель окинул меня быстрым испытующим взглядом.

— И вы тоже, друг мой?.. — спросил он.

— «Всем нам надо идти в бой», — продекламировал я в ответ припев песни Кошута.

Бергер крепко сжал мою руку и потащил меня в тихий переулок за зданием театра. Там он остановился, снял пенсне, протер его, надел снова, внимательно оглядел меня, склонив по-птичьи голову набок, и пожевал губами. Мне стало неловко. Я уже знал, что сейчас будет проборка…

— Вот что, мой умный друг… Собственно говоря, это дело не мое, об этом должны были бы беспокоиться ваши лапа и мама. Я только бедный еврей, а ваша семья как-никак потомки Арпада, Алмоша, Лттилы, слепого Боттяпи!.. Дорогой мой Золтан, не спешите вы с этой проклятой войной. Вы думаете, что государственные деятели вкладывают в это дело свою душу?.. Ничего подобного! Начинается опасная игра. Понимаете? Страшная игра! Неслыханное преступление. Ни вам, ни вашей честной трудовой семье нет до этого никакого дела. Понимаете? Эта война не только уничтожит и искалечит тысячи и тысячи подобных вам смертоносными снарядами, — она может смертельно ранить и даже совсем уничтожить всю нашу цветущую страну. Не спешите! Прощайте! — И он бросился от меня по пустынному тротуару.

После мучительной получасовой внутренней борьбы я разорвал свое заявление. Но не успели еще просохнуть благодарные слезы моей матери, как за мною прислали официально, забрали меня раньше срока, — и к зиме пятнадцатого года я шагал под ранцем.

Я проделал всю мучительную карпатскую кампанию, которая требовала от офицеров безжалостности, от солдат — крепких мускулов и бычьих нервов.

И вот тогда-то рядовой Андраш Тот во второй раз дал мне понять, что честному трудовому человеку действительно нет никакого дела до этой войны.

То, что я вам сейчас расскажу, может прозвучать просто как анекдот…

Это был период, когда у нас в Карпатах дела обстояли особенно плохо. Однажды, когда мы стояли на роздыхе, распространился слух, что наш полк посетит кронпринц Карл. Можете себе представить, как заволновалось полковое начальство. Немедленно был издан приказ:

«Морды выбрить начисто! Оборванным привести себя в порядок! Кто совсем раздет — должен скрыться с лица земли!»

На особом офицерском собрании все обсуждалось детально. Я попросил слова. У меня было особое мнение. Я считал, что необходимо продемонстрировать нашу оборванность, показать, как гниет после первого же дождя шинель на солдате, как колени просвечивают сквозь сукно, как после одного марша рассыпаются бутсы. Надо показать все это молодому кронпринцу. Пусть он увидит, как бессовестно грабят армию военные поставщики. Пусть ответят за это генералы, ведающие снабжением.

Полковник Хуперт был ни умнее, ни честнее других, ему, видите ли, было стыдно, что его полк так оборван, что сорок процентов его людей босы. А то, что личный состав полка неслыханно убывает, что он мог бы разоблачить будапештских и венских спекулянтов, — это ему даже в голову не приходило.

После нашего собрания было поротное совещание с унтер-офицерами.

— Внимание! К нам прибывает императорское высочество кронпринц Карл-Франц. Каждый солдат должен быть выбрит и вымыт. Оборванцев запереть в конюшни, в сараи, чтобы они не попадались на глаза и не оскорбляли своим видом взоров его императорского высочества. А теперь — об отдаче чести. Тот, кто увидит его императорское высочество и его свиту, тут же на месте замрет во фронт и полным поворотом проводит императорские особы, пока они не скроются из виду.

Была оглашена подробная инструкция по приему кронпринца (очевидно, разработанный в Вене шаблон). Церемония заключалась в следующем: перед полком выстраивается шеренга. Правофланговым стоит один из командиров батальона — майор; за ним, как диктует лестница чинов, идут капитаны, обер-лейтенанты, лейтенанты, вплоть до офицер-аспиранта; затем унтер-офицеры — по одному представителю от каждого чина, и в конце трое рядовых. Кронпринц обойдет шеренгу и поздоровается с каждым за руку. Может случиться, что его высочество задумает спросить:

«Знаете ли вы, почему я подаю вам руку?»

На этот глубокомысленный вопрос должен немедленно последовать четкий ответ:

«Ваше королевское высочество этим рукопожатием приветствует всех тех, чин которых я представляю перед вашим высочеством».

Это очень трогательно… Вообразите только: его королевское высочество, будущий император — и так просто пожимает руки своим офицерам и солдатам! Кто знает, — может быть, ему кто-нибудь понравится и он снимет один из своих блестящих орденов и прицепит на грудь счастливцу! С ума можно сойти!..

Можете себе представить, какое волнение было в штабе полка.

Я был зол. Самая простая человеческая логика говорила, что командование должно разоблачить панамы поставщиков, трудности с продовольствием и преступную халатность с подачей огневых припасов. Ведь когда еще подвернется такой случай?..

Но я был круглым дурачком в области высокой политики. Кронпринца посылали на фронт не для ревизии, а для того, чтобы он своим «личным появлением» поднял воинственный дух венгерских частей, которые, по мнению Австрии, защищали в Карпатских горах от вторжения русских войск не столько Будапешт, сколько Вену. Если бы мы показались кронпринцу такими, как мы есть, он не поверил бы, что это та «доблестная» венгерская армия, о которой в ставке рассказывали чудеса.

Вопреки всем моим стараниям, я попал в список «избранных». Из солдат моего взвода выбрали Андраша Тота.

Действительно, более интересный типаж трудно было найти: он был среднего роста, с энергичным умным лицом, на котором поблескивали и щурились хитрые глаза, с насмешливым ртом, прячущимся под геройскими лихими усами. На нем была прошлогодняя серая боевая форма, немного потрепанная, но все еще ловко сидевшая, на груди болтались две медали военного времени. Я очень низко стоял на лестнице офицерских чинов, так что Андраш Тот был от меня в шеренге седьмым. Когда я смотрел на левый фланг, то сейчас же ловил взглядом кончики его залихватских усов.

Мы несколько раз репетировали комедию встречи. Капитан Игманди играл роль кронпринца. Он проходил по ряду, подавал руку и спрашивал то одного, то другого: «Как вас зовут?» — «Иштван Варга, ваше королевское высочество!» — «А ну, Варга, скажите, почему я с вами здороваюсь за руку?» И после этого мгновенно следовал чеканно-бездумный ответ.

Два дня ждали мы кронпринца. На третий стали поговаривать, что пора нам сменить вконец измотанный на передовой позиции полк, когда вдруг на дороге, ведшей к нашей горной деревушке, показалась вереница автомобилей. Мирная картина отдыхающего лагеря мгновенно изменилась. Все заняли заранее намеченные места. «Избранные» собрались у штаба полка. Дежурная рота выстроилась перед церковью. Офицеров била лихорадка. Оборванные попрятались. Те, кто еще не успел побриться, без мыла сдирали с себя кожу перед кривыми солдатскими зеркальцами.

Командир полка не находил себе места. Капитан Игманди уже проверял наши ряды. Я взглянул налево и увидел копчик бравого уса моего Андраша Тота. Я отчетливо чувствовал, до чего вся эта комедия не вяжется с завтрашним кровопролитным боем.

Тем временем автомобили остановились на небольшой площадке у ворот. Из них вышло несколько блестящих офицеров и одна дама. Вы знаете, при таких «высочайших» появлениях самое ослепляющее — это свита, а не сама королевская особа. Кронпринца я разглядел последним. Он был круглолиц, выше среднего роста, с небольшими усиками, толстыми губами, с детскими глазами неопределенного цвета, — больше похожий на изящного чиновника, чем на офицера в полковничьем чине. Добродушно, немного скучающе улыбаясь, он выслушал рапорт командира полка и прямо направился к нашей шеренге. Пожав руку командиру второго батальона, он стал постепенно приближаться к нам.

Было очень тихо. Только за горным хребтом изредка, как в кегельбане, прокатывались пушечные выстрелы. Тонко звякали шпоры. Я на секунду почувствовал в своей руке вялые пальцы в перчатке. Кронпринц уже шел дальше, оставляя за собой легкий запах духов.

Вдруг свита остановилась. Все замерли. Правильно, но с заметным венским акцептом, кронпринц спросил по-венгерски:

— Как тебя зовут?

— Андраш Тот, рядовой, ваше королевское высочество!

«Ага, — подумал я, — напоролся на Тота. Он лицом в грязь не ударит».

— А почему я с тобой за руку здороваюсь?

Молчанье. И вдруг четко, как заученный урок, раздалось:

— Потому что теперь война, господин кронпринц.

Тишина. Тишина. Даже пушки перестали грохотать.

Кажется, слышно, как бьются сердца. В глазах полкового командира, вероятно, померк свет. Капитан Игманди умоляюще смотрит на повисшие в небе облака. Кронпринц понимает, что ответ не обычный, но он точно не знает, что именно ответил ему солдат. Он быстро сунул оставшимся двум рядовым руку и направился к штабу полка. Когда были уже у ворот, кронпринц остановился и, все так же улыбаясь, спросил командира:

— Was hat der Kerl gesagt?[7]

Хуперт, почтительно склонившись, что-то ответил. Послышался веселый смех. И вдруг оборвался. Кронпринц как-то съежился и молча повернул к воротам.

Я продолжал стоять в шеренге. В моем мозгу вертелся вопрос: «А ты-то сам посмел бы ему так сказать?»

Как только свита кронпринца скрылась за воротами, за Андрашем Тотом пришел патруль.

В горах

В горах три дня и три ночи бушевала буря, сверкали молнии. Вместе с отбитыми от скал глыбами в пропасть, отчаянно крича, проваливались люди…

Наконец буря стихла. В праздничном солнечном блеске четко вырисовались гранитные массивы и сверкали величественные глетчеры. Была война.

Среди чарующих гор Тироля люди, одетые в униформу, охотились друг на друга.

К вечеру третьего дня, когда смолкли выстрелы и пушки уползли, как истощившие свою злобу собаки, венгерцы потеряли итальянцев, а итальянцы потеряли венгерцев. Все спуталось. Никто не знал, в чьих руках находится та или иная сопка.

На рассвете четвертого дня венгерцы выслали партию разведчиков — неутомимых лыжников, самых остроглазых снайперов. Они должны были установить, где находятся неприятельские части, и тем самым помочь наступающим войскам обойти с тыла, разбить и обратить в бегство настойчивого и сильного противника.

Лыжники пробежали первое снежное поле. На склоне горы молодой солдат доложил лейтенанту:

— Итальянцы.

Быстро, как птицы, разведчики скользнули под прикрытие скалы. Итальянцы находились выше, на выдававшейся вперед террасе. Их отряд вдвое превышал венгерский. На самом краю обрыва стоял офицер и наблюдал в бинокль. Узкая полоса снега разъединяла врагов.

Лейтенант быстро принял решение — пробраться вверх по склону. Измотать противника. Если противник решится их преследовать, надо пробраться в тыл итальянцев, а тогда должны заговорить ручные пулеметы.

— За мной! — крикнул лейтенант и первым выбежал из-под скалы.

Прогремело несколько выстрелов, и началась погоня. «Альпини, — думал пожилой фенрих, смахивая снег с коротко подстриженных усов, — они тут, как дома. Лейтенанту следовало бы… Впрочем, он отвечает за отряд и сам должен знать, что нужно делать в таких случаях».

То, что лейтенанту едва минуло двадцать лет, что он только в четырнадцатом году кончил гимназию, не имело никакого значения.

Скользя по снегу, фенрих вспоминал Париж, скульптора Родена, свои артистические планы, так резко и грубо оборванные войной. Подъем его не утомлял — он был спортсменом, альпинистом.

Погоня продолжалась. Как две стаи диких коз, неслись лыжники с одной высоты на другую, используя каждый кусочек, покрытый снегом. То у венгерцев оказывался удобный выступ, то итальянцы находили удачное прикрытие.

Было уже далеко за полдень.

Охота проходила не без жертв. Когда венгерский отряд пробирался к вершине розовевшей в солнечных лучах скалы, один из солдат поскользнулся и на глазах у всех скатился в снежную пропасть. Несколько секунд слышался его замирающий крик. Но останавливаться было нельзя.

Лейтенант несколько раз доставал из сумки карту, пытаясь разобраться в местности, но едва он ее разворачивал, как ему докладывали, что итальянцы приближаются.

Во время погони оба отряда описали большой полукруг и отошли далеко вправо. Лейтенант чувствовал, что они удаляются от заданного направления. Фенрих дважды предупреждал его, что отряд рискует заночевать в горах.

Солдаты уже приходили в ярость. С них катился пот, и пар подымался от их шерстяных свитеров.

Рядовой Майорош, приятель фенриха, скрежетал зубами, вспоминая погибшего товарища. Он сам не знал, на кого больше сердиться: на итальянцев или же на своего лейтенанта. Но на войне не приходится долго думать о тех, кого уже нет.

Под тяжелыми бутсами поскрипывали лыжи. Солнце еще ярко светило. Спуск был отличный…

На одном из поворотов мадьярам удалось взять преследователей под фланговый обстрел. Четверо «альпини» покатились вниз по склону.

— Поймать! Окружить! Заставить сдаться проклятых мадьяр! Однако эти дикари отлично овладели лыжами… Аванти, альпини! — горячился молодой и смуглый итальянский капитан.

«Альпини» чувствовали себя здесь, как в родном краю. Они провели годы военной подготовки в итальянском Тироле. Сицилийские крестьяне, неаполитанские рыбаки, римские каменщики и тирренские текстильщики — все они обучались здесь законам гор: стремительности, меткости, упорству. Сам капитан кончил школу в Милане, война выковала из него настоящего солдата, упрямого, страстного охотника.

С досадой складывая карту, лейтенант решил внимательно осмотреться и приложил к глазам бинокль.

Они находились на склоне сопки, со всех сторон окруженной скалами. Внизу неприятель, и на его стороне все преимущества. Надо взбираться выше. Там, шагах в двухстах, стелется кустарник. За ним тремя снежными гигантскими увалами идет другой спуск. Если им только удастся достигнуть этих снежных скатов, на них можно развить такую скорость, что итальянцам придется отстать. Итак, вперед!

Фенрих за это время успел несколько разобраться в карте: он хотел что-то сказать начальнику отряда, но тот уже отдал приказ.

Фенрих опять шел последним, стараясь не отставать. «Эх, если бы не война!..» — думал он, охватывая взглядом художника величественную панораму снежных гор.

Стрелки с трудом продирались сквозь цепкий кустарник, посмеиваясь над бесполезными выстрелами итальянцев. Но мускулы начинали сдавать, кружилась голова, прерывалось дыхание.

— Еще немного! — кричал лейтенант. — Мы вывернемся!

Однако увалы оказались обманчивыми. После спуска начался долгий изнурительный подъем. Все медленнее передвигались лыжники, опираясь на палки.

Наконец вторая полоса кустарника скрыла их от преследователей; за ней открылся желанный скат.

Стремительное движение вперед. Ветер свистит в ушах. Из-под лыж вихрями взметается снег. Стоп!

Перед ними цепь итальянцев и угрожающе наставленные дула карабинов. Увернуться невозможно. Один стрелок уже упал. Снег около него окрасился алыми пятнами. Со стоном падает другой, сбивая бегущего рядом.

— Назад! Назад! Живее! Проклятые альпини!.. Все скатываются обратно через гребень увала. Неприятеля не видно.

Ветер, свистя, вздымает снежную пыль. Солнце затягивается туманом.

Отряд идет по широкому льдистому полю.

Лейтенант снова достает карту и на этот раз долго изучает ее. Фенрих что-то сверяет по своей. Обоим ясно, что они сильно уклонились в сторону.

Измученные стрелки валятся прямо на снег и жадно хватают его пересохшими губами.

Дозорный докладывает:

— Итальянцы прошли кустарник. Снова раздается команда:

— Вперед! Наверх!

Потрескивает тонкая ледяная корка. Лыжи цепляются за камни. Тяжело и вяло передвигаются разведчики. Только бы не поломать лыж!..

Прямо впереди высится обнаженная хмурая скала. Узкая белая полоска ведет к ее подножию. Ветер свистит все сильнее. Вершину скалы окутывает клубящийся туман.

Отряд останавливается. Старый фенрих недоверчиво всматривается в потемневшее, свинцовое небо. Сверху слышен угрожающий протяжный гул. Над узкой снеговой тропинкой проносится белое облачко. Гул усиливается.

— Вперед! Быстрее! К скале!

Ветер обжигает лица бегущих. Внезапно путь преграждает барьер громоздящихся каменных глыб.

— Бросить лыжи! Начинается буря! Вперед! Спасайтесь!

Там, на узкой террасе, темнеет спасительное прикрытие.

На ветру одежда стрелков мгновенно покрывается ледяной коркой, слезы замерзают на ресницах.

Лейтенант думает о том, как обстреляют они наконец проклятых «альпини», если те вздумают сунуться сюда. Где они теперь?..

Фенрих с привычной ловкостью альпиниста перескакивает с камня на камень. Укрыться от бури!.. Сверху снова доносятся раскаты, сопровождаемые воем ветра. Что это? Обвал? На головы солдат сыплются комья снега.

— Скорее в прикрытие!

Снежный поток становится стремительнее и гуще. Только что пройденный барьер уже совершенно засыпан. Нечего и думать о том, чтобы выставить дозоры. Все потонуло в снежном буране. Солнца почти не видно, временами наступает полный мрак.

Но вот там, где они только что прошли, на узкой снеговой полосе показываются «альпини»: один, другой, третий, четвертый… Временами их скрывает снежная мгла. Но все же ясно, что они тоже хотят укрыться под скалой.

Лейтенант дает приказание — быть наготове.

С удвоенной силой возобновляется грохот, свист и рев ветра, обрушивая на людей новые потоки снега, и они, падая и натыкаясь друг на друга, жмутся к каменной стене.

«Альпини» приближаются. Передний, высоко подняв короткий карабин, что-то кричит, стоя в белесом вихре. Его слова относит ветер. Можно разобрать только:

— Лавина!.. Лавина!..

Буран свирепствует все сильнее.

— Лавина!.. Лавина!.. — кричат итальянцы, пробиваясь через снежный барьер. Их крик похож на вопль обезумевших крестьян: «Пожар!.. Пожар!..»

Мадьяры прислушиваются и сквозь слепящий вихрь наблюдают за приближением врага.

В завывании ветра, в грохоте камней, в вихре льда и снега слышится все заглушающий гул. Кажется, весь склон горы превратился в движущуюся, бурлящую массу. Она закрывает солнце и повергает людей в темноту, прерываемую внезапными вспышками света. Все дрожит, движется и ревет. Это продолжается долго, очень долго, целую вечность.

Снежная пурга то затихает, то возобновляется с новой яростью.

Потом наступает долгая тишина. Только впереди, оттуда, где раскрылась бездна гигантского обрыва, доносится вздрагивающее всхлипыванье катящихся льдин.

Сквозь плотный снежный туман начинает проглядывать солнце. И вот уже дрожащая радуга перекинулась по небу.

Первым поднялся фенрих, с трудом выбираясь из снежного сугроба.

Окрестный пейзаж резко изменился. Прямо перед отрядом у самого подножия скалы лежали бесформенные груды камней и льда, засыпанные снегом.

По одному люди высвобождались из-под снегового обвала. Раздавались удивленные восклицания, стоны, просьбы о помощи… Солдаты окликали друг друга, разыскивая друзей. Слышалась смешанная венгерская и итальянская речь. «Враги» настороженно и неприязненно оглядывали друг друга. Язык и одежда их резко отличались, но лица были одинаковы: простые, обветренные, огрубевшие от боев и лишений.

Удивление постепенно сменялось любопытством. Итальянцы, собравшись в кучу, о чем-то оживленно говорили, потом рассмеялись.

Вдруг длинный Майорош, переваливаясь по снегу, направился к итальянскому солдату, у которого была рассечена щека от самого лба до верхней губы. Из раны сочилась кровь. Вынув свой санитарный пакет, Майорош разорвал его и умело забинтовал раненого.

Кто-то из итальянцев крикнул:

— Браво, мадьяро!

Это сломило напряженную тишину. Все зашевелились, радостно загоготали. Солдаты, недавно со страхом и злобой преследовавшие друг друга, жали один другому руки и говорили, говорили, не понимая слов, но ощущая большую радость.

Невысокий смуглый быстроглазый итальянец сказал несколько слов по-венгерски. Его сначала не поняли.

— Я был Будапесто… — повторил он.

Тогда венгерцы мгновенно окружили его дружественной толпой. Узнав, как его зовут, они одобрительно похлопывали его по плечу, прищелкивая языком и приговаривая:

— Луиджи!.. Луиджи…

Маленький итальянец стал центром внимания. Он переводил, беспощадно коверкая венгерские слова.

Все ясно. Они встретились. Теперь конец погоне. Мадьяры совсем не сердятся. И итальянцы не сердятся. Никто не сердится. Нет злобы, нет войны… Давайте пообедаем, братья!.. Ром, сигарета… консервы…

Раскрылись походные ранцы. Итальянец подходил к мадьяру, мадьяр к итальянцу. Каждый хотел быть хозяином, угощающим гостя.

— Компаний… Брат… приятель… камарадо… Буона консерва! Сигаретта… вино!.. Нон каписко! Все в порядке. Си, си! Ешь, пей… Будешь другом!

Фенрих присматривался к этой необычной картине, и в глазах его мелькали лукавые огоньки. Он уже успел привести себя в порядок. Отряхнул запорошенную снегом куртку, продул ствол карабина. Ружейная мазь застыла на губах, и он усердно отплевывался.

«Смотри-ка, уже и подружились!» — думал он.

Майорош целовался с Луиджи. И это враги!.. Это они гонялись целый день друг за другом, подстерегая, скрываясь, горя желанием убить, уничтожить.

Фенрих вспомнил того, который скатился в пропасть, и четверых убитых итальянцев…

Поодаль от своего отряда одиноко стоял итальянский капитан, живописный в своей белой пелерине. Отвернувшись от «бивуака», он следил за венгерскими офицерами. Фенрих поймал взгляд лейтенанта. Молодой, круглолицый, только с намеком на усы над пухлыми губами, лейтенант был смущен, не зная, что следует предпринять. Глаза его беспокойно перебегали со своих солдат на итальянцев. Фенрих достал карту и, казалось, совершенно углубился в ее изучение. Потом подошел к самому краю обрыва и стал оглядывать местность, сверяя ее с картой. Брови его высоко поднялись. Он не слышал резкого окрика итальянского капитана, не видел сразу помрачневших солдат, когда капитан, требуя, чтобы они построились, начал грозить им револьвером.

Лейтенант подозвал унтер-офицеров:

— Отвести людей в сторону! Итальянцы хотят окружить нас. Быстро, без промедления!

— Дайте же потолковать с людьми. Дайте же людям поесть, — воскликнул Майорош.

Никто из стрелков не двинулся.

Капитан тихим, но отчетливым голосом давал приказания стоявшим перед ним навытяжку унтерам своего отряда.

Среди «альпини» пробежал ропот. Раздалось несколько выкриков:

— Капитано! Капитано!..

Венгерские унтера по одному выталкивали своих стрелков из смешанной толпы солдат. Они проделывали это не спеша, с опаской. Потом приказали построиться. Венгерцы подчинились неохотно. Один из «альпини» замахнулся карабином на близко подошедшего к нему унтера. Тогда вмешался лейтенант:

— Фенрих! Фенрнх! Куда тебя черт унес? Живо! Итальянцы нас окружают!

Фенрих обернулся. Высоко держа в руке карту, он крикнул:

— Силенцио!

Все затихли и обернулись к фенриху.

— Луиджи, — срывающимся голосом заговорил он. — Переводите!.. Бросьте вражду, друзья. Уже больше двух часов мы находимся на территории Швейцарии, в двадцати километрах от нашей границы.

— Конец войне! — исступленно завопил Майорош и подбросил карабин в воздух.

— Финита ла гуерра! Финита! — воскликнул Луиджи, и, захлебываясь, стал переводить.

Итальянцы исступленно закричали. Мадьяры срывали шапки и кидали их вверх. Люди обнимали друг друга. Унтер-офицеры смущенно поглядывали на своих командиров.

В буре общего восторга два человека повернулись друг к другу — лейтенант и капитан. И словно их толкнула одна и та же мысль: они быстро надели лыжи и по свежему снежному полю стремительно и плавно пустились вниз по склону.

— Браво, капитано! — крикнул Луиджи вслед удаляющемуся офицеру в развевающейся пелерине.

Спустя полчаса смешанный отряд с песнями и веселыми шутками спускался с высоты. Солдаты несли карабины на плечах. Так возвращающиеся с поля крестьяне несут орудия мирного своего труда.

В долине, у швейцарской пограничной будки, перед двумя изумленными стариками-часовыми, они сложили в кучу ружья, патроны и гранаты с вывинченными капсюлями. Освободившись от ненужного груза, стрелки вошли в селение и направились к зданию управы.

Это произошло в горах, в один из декабрьских дней 1916 года. Война умирала. Солдаты империализма поняли друг друга.

Мирослав воюет

Батальон с утра шестой раз шел в атаку. Русские отступили на старые позиции, очистив наконец свой передовой окоп. Дерзко выдвинутый под самый нос мадьярам, он не давал покоя вновь назначенному командиру батальона.

Когда с последними маршевыми частями в полк прибыл новый майор и с ним несколько младших офицеров, Эрвину стало ясно, что придется на время проститься со спокойной окопной жизнью; многие хорошие бойцы отправятся «нюхать фиалки с корня», пока какое-нибудь неудачное дело не собьет спеси новому командиру.

В роте Эрвина тоже сменился начальник. Одного взгляда на лейтенанта Фрея опытному человеку было достаточно, чтобы понять, что с ним дело не обойдется без канители. На его юношески розовом, упитанном лице бледно-голубые глаза казались осколками светлой жести. Маленькая голова сидела на атлетически широких плечах. Над левым карманом на груди было совсем пусто: ни одной самой скромной ленточки. Впрочем, это и не удивительно — лейтенант Фрей всего три месяца назад окончил военное училище. Эти три месяца, проведенные им в запасном батальоне, успели создать ему славу жестокого муштровика. Лейтенанту не терпелось попасть на фронт, где на колючих кустах войны цвели и ждали его золотые офицерские звездочки. Война тянется уже третий год и может кончиться так же неожиданно, как и началась. Тогда — прощай, карьера.

Эрвин уже почти два года носил за спиной ранец. Однако, несмотря на то что опыта у него было больше, чем у многих офицеров, дальше чина взводного унтера он не подвигался.

Эрвин не скрывал, что он — «соци». Это вовсе не значило, что он был членом социал-демократической венгерской партии. Отнюдь нет. Эрвин — совсем другое: он социалист индивидуалист. Барин-пролетарий. Кому не нравятся его прямые горькие слова — пусть не слушает.

Когда лейтенанту Фрею пришлось в первый раз встретиться лицом к лицу с Эрвином, он процедил сквозь зубы, что «не потерпит в своей роте политиканов». Это было сказано перед строем. По второй шеренге неслышно прошелестел смех. В первой только переглядывались, но так, что даже ресницы не дрожали. Разве понимает маленький лейтенант, что значит третий год войны?!

Эрвин откровенно говорил об этом капитану Альвинцу, бывшему командиру батальона, который если и не одобрительно, то все же молча выслушивал вольноопределяющегося.

— Эта война, капитан, одна из самых нелепых и ненужных войн в истории человечества. Наблюдая солдат, я пришел к заключению, что они уже начинают отрезвляться от той шумихи, которой задурманивали им головы военные оркестры и патриотические ораторы в казармах и на перронах вокзалов, откуда отправляют эшелоны на бойню. Солдаты начинают принимать человеческий облик, и воинская дисциплина сходит с них, как летний загар.

Восхищаясь в душе этими плавными фразами, Эрвин в свободное время заполнял ими письма, которые он писал в столицу своему бывшему университетскому профессору, поощрявшему его свободомыслие.

Капитан Альвинц слыл либеральным офицером. С вольноопределяющимся его сближала почти годичная фронтовая жизнь. Считая Эрвина оригинальничающим пустословом, он многое спускал ему за стойкость в бою. Но, однако, предусмотрительно вычеркивал каждый раз его имя из списков производств в офицеры, рассчитывая на то, что какая-нибудь шальная пуля расправится с болтуном.

Эрвин лежал в цепи. Уже шестой раз был он сегодня на том же самом месте. Батальон приближался к критической точке. Ровная вершина холма круто нависала над ними, как карниз башни. До того они продвигались в «мертвом пространстве», защищенном от пуль, где их ничто не тревожило, кроме редкой и вялой пристрелки русских батарей.

Теперь они осторожно ползли, плотно прижимаясь телами к колючей щетине скошенного поля. По гребню холма, шагах в семидесяти пяти, тянулись укрепленные окопы русских с проволочными заграждениями.

Приближались решительные минуты. Эрвин потянулся за фляжкой с ромом и глотнул горькой, обжигавшей жидкости. Горячая волна пробежала по его жилам. Но голова оставалась ясной. Он осмотрелся. Неподалеку лежал окоченевший труп еще утром убитого солдата. Дальше — обезображенное тело русского офицера,

«Что будет, если мы выбьем русских из окопов? Они, конечно, пойдут в контратаку. И дело кончится тем, что нам набьют морды точно так же, как набили им утром мы в этом их дурацком передовом окопе!»

Эрвин снова открыл флягу. Это стало у него привычкой в томительные минуты перед боем.

Сегодняшняя предрассветная атака застала русских врасплох. Тем, кто не успел бежать, пришлось круто — их встретили штыки. И хотя «неприятель» особенно не сопротивлялся, все же немало солдат в зеленых суконках полегло там, в передовом окопе. А лейтенант Фрей даже успел приколоть к своей фуражке кокарду первого убитого им русского офицера.

— Мальчишка обзаводится фронтовыми привычками… — презрительно скривил губы Эрвин. — Совершенно очевидно, что эта атака обречена на поражение. Люди измотались. С утра никто не ел, и, наверное, у многих пустые фляги. Первая и вторая роты мудро остались внизу. А Фрею всячески хочется доказать свою храбрость. Кому это нужно?.. Всякому ясно, что русские наступать не будут. Так не лучше ли батальону окопаться здесь или отойти на старые испытанные позиции и собраться с силами?.. Впрочем, одно другого стоит. Что ж, поглядим, как-то справится маленький лейтенант. Больно уж свеж его петушиный гребешок!

Лейтенант Фрей лежал шагах в тридцати от Эрвина, немного впереди цепи. Его короткие призывные окрики подтягивали отстающих.

— Ползти!.. Прикрываться!.. Ползти!.. Закрой голову! Вперед!

Цепь медленно передвигалась, — казалось, ползут большие серые жуки.

Вдруг на правом фланге рывком вскочил какой-то длинный парень и побежал вверх, по направлению к русским окопам. Навстречу ему со свистом полетели пули. Парень свалился, как мешок, и покатился вниз по склону.

Лейтенант, с искаженным злобой Лицом, кричал что-то командиру отстававшего второго взвода. Слышно было, как солдаты передают команду по цепи, осторожно подтягиваясь к линии.

«Фланговый огонь… Откуда стреляют, черти?» — думал Эрвин, озираясь.

Словно в ответ на крики раненых, русские участили стрельбу.

Эрвин уже привык к войне. Он с ироническим спокойствием наблюдал за бесплодно суетящимися людьми, совершавшими из-за неопытности и слепого страха перед лицом смерти нелепые поступки, которые будут возведены в «героизм» и «доблесть». Некоторым, вроде маленького лейтенанта Фрея, зуд карьеризма и еще необожженные пальцы придавали смелость в бою. Большинство же, умудренное горьким опытом, заботилось лишь об одном, как бы искуснее обойти смерть.

«А для чего? Чтобы все равно погибнуть в следующем, более жестоком и таком же ненужном сражении?» Нет, его, Эрвина, такая война не вдохновляла.

Хотя внешне Эрвин казался совершенно спокойным, однако волнение еле заметной дрожью начинало ползти по его мускулам. Никакая привычка не могла побороть этого ощущения в минуты опасности. Тут опять пригодилась фляга.

Цепь уже достигла предельной высоты прикрытия.

«Ну, сейчас этот мальчишка скомандует примкнуть штыки… Ура!.. Вскочит на ноги несчастная орава, и начнется пулеметная пляска… А точки в песню будет вставлять русская артиллерия…»

Эрвину стало жарко. Его глаза потускнели. Он длинно и бессмысленно выругался.

Русские стреляли редко, будто примериваясь. Вольноопределяющийся отстегнул лопатку и несколько раз ковырнул землю, чтобы сделать прикрытие для головы. Тут он увидел Виолу.

Ефрейтор Виола лежал шагах в десяти позади цепи и пристально следил за каждым движением лейтенанта. Фрей поднял правую руку. Донеслась команда.

— Компание! Байонетт ауф![8]

Виола быстро выкинул вперед винтовку, и в трескотне стрельбы русских Эрвин уловил одинокий звук раздавшегося рядом выстрела. Лейтенант неуклюже качнулся и рухнул лицом в землю. Никто не заметил этого: солдаты были заняты примыканием штыков.

Правофланговый взвод первым ринулся в атаку. Навстречу ему застрекотало разом несколько пулеметов.

Эрвин видел, как ефрейтор мгновенно перебежал в цепь. Прошло несколько секунд напряженного <

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒