Верецке. Маленький барабанщик

Верецке

Посвящается памяти Анри Барбюса

Он проработал весь день, не замечая усталости. Хотелось собрать машину сегодня же, во что бы то ни стало. Заботливо, вникая в каждую мелочь, он склонялся над мотором, и лицо его загоралось радостью.

Отделывая спицы последнего колеса он поднялся, стер пот со лба и отступил на два шага: — А ведь славная вышла штучка!

С кисточки стекала густая, теплая киноварь. Рабочий костюм механика был весь вымазан красками. Глаза блестели от возбуждения.

Ай да вертушка! Совсем как новая. А ведь из чего сделана? Из старых, разрозненных частей. Сколько пришлось колесить за ними по разоренным имениям! Мотор купил тоже подержанный. С мая месяца начал работать над машиной. Чистил, подпиливал, подвинчивал, смазывал — и вот, наконец, закончил. Вчера испробовал ход. Идет как вихрь.

— Готово! — с облегчением сказал он, закончив осмотр.

Почувствовал усталость, разливающуюся по всему телу. Теперь, стоя у маленького двигателя, он невольно вспомнил прошлое. Отрывочно, неясно вставали в памяти картины пережитого. Но эти воспоминания не радовали его. Наоборот, они вызывали смутное беспокойство, неудовлетворенность, как будто в чем-то основном сделана ошибка, что-то упущено и безвозвратно испорчено.

Вспомнил он о том, как был мальчишкой-подмастерьем. Ведь вот с чего начал! Потом сельская кузница. Наконец, он становится рабочим. Город, мастерские, спаянность с рабочим коллективом… Союз, клубы… Сдал экзамен на мастера.

Отец уговорил пойти на железную дорогу. Стал машинистом. Эта трудная служба дала ему немало. Исколесил всю страну, много видел, много слышал. А потом, за предводительство в железнодорожной забастовке, без всяких объяснений был вышвырнут со службы.

Целый год провел дома без работы. Здесь познакомился с девушкой, на которой женился. Тесть обещал службу, присмотрел для него место на одном винокуренном заводе в провинции. Ладно!.. После свадьбы отправился на этот завод при имении. Там провел шесть лет, шесть тихих, спокойных лет. Скопил небольшой капиталец. В первое время тяготился, вспоминал товарищей, коллектив… Но потом с каждым днем все сильнее и сильнее стал поддаваться влиянию семьи. Начал строить планы, захотел быть самостоятельным, независимым хозяином. Мечтал о своем двигателе, хотя бы маленьком, с кулак величиной, но своем. И вот наконец добился. Он вспомнил громадные, выложенные кафелем заводские машинные отделения. И вот теперь и у него будет такая игрушка, правда, маленькая, зато своя, собственная.

Почему же ему не по себе и как-то неловко, будто он взял чужое? Он старался отогнать эту неловкость, старался думать о хозяйстве, о семье, в глазах которой он был героем.

— Эх, молотить будем! Хорошо купил машину, прямо даром. Правда, и неважная же была штука!

Машина готова. Молотилка красная, мотор зеленый, спицы красные в полосах и черные колеса. Обмолотит он хлеб трех имений и двадцати мелких усадеб, сделает на худой конец тысяч пять центнеров. А зимой будет пилить дрова у Фридлендера. Уже и пилу высмотрел в прейскуранте. Придется только немного изменить конструкцию, так, чтобы рабочему не приходилось руками касаться полена. Ну, да уж он придумает какое-нибудь приспособление. Чудесно будет! Лишь бы эта бешеная горластая собачонка — мотор — пролаяла всю молотьбу так, как сегодня.

Было далеко за полдень. Томила июльская жара. Мальчишку-ученика он послал в лавку за папиросами. Решил сегодня не пробовать мотора. Пусть высохнет краска. А послезавтра устроит пробную молотьбу. Снопы будет подавать местный мельник. Он понятливый человек, скоро научится. Не будет портить машину, растягивая пас.

— Ну, ладно!

Расправил одеревеневшие руки. Отшвырнул кисточку и вытер пальцы о тряпку.

Солнце уходило на покой. На соседние заборы и верхушки фруктовых садов легли золотисто-желтые полосы. В слуховых окнах крыш, как раскаленная сталь, блестели стекла. Листья дикого винограда, обвивавшего крыльцо, купались в мягком свете заката. На улице звенели бубенцы возвращающегося с пастбища скота.

Вдруг послышались далекие голоса людей, какой-то глухой шум. Музыка, что ли? Прислушался: барабанят.

— В чем дело?

Из лавки прибежал мальчик-ученик.

— Убери краски, Ян. Натяни брезент, — сказал он, беря у мальчика папиросы. — Ночью, пожалуй, дождя не будет, но ты, сынок, все-таки возьми лестницу да прикрой барабан. Сдачу можешь взять себе.

— Да ведь здесь целый гривенник.

— Ладно, будет твой. Сегодня праздник, Ян. Машина кончена.

— Спасибо, господин механик! — закричал мальчик и бросился к машине.

— Где жена, Ян, не видел?

— В воротах стоит.

— Не знаешь, чего это там барабанят?

— А кто его знает, мобилизация, что ли, солдат собирают…

— Что? Что ты болтаешь?

— Говорят, война как будто бы.

Механик торопливо вышел во двор. Почувствовав озноб, сплюнул и со злостью скомкал папиросу. Краска проникала в поры кожи, и пальцы слипались от приставшего клея.

Он уже целую неделю не читал газет. Все торопился закончить машину. Теперь эта торопливость казалась ненужной. К чему было так спешить?

На крыльце никого не было. В углу маленький детский столик, качалка, на столе кофейные чашки и чуть подальше, с краю, корзина с рукоделием и клубки гаруса.

Он рассмеялся: таким счастливым и спокойным казался этот уголок! Ведь у него жена, дочурка, сынишка…

Открыл дверь в среднюю комнату и взял приготовленное свежее полотенце.

«Обо всем-то помнит женушка…» — подумал с умилением. Но, пока он умывался и вытирал лицо и руки, его мучило состояние неуверенности. Стараясь подавить беспокойство, заставлял себя думать о машине. Вошел в полутемную комнату. На стуле лежало платье. Он начал одеваться. Сначала медленно, потом лихорадочно быстро, как будто боясь опоздать куда-то.

У самого дома послышался барабанный бой.

Спеша, он перепутал привычный порядок одевания. Ему казалось, что если вот сейчас, до того как раздастся голос приказного, он успеет одеться, то минует заведомая беда. Пытался успокоить себя. И продолжал одеваться с лихорадочной поспешностью. Приказной отбивал последнюю дробь.

Не хватило сил нажать дверную ручку.

Вдруг раздался знакомый протяжный голос:

— Доводится до всеобщего сведения…

Голос продребезжал по комнате и заставил содрогнуться.

Вот сейчас приказной вынимает бумагу, развертывает ее медленными, размеренными движениями.

Механик прижался к двери, затаив дыхание. И вдруг облегченно рассмеялся. Ведь «доводится до всеобщего сведения» в счет не идет. Все дело в тексте. Быстро миновав прихожую и совсем успокоившись, он вышел на крыльцо.

— Да, я — сумасшедший! Просто изнервничался. Ведь врач когда-то запрещал мне работать по ночам. Но тогда приходилось готовиться к экзаменам. Жить-то надо было.

На улице утвердилась настороженная тишина. Потом опять послышался голос приказного. Только немного погодя механик стал вслушиваться. Потом кубарем скатился с лестницы и бросился к калитке. Приказной уже складывал бумагу.

— В чем дело, сосед? Я не расслышал начала, — обратился он к стоявшему рядом мужчине.

— Да что уж там, хорошего мало. Черт бы побрал этот приказ! Не так уж много потеряли, что не слышали, господин механик. Вот будто бы война будет.

Сосед выбил трубку в ладонь.

— Ах ты, дьявол! Вот уж с чем можно было не торопиться.

— Вам тоже идти, сосед?

— А как же! А вам, господин механик?

— Мне? Разумеется! — пробормотал механик упавшим голосом.

— Да, а я еще к тому же гусар — ворчливо сказал мужчина. — Черт возьми! И надо ж было этому случиться как раз в страдную пору. Не пойти ли нам в корчму, господин механик? Там, говорят, какое-то объявление вывесили. Король пишет…

Уходя, механик оглянулся, но среди собравшихся женщин не заметил своей жены. Перед корчмой большая толпа. Громадные листы объявлений. Кто-то сказал:

— У волостного присутствия тоже вывесили.

«К моим народам!» — прочел он первую строчку, напечатанную жирным шрифтом.

Туманное, полуизгладившееся воспоминание упрямо стало всплывать в его памяти. Товарищи по профессиональной школе… Вечера в клубе, споры, обсуждения… Он подумал, что и теперь еще не все кончено. Ведь рабочие не сказали своего слова.

— Ну, и заварили кровавый квас! — обратился он к помощнику нотариуса, стоящему в толпе.

Тот рассмеялся и передал эти слова студенту-юристу, сыну арендатора, проводившему отпуск в деревне. У молодого человека были деньги, и помощник нотариуса, старый, уже порядком облысевший холостяк, покучивал с ним. Оба громко рассмеялись.

— Вам тоже идти, господин механик, не правда ли? — спросил помощник нотариуса.

— Вы небось лучше меня знаете, чей черед теперь подыхать! — резко ответил он.

Затем, вдруг что-то сообразив, отозвал помощника нотариуса в сторону. Его жгло любопытство. Он хотел дать себе ясный отчет, убедиться, в чем правда, и узнать, есть ли связь между происходящим и тем, что говорилось когда-то в клубах. Ведь тогда, в двенадцатом году, назревало то же самое, но рабочие сказали «нет», и беда миновала.

— Скажите, пожалуйста, — начал он, — можете положиться на мою скромность. Когда вы получили эти бумаги?

— Иошкино[2] письмо? — смеясь, произнес помощник нотариуса. — Видите ли… но зачем это вам?

— Надо… Вы что же, не доверяете мне?

— Я могу вам сказать, но… — Помощник нотариуса приложил палец к губам.

— Будьте спокойны.

— Получили-то мы их… — переходя на шепот, сказал помощник нотариуса, — чуть ли не за две недели до сараевских событий, но держали под замком до распоряжения.

— Благодарю вас, — тоже шепотом сказал механик, повернулся и пошел домой. Теперь он знал, что ему делать. Надо немедленно связаться со столичными товарищами. Ведь должно же быть противоядие этому безумию? Лицо его было бледно. Он нервно жевал кончик уса. Люди шумно обсуждали воззвание короля.

«Война, война», — раздавалось всюду. Это слово произносилось на все лады. В голосах женщин звенели слезы. Он подумал о жене и ускорил шаги.

— Война, война! — простонал он. — Надо бы повернуть обратно на площадь и так же, как в двенадцатом году, сказать правду, призвать ко всеобщему сопротивлению…

Но он понимал, что молчание сейчас — цена жизни. В комнате было темно. Он чувствовал, что жена здесь, через мгновение она рыдала у него на груди. Сжал ее в объятиях, поцеловал и шепнул на ухо:

— Не надо, дорогая… Дети испугаются.

Зажгли лампу. Он смотрел в ее заплаканные глаза. Она казалась совсем молоденькой девушкой.

— А вот и мы, плакса-вакса, Бандока, Илонка. Это еще что такое? — шутливо сказал, увидев вбежавших детей. Раскрыл объятия и громко, притворно рассмеялся.

Жена долго возилась с лампой. Погасила спичку и ткнула ее обугленным концом в пепельницу. Потом села и стала растерянно глядеть перед собой.

С деланной беззаботностью он прервал тягостное молчание:

— Ну-с, а как с ужином, хозяюшка?

Удерживая слезы, она встала и медленно вышла в кухню. Молоденькая служанка сердобольно посмотрела на хозяйку.

— Барыня, правда, что и господину механику тоже идти?

— Ох, Мария, не знаю, ничего не знаю. Обе заплакали.

— Папа, готова машина? — спросил Банди, протирая глаза.

— Готов мотор, готова машина. И какая красивая! Высоко подбросил сына в воздух и опустил на пол.

Мальчик со счастливой рожицей бросился к сестренке, они стали возиться и бегать друг за другом.

— Готов мотор, готова машина! Ах, как красиво, ах, как красиво!

Они кружились по комнате. А отец глубоко задумался. Славные прежние времена… Теперь он молчит, молчит ради жены, детей. Погруженный в воспоминания, он пристально смотрел на огонь лампы, потом прерывисто вздохнул и, взглянув на детей, скрыл вздох притворным кашлем. Вышел на кухню. Жена стояла у плиты бледная, подавленная. Он обратился к служанке:

— Мари, не знаешь ли, где Ян? Он еще не вернулся?

— У корчмы, наверное, торчит. Там цыгане играют. Гуляют те, кому завтра уходить.

«Гуляют…» — с горькой иронией думал он о людях. Но неужели это действительно война? Он еще верил в тех организованных столичных рабочих, от которых оторвался. Те, наверное, сейчас не веселятся. И ему стало жутко, что он не среди них.

— Да, гуляют, — говорила девушка. — Жандарм объявил, что корчма будет открыта до утра.

Он уже не слушал наивной болтовни девушки. Вышел на крыльцо.

— Куда ты? — робко спросила жена.

— Я здесь, — как бы подзывая ее, ответил он.

Через несколько минут она вышла на крыльцо и упала ему на грудь.

— Эржике, детка, будь умницей, не показывай детям своего беспокойства.

— Не показывать, что люблю? Не плакать?

— Но ведь ты детей перепугаешь. И потом… — Он остановился, подыскивая слова. — Ведь мы, дорогая, не маленькие. Надо крепиться… Для родины наступает великое время.

Ему самому стало неловко, когда он произнес эту избитую, пустую фразу, но видел, что она подействовала. Его жена была из мещанской семьи и воспитывалась в духе школьного патриотизма.

— Ведь ты венгерка, Эржике, жена венгерца. И если родина зовет, если Венгрия требует этой жертвы… Стало быть… понимаешь…

— Да нет же, нет, нет! — Она судорожно прижималась к его груди лицом, залитым слезами. Ее волосы щекотали ему подбородок. Она дрожала.

На другой день он уложил свой кожаный саквояж, как в прежние времена, когда был холостяком. Несколько пар белья, туалетные принадлежности. Еды решил с собой не брать, считая глупым этот деревенский обычай. За деньги можно все достать. Написал тестю, чтобы он нанял на время молотьбы к машине одного знакомого старика. Яну поручил наблюдать за машиной. Провозился с приготовлениями до обеда.

За обедом долго глядел на жену, на головку Банди, причесанного под Ракоци, на умненькое, тонкое личико Илонки.

Вынул старые фотографии, пересмотрел их. Еще раз перелистал долговую книжку, потом подозвал жену. Ему было странно посвящать эту маленькую женщину в свои дела. Рассказал, кому они должны, кто им должен. Показал очередь на молотьбу. Обещал написать ее брату-гимназисту, чтобы он приехал на время молотьбы.

Около трех часов вышел на многолюдный перрон станции. Был возбужден. Переполненные поезда увозили людей. Он втиснулся в вагон.

Когда начало смеркаться, поезд, уносивший его, грохотал уже далеко, в сатмарских степях. Он знал здесь каждый куст. Сколько раз ездил по этой линии, будучи машинистом! Вечером поезд долго стоял на небольшой станции. Сошел. Захотелось пройтись по шумному перрону. Галька и ракушки хрустели под ногами. Его слегка знобило. Глаза горели. Он чувствовал себя выбитым из колеи. Гладкая, как море, равнина влекла куда-то вдаль.

Он вспомнил о семье, о доме, в котором остались брошенные им трое сирот — жена и дети. Сердце болезненно сжалось. Ему казалось, что с ними поступили несправедливо. Закрыл глаза. Чувство одиночества с новой силой охватило его.

В разговорах и боевой возбужденности призывных не было никакой искренности. Большинство мобилизованных трезвых людей вели себя спокойно. Но из некоторых вагонов уже неслись пьяные, буйные песни. Поезд рванул, паровоз заревел, и станция осталась далеко позади.

Утром прибыли в Мункач. Толпа заполнила все улицы. Дворы и амбары, превращенные в казармы, были набиты мобилизованными.

— Мобилизация проходит великолепно, — сказал недалеко от него какой-то офицер другому. — И все прекрасный материал.

Идя, он размышлял над этими словами: «великолепно», «материал». Да, конечно, могло бы проходить иначе. И… материал. Ему вспомнились чугунные болванки… Материал… Им снова овладела неясная надежда.

Купил местные и будапештские газеты. Прочитав первые строки, горько улыбнулся. «Ни одного человеческого слова. Со всех сторон бешеный лай разъяренных псов». Но он еще обнадеживал себя. Ведь это не рабочие газеты. Вошел в табачный магазин, торговавший газетами, поспешно спросил «Непсава»[3] уплатил и, не ожидая сдачи, вышел из магазина. Выходя, зацепился пиджаком за дверную ручку. Дрожащими руками развернул газету. И его обдало холодом ужаса.

— И они тоже… Они тоже… — простонал он, чувствуя, что все кругом рушится, что он один, совершенно один.

Но ему казалось, что в этом одиночестве виноват не он. Он только обыкновенный рабочий, отколовшийся от среды. Нет, виноват не он. Почему молчит столица?

Машинально ходил без цели по улицам, шепотом разговаривая сам с собой. Кто-то обернулся, посмотрел на него. Он почувствовал на себе взгляд, очнулся. Осмотрелся, но поток городской жизни уже отшвырнул прохожего.

Все стало ясно, как приговор.

«Все продано, все позиции сданы».

Он проклинал себя.

«А я? Где я был?» Упреки сменились чувством горькой безнадежности: «Кончено».

Остановился. Никто не обращал на него внимания. Разгладил газеты, сложил их и засунул в карман. Он был аккуратным человеком. Не любил швыряться деньгами.

Явился в мобилизационное управление начальника гарнизона. Унтер-офицер поставил против его фамилии отметку и сунул в руку какую-то бумажку. Он отошел.

С этого момента он перестал распоряжаться своей жизнью.

Его отряд разместили в здании пивоваренного завода. Первую ночь спали одетыми. Было тесно. Народу явилось больше, чем нужно. Он пожалел, что поторопился. Но кто мог знать, что так будет.

Мобилизация проходила сумбурно, беспорядочно, чувствовалось, что никто не был уверен в ее успехе. Но авантюра была уже начата. Выбросили сигнал бедствия и закрыли глаза: будь что будет.

Целую неделю люди скитались с места на место. Он каждый день писал письма домой. С болью думал о машине, о хозяйстве и о своих неосуществленных планах. О столице уже не вспоминал. Однажды после обеда разнесся слух, что завтра выдадут обмундирование. «Давно пора», — подумал он. Фельдфебель — царь и бог его отряда — разрешил ему жить до отправки на фронт у машиниста пивоваренного завода. В этот день фельдфебель вызвал его к себе.

— Вы механик? — спросил он, щурясь и теребя свои белокурые вильгельмовские усы.

— Да, — сухо ответил он. Фельдфебель был ему противен.

— Ну, значит, вам везет. Вот что: здесь, в Потгеринге, предполагается устроить оружейную мастерскую, и если хотите…

— Ремонтная мастерская!..

Снова вспыхнула надежда. Клуб, товарищи, коллектив… Он видел белокурую детскую головку, причесанную под Ракоци, и дал фельдфебелю двадцать крон.

— Ладно, — сказал тот удовлетворенно. — Завтра утром прикомандирую вас к технической части. Будьте здоровы!

Вечером рассказал хозяину-машинисту о своем разговоре с фельдфебелем.

— Ну, и великолепно, ваше счастье, коллега, ваше счастье! — порадовался машинист.

Механик ожидал других слов и понял, что это человек не его склада. Но все-таки поблагодарил за участие. Коллега хвастался тем, что граф — хозяин завода — добился для него отсрочки.

— Видите, вот оно, преимущество постоянной службы. Механик вспомнил, как прощался со своим последним хозяином, и тот говорил:

— Увидите, придет время, вы обо мне вспомните и пожалеете, что расстались со мной.

Собирались уже ложиться спать, когда внезапно с шумом распахнулась дверь. Вошел фельдфебель, сопя и задыхаясь.

— Эй вы, механик, скорей, раз-два, забирайте с собой вещи, на сборный пункт.

Он не знал, чем объяснить появление фельдфебеля, и взволновался.

— Командировка в техническую часть? — спросил он неуверенно. — Мы туда сейчас?

— Нет, нет, теперь некогда разговаривать! — смущенно заторопился фельдфебель. Взялся за ручку двери, потом за карман, вышел в прихожую и оттуда крикнул: — Пожалуйста, не задерживайтесь! Перекличка на сборном пункте, — и скрылся во мраке фабричного двора.

Механик недоумевал. Хозяин-машинист стоял растерянный и беспомощно глядел на него.

— Сколько с меня, коллега?

— А, право, не знаю. Жена!..

Хозяйка вышла из кухни, неся кожаный саквояжик и сверток в газетной бумаге.

— Холодная курица, — сказала она, — и кусок хлеба: в дороге пригодятся. Говорят, ваша часть отправляется?

— Сколько с меня?

— О… сколько дадите. Положил на стол двадцать крон.

Все вещи не помещались в его саквояже. «Курица?.. — Он поколебался. — Эх, был бы какой-нибудь мешок». Ищущим взглядом обвел комнату. Лицо машиниста оживилось.

— У меня ведь есть ранец, — воскликнул он. — Мари! Где ранец? Неси его сюда. Да кстати, и гетры захвати.

Жена уже несла все это. Он хотел было аккуратно перепаковать все вещи, но было некогда. Торопясь, запихал в ранец содержимое саквояжа: белье, записную книжку, коржики. Гетры втиснул сверху.

— В обмен на саквояж! — жадно сказал машинист,

— Идет.

Поспешно простился и выбежал на улицу. На сборном пункте уже шла перекличка. Горели факелы. От непривычного холода лязгали зубы. Он пристал к одному из формируемых взводов. В толпе переговаривались.

— Винтовки получили?

— Куда пойдем-то?

— Как куда? На фронт. Куда же больше?

— Кто этот офицер, не знаете?

Несколько в стороне стоял седой офицер в новом сером обмундировании. Из-под его шинели блестел конец сабли.

— Это наш ротный, — сказал усатый собольчанин, — лейтенант.

— Говорят, запасный. Фельдфебель сказал, из адвокатов.

— Теперь назначают унтер-офицеров.

— Еще взводного должны нам назначить.

— Господин фельдфебель, господин фельдфебель!

— Стройся! Проклятье! Господин лейтенант! Тише, тише! Да не толкайся ты, дьявол!

Фельдфебель заорал:

— Тихо! Унтер-офицеры и взводные, шаг вперед!

Лейтенант подошел поближе. Человек пятнадцать вышло из строя. В том числе и усатый собольчанин. Механик не двинулся.

— Эй, а где же этот машинист? Куда он девался? Стряхнул оцепенение. Выступил из строя.

— Я здесь, — сказал он, подойдя к фельдфебелю. Фельдфебель отвел его к ротному.

— С пулеметом обращаться умеете? — спросил лейтенант.

— Никак нет.

— Как же, ведь вы машинист?

— Так точно.

— Назначьте в пулеметную команду, — обратился ротный к фельдфебелю. — Там увидим. Можете идти.

— Унтер-офицер? — спросил фельдфебель.

— Нет.

— Так будете! Поняли? Будете капралом.

Принесли винтовки. Старые, однозарядные, тяжелые берданки системы Бердль и несколько совершенно новых манлихеров. Фельдфебель поднял один из них и передал механику.

— Возьмите! — сказал он и выразительно подмигнул.

Взял смазанную винтовку. Она тотчас же выскользнула из рук и больно ушибла ногу прикладом. Он подскочил и чуть не отбросил винтовку.

Вернулся к своему взводу. Каждому дали по брезентовому поясу, ремню и наплечному валику. Валики велели пришить к шинелям. Принесли кепи. Фельдфебель выбирал для него все самое лучшее и называл его начальником технической части.

Таким образом он получил приличную фуражку, пояс и патронташ. Он надевал все эти вещи с непривычным возбуждением. Кругом смеялись, толкались, переговаривались. Кому-то подменили манлихер, подсунув берданку, и обманутый жаловался, как ребенок. Вспомнились солдатские ухватки и прибаутки. Выдали шинели. Их появление радостно приветствовали. Мелькнула надежда: «Вероятно, не на фронт: в этих шинелях, с такими винтовками…»

Люди одевались, применяя старые, знакомые еще с действительной службы приемы. Оправляли на себе широкие длинные шипели. Доставили ранцы. Велено было переложить в них содержимое сундучков. Солдаты притихли, с сожалением расставаясь со своими сундучками. Некоторые с озлоблением ломали их. Слышалась тяжелая ругань.

Он был назначен в небольшой отряд, состоящий почти исключительно из ремесленников: слесарей, кузнецов, фабричных рабочих. Он все еще продолжал питать надежду на что-то неожиданное.

Двор был завален шапками, шляпами, проломленными сундучками. Сбегались проснувшиеся жители, плакали. Фельдфебель разбил отряд на взводы. Унтер-офицеры заняли свои места. Лейтенант глядел в сторону. Он, видимо, волновался.

— Смирно! — скомандовал фельдфебель.

Сотни каблуков щелкнули одновременно, как будто лязгнули зубы вечного зверя войны. Рота проделала несколько упражнений. Слова команды качали механика вправо и влево. Он машинально повторял заученные движения. Это было унизительно. Потом рота выстроилась. Ротный долго говорил о солдатской дисциплине, о родине, о долге. Это были почти те же слова, которыми механик так недавно утешал свою жену.

«Вот так и обманываем друг друга», — с горечью думал он. Рота двинулась к городу. На каменном гладком шоссе гулко отдавался мерный топот шагающей роты.

Винтовка оттягивала плечо, шинель парила тело. По разгоряченной спине, казалось, ползали тысячи муравьев.

— Что носы повесили? Запевай! — крикнул фельдфебель.

Затянули сначала вразброд, но потом кое-как наладили.

Ах, удрал бы я мальчиком в восемь лет,

Чтоб меня не нашел призывной билет.

Он не пел и размышлял: «Странные слова! Неужели они и в самом деле так думают? Значит, понимают». Наивное бунтарство солдатской песни освежало его сердце.

Пехотинцу сладко жить:

Ни забот, ни горя,—

грянули запевалы.

Чувствовал, что эта песня — сплошная насмешка. Слышал в ней скрытую боль, стон придавленного, скованного человека.

Рядом с ним шел солдат, с виду похожий на кочегара. Он тоже не пел. Механик думал, что товарищу, как и ему, не до песен, но, вглядевшись, понял: тот не поет только потому, что не знает слов. Несколько раз кочегар принимался подтягивать, но, смутившись, умолкал. «О чем он может думать?» Но кочегар был всецело поглощен винтовочным ремнем, который сползал у него с плеча.

«Какое у него спокойное лицо! — думал он о кочегаре и мысленно попробовал представить свое лицо. — Но ведь и оно спокойно, как у остальных. Мы вечно стыдимся друг перед другом и сами перед собой».

Когда вошли в город, лейтенант распорядился прекратить пение. Весь город был на ногах, чувствовались еще беспокойство и тревога. Пошли по главной площади, мимо кафе. В молочно-белом свете дуговых фонарей толпились военные и штатские.

Вышли на станцию. Он видел, как лейтенант прощался с женой. Заставил себя отвернуться, не смотреть. Поспешно вскочил в вагон-теплушку для скота, зацепился за гвоздь и сверху донизу распорол штанину.

— Плевать! — Он сбросил шинель. Кочегар, помогая, увивался вокруг него.

— Давай ранец, приятель. Вынуть что-нибудь?

— Там сверху гетры. Вот, вот.

Под руки попался коржик. Он отдал его кочегару. Тот впился в коржик зубами и скорчил улыбку… «Ну прямо не коржик, а воздушный пирог». Наивная похвала тронула его. Опять с болью вспомнил о жене.

Поезд тронулся на рассвете.

Утром эшелон был уже в горах. Знавшие местность говорили, что едут по направлению к Верецке. Но зачем такая поспешность? Вспомнил, что во вчерашних газетах сквозила какая-то скрытая неуверенность. Говорят, войска генерала Данклая бегут.

Механик написал жене и отцу. Писал на розовых полевых открытках. На ближайшей станции бросил их в почтовый ящик. Рота действительно отправлялась в Верецке. На станции их ждал жандарм. Он спросил фамилию лейтенанта и передал приказ: «Следовать дальше».

Лейтенант и фельдфебель вошли с жандармом в помещение станции. Механик смотрел вдоль рельсов. Где же Верецке? Серая деревня, а знаменитого ущелья Верецке не видно. Лейтенант вскоре вернулся. Раздалась команда:

— Стройся!

Люди свернули шипели в скатки, приладили их к ранцам и двинулись в путь, переходя через рельсы на шоссе по направлению к горам.

Жандарм ехал впереди верхом. Лейтенанту тоже подали лошадь. Рота пришла к подножью невысокой горы. На вершине холма виднелась свежая земляная насыпь. «Прикрытие», — говорили солдаты. Жандармский вахмистр, лейтенант и взводный взошли на гору. Солдаты рассеялись у подножья, на сожженной солнцем траве, потом поднялись в окопы. Никто ничего не понимал. Смеялись. Один даже спросил:

— А для чего тут штык? Им разве только землю ковырять.

Жандарм давал инструкции унтер-офицерам. Те вернулись к своим взводам и начали разъяснять солдатам.

— Каждый должен выбрать себе точку обстрела. Смотрите перед собой. Видите, Там внизу, из ущелья выходит шоссе. Это и есть Верецке. Оттуда надо ждать неприятеля и встретить его ураганным огнем.

Механик рассеянно слушал унтер-офицера. Разглядывал открывавшуюся перед ним живописную картину. Возвышение, которое они занимали, закрывало со стороны села вход в ущелье, куда, извиваясь, шла белая лента шоссе.

Туда надо будет стрелять — стрелять в людей. Он содрогнулся.

Лейтенант отдал приказ — сделать пробную пристрелку. Каждый должен произвести по одному выстрелу, целясь на дорогу.

Затрещали винтовки, пули подняли клубы белой пыли.

На ночь роту отвели в деревню и разместили в школе. Спали в соломе. Ходили слухи, что завтра прибудут кухни, новое снаряжение и пулеметы. Ночью дежурила лишь небольшая команда. Раздеваться не разрешалось. Конные пограничные дозоры сновали взад и вперед. Так провели два дня, а потом снова отправились на позиции. Ни кухни, ни обещанное снаряжение не прибыли. Люди роптали. Лейтенант опять держал речь и пообещал, что все будет в самом скором времени. Сказал, что будет сформирована пулеметная команда. В этот день занялись работами. Углубляли окопы и перед ними натягивали проволочные заграждения. Но беспокойство нарастало. Оно сказывалось при всяком малейшем шорохе. Все напряженно прислушивались. Говорили, что регулярный утренний поезд из Лавочны не пришел. Ночной дозор рассказывал, что в направлении к Мункачу идет вереница поездов с беженцами. Со стороны Марамароша изредка доносился грохот орудий. Около одиннадцати часов на шоссе появилась пестрая группа всадников. Это были уланы. Запыленные, грязные, усталые, они молча проехали мимо на загнанных лошадях. Из деревни принесли в котлах обед. Люди успокоились. Перестали даже ворчать на свои однозарядные «бердли». Ели, лениво обмениваясь словами.

К трем часам все в окопах затихло. Солнце грело мягко, по-стариковски. Солдаты пересмеивались, болтали, шутили по поводу войны: «Вот какова она!»

Он слышал вокруг себя довольную болтовню сытых, устроившихся людей. Чувствовал острую нервную боль в сердце. Встал, подошел к насыпи. Положив винтовку плашмя, вынул розовую открытку, расстелил ее на прикладе и начал писать жене.

Вдруг со стороны ущелья донесся топот копыт. Посмотрел вниз. Во весь опор неслось двое жандармов. Линия встрепенулась. Посыпались вопросы. Все выглядывали из амбразур. Из-за перевала появлялись все новые и новые жандармы, в их числе офицер и с ним несколько улан. Офицер и уланы заехали за холм. Соскочили с лошадей, спрашивая лейтенанта.

Лейтенант был в палатке за прикрытием. Жандармский офицер отозвал его в сторону. Видно было, что оба взволнованы. По знаку офицера жандармы поднялись в окопы к солдатам.

Люди стали расспрашивать: что такое? в чем дело?

— Москали наступают, — сказал толстый усатый жандармский вахмистр. — Беспокоиться нечего: их немного.

Он был рассудительно спокоен, но окружающие побледнели. Фельдфебель приказал принести ящики с патронами. Роздали обоймы.

Наступила глубокая тишина.

Механик зарядил винтовку. Начатую открытку сунул в бумажник и положил его в боковой карман. Осмотрел себя — цепочка от часов болталась, свешиваясь из патронташа. Ранец и шинель лежали у ноги.

— Что мне здесь надо? — спрашивал себя механик. — Зачем я здесь, под Верецке, среди этих людей, согнанных со всех концов страны?

Ему казалось, что он впутался в бессмысленную, жестокую авантюру. Не мог себе представить, как это он, когда придут русские, будет в них стрелять. Стрелять… в людей, в лошадей, в их сердца, в мускулы. Колени его дрогнули, когда первый выстрел жандарма разорвал нависшую тишину.

Звук выстрела перекатился резким эхом меж отдаленных холмов.

— Вот они! — крикнул кто-то.

Он увидел рвавшегося вперед всадника в серо-зеленой защитной форме. Русские! Лошадь рухнула на землю, и всадник кубарем скатился с нее. Появились верховые. Затрещали винтовки.

Жандармы выскочили из окопов и бросились к лошадям.

Ага, они хотят окружить русских!

Синеватый пороховый дым окутал окопы. Все чаще и чаще трещали винтовки.

Он чего-то ждал. Не смог стрелять. Дрожал, как в лихорадке. Верховые повернули и поскакали назад. Жандармы кричали: «Не стрелять!» Две лошади бились на дороге, около них корчилось несколько раненых русских. Из окопов продолжали стрелять. Фельдфебель стал бить солдат. «Прекратить огонь!» — орал он.

Пришлось вырывать винтовки из рук солдат. Наконец огонь прекратился. Все стихло. Люди смеялись и с радостным оживлением бросались друг к другу. Они приняли боевое крещение, и каждый утверждал, что именно его пуля сняла казака. Все хвастались.

— Ну, теперь уже и конец войне! — пошутил один из солдат.

Жандармы исчезли в глубине ущелья.

До захода солнца было все тихо. Но внезапно, около восьми часов, из ущелья показались скакавшие во весь опор жандармы.

Солдаты зарядили винтовки. Жандармы, не останавливаясь, поскакали к деревне. Последний крикнул:

— Сейчас будут здесь… всыпьте им…

Прошло несколько минут. Появились казаки. Их встретили бешеным огнем. Казаки повернули обратно. Стрельба сама собой прекратилась. Фельдфебель вылез из окопа и беспокойно озирался.

Вдруг со стороны шоссе раздалось несколько выстрелов. Фельдфебель, как бешеный, прыгнул в окопы и закричал:

— По наступающей цепи противника огонь! Левому флангу держать под обстрелом шоссе!

Механик увидел краем глаза бегущего к окопам побледневшего и растерянного лейтенанта, который бормотал: «Так нельзя воевать, что же это такое. Ни пулеметов, ничего…»

Тогда механик выстрелил в первый раз. Приклад винтовки при отдаче резко толкнул его в плечо, как бы говоря: «Что ты делаешь?» Но в этот момент на насыпи мелькнула большая серая папаха, и он выстрелил прямо в нее. Папаха исчезла, но какая-то фигура скользнула в кусты. Он продолжал стрелять, уже не надеясь попасть. Затем появилась другая папаха. Выстрелил. Папаха подпрыгнула и свалилась, а он стрелял, стрелял без конца.

Очнулся от наступившей странной тишины. Повернулся назад и увидел фельдфебеля, стоящего внизу, почти у подножия холма. Фельдфебель что-то кричит и машет рукой. Рота бежит… Бежит с холма вниз, по направлению к шоссе. Справа в окопах уже никого нет. Им овладел страх. Он понял, что попал в западню. В свисте пуль и треске винтовок ему чудилось рычанье смерти.

Кочегар стоял рядом с ним и с упоением стрелял. Стрелял упорно, самозабвенно. На левом фланге человек восемь еще обстреливали шоссе. Механик закричал им и выскочил из окопа, солдаты побежали за ним, вниз по холму. В этот момент ему показалось, что русские ворвались в окопы, он слышал их крики: «Ур-рра, ур-ра».

«Фронт прорван, русские вошли в страну».

Он бежал, изнемогая, ничего не видя сквозь слезы. Хотел крикнуть что-то бегущим рядом, но не было голоса, пересохло горло.

Он остановился и обернулся, чтобы выстрелить, но дрожащие руки не могли открыть затвора. Снова он бросился бежать. Ноги отяжелели, бедра, казалось, были налиты свинцом. Из глубины желудка поднялась противная тошнота. Он вытер пену с углов рта. Тошнота становилась все мучительнее и мучительнее. Боясь упасть, он продолжал бежать что было духу. Сзади кто-то громко застонал. Он увидел, как лейтенант, запутавшись ногами в сабле, растянулся на земле. Фельдфебель бежал, прихрамывая, один из унтер-офицеров, изредка оборачиваясь, стрелял и хрипло кричал на людей.

Усталые, изможденные люди замедлили бег. Он осмотрелся. На широком ровном пространстве угасал день бабьего лета. Мягкие краски разливались кругом. Эта картина тихого вечера заставила его прийти в себя. Какой контраст — вооруженные, бегущие друг от друга люди и мирный закат!

Споткнулся о камень, упал и содрал кожу на кулаке. Патроны посыпались из патронташа. Торопясь, он собрал их, с трудом поднялся на ноги и снова бросился бежать. Дикий страх подгонял его. Пыль запорошила ему горло. Увидев впереди, в стороне от дороги, густой кустарник и копны сена,

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒