ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 22 страница

Он торопливо полез в карман за текстом выступления и оцепенел от страха: текст его унес Бабушкин…

В отчаянии он повернул голову к диктору, чтобы сообщить об этом, но тот движением ладони едва не закрыл Валицкому рот, указал на светящееся табло и опять ткнул пальцем в микрофон, требуя от Федора Васильевича немедленно начинать выступление.

Валицкий не помнил, сколько времени он молчал – секунду, пять или десять? Почувствовал, что горло его перехватил спазм, и представил себе сотни тысяч ленинградцев, с тревогой и удивлением глядящих на свои неожиданно умолкнувшие тарелки-репродукторы.

Валицкий мучительно старался восстановить в памяти рукописный текст своего выступления, но не мог вспомнить ни слова. Тускло поблескивающий микрофон и горящее на стене табло сковали мысли.

И вдруг как бы со стороны он услышал собственный голос:

– Когда я узнал, что мне предоставлена честь говорить с вами, мои товарищи, то подумал: кто я такой, чтобы просить вас, воины и труженики, выслушать меня?!

Произнеся эти слова, Валицкий почувствовал такое облегчение, такую ясность мысли, каких не чувствовал уже давно. Он забыл все то, что написал вчера о «костлявых пальцах голода», о необходимости «драться до последнего» – ну решительно все, что было в тех унесенных Бабушкиным листках. Зато другие, сами собой рождающиеся слова и фразы пришли к нему.

– Что сделал я в своей жизни? – продолжал Валицкий. – Построил несколько домов – два из них уже разбиты немецкой авиацией и артиллерией. Написал несколько книг по архитектуре. Но это же капля в море! Ленинград строили десятки великих зодчих и миллионы безымянных русских рабочих и крестьян. Из века в век они возводили этот город на Неве… И все же я гордился тем, что и после моей смерти – а она уже недалека – будут еще долго стоять построенные мною дома. Да, мои товарищи, я гордился тем, что никогда не изменял своему любимому искусству. Честолюбиво гордился своим академическим званием. Гордился тем, что состою почетным членом ряда иностранных академий. Но сейчас, – уже громче продолжал Валицкий, – я горжусь только одним: тем, что на мне солдатская шинель, которую я получил, когда был в ополчении, и я хочу сказать всем, кто слышит меня: нет сегодня в мире академической мантии, которую я предпочел бы этой шинели!

…Валицкий еще ближе пригнулся к микрофону, будто неодушевленный этот предмет был живым, слушающим человеком, сжал пальцами край стола, и взволнованная речь его зазвучала с новой силой:

– Мне всю жизнь казалось, что все на свете тленно и относительно; вечно лишь то, что сделано из камня. Я верил только в камень – в гранит, в мрамор. Остальное я считал суетой сует. Вы можете осудить меня за то, товарищи, но я хочу быть честным с вами до конца. Эта война заставила меня понять то, чего я не понимал в течение десятилетий. Я никогда не верил в бога, но сейчас я стал верующим. Моим богом стал гордый дух человека. Не гения, не великого живописца или зодчего, хотя я по-прежнему преклоняюсь перед ними. Моя сегодняшняя вера в другом. Я понял – только теперь понял! – что нет на свете ничего выше человека – носителя и защитника великой идеи. Раньше я считал, что человек слаб, что голод и холод, угрожающая коса смерти заставляют его цепляться за жизнь любой ценой. Но я ошибался! Как я ошибался!

…Кого видел перед собой в эти минуты Федор Васильевич? С кем разговаривал? К кому обращался? К Королеву? К Васнецову? К Вере? К своему старому другу Осьминину, которого не видел с первых дней войны?

– У нас нет сейчас ничего, – продолжал Валицкий. – Нет хлеба, нет электричества, трамваи стоят, занесенные снегом, наши близкие – на фронте или в эвакуации. Но я чувствую себя богатым! Да, богатым, – с вызовом повторил Валицкий, чтобы кто-нибудь не подумал, что он обмолвился, произнеся это неуместное слово. – Я живу так же, как все ленинградцы. У меня в комнате – железная печурка, и я топлю ее мебелью. Но я богат тем, что на старости лет понял, ради чего стоит жить человеку. Я прожил более шести десятилетий, но мне никогда так не хотелось жить, как хочется теперь. Я хочу дожить до победы. Я хочу увидеть конечное торжество правды над ложью, искренней веры над насилием и стяжательством, торжество Красного Знамени и Красной Советской Звезды над паучьей свастикой фашизма!

…Валицкий говорил торопливо, сбивчиво перескакивая с одной мысли на другую, боясь, что не успеет, не сумеет сказать все, что бы ему хотелось сказать в эти минуты.

Чувствуя необыкновенный душевный подъем, не видя сейчас ничего – ни стен, ни сверкающего табло, всем своим существом слившийся с микрофоном, Валицкий не заметил, как дверь тихо раскрылась и в студию, неслышно ступая, вошел какой-то человек в ватнике…

– И не верьте тем, – воскликнул со страстью Валицкий, – кто скажет вам, что ложь может победить хотя бы даже на время! Гоните этого человека от себя, как бы он ни был близок вам раньше. Если же сомнение закралось в вашу собственную душу, значит, вы уже мертвы. И не верьте, что победы, которыми бахвалится враг, могут спасти его от конечного поражения. Я знаю и верю: будет и на нашей улице праздник!..

Тут Валицкий почувствовал, что кто-то теребит его за плечо, и понял – надо замолчать. Диктор делал ему отчаянные знаки рукой, прикладывая ладонь ко рту. В другой руке он держал какой-то листок, видимо переданный человеком в ватнике, появления которого Валицкий почти не заметил.

Федор Васильевич умолк и сник. Он не знал, не помнил, что говорил. Ему хотелось спросить диктора, каково его мнение, но по-прежнему горела предостерегающая надпись «Микрофон включен!».

Пользуясь тем, что Валицкий умолк, Мелонед наклонился к микрофону и срывающимся от волнения голосом, держа перед глазами листок, произнес:

– Дорогие товарищи! Прослушайте внеочередную сводку Советского Информбюро. В последний час! Наши войска во главе с генералом армии Мерецковым наголову разбили войска генерала Шмидта и заняли город Тихвин!

«Тихвин! – обрадованно воскликнул про себя Валицкий. – Первая долгожданная победа! Значит, разрублено то самое второе кольцо блокады, о котором здесь, за этим столом, только что говорил тот проклятый фашист!»

Валицкий едва расслышал, о чем еще говорил диктор, но смысл, самую суть сообщения Совинформбюро уловил точно: разгромлены три немецких дивизии, враг оставил на поле боя свыше семи тысяч убитыми.

«Это расплата! Это возмездие! Наконец-то оно началось!» – кричала душа Валицкого.

Внезапно табло над дверью погасло.

Диктор умолк. Федор Васильевич понял, что микрофон теперь глух и нем.

– Что это значит? Почему? – воскликнул он, возмущенно показывая на погасшее табло.

Диктор вытер взмокший лоб рукавом ватника, устало сказал:

– Нас отключили.

– Кто?! – в ярости крикнул Валицкий. – В такой момент!.. Кто посмел?

– Штаб МПВО, – спокойно ответил диктор. – Очевидно, начался обстрел нашего района.

Южнее Ладожского озера, по ту сторону блокадного кольца, формировалась ударная группа войск Ленинградского фронта, точнее – его 54-й армии, предназначавшаяся для разгрома волховской группировки противника. Туда по ледовой трассе в первые же дни ее существования из Ленинграда были отправлены две стрелковые дивизии и полк лыжников. Переброска войск осуществлялась главным образом в пешем строю. Лишь незначительную часть бойцов и техники удалось разместить на полуторках, следовавших в Кобону за продовольствием. Попутный автотранспорт в основной своей массе использовался для эвакуации гражданского населения. По плану Государственного Комитета Обороны эвакуации подлежали рабочие уже переброшенных на восток заводов, научные работники, старики, неработающие женщины, школьники, студенты, ремесленники – всего 500 тысяч человек. Реализация такой массовой переброски сотен тысяч людей, равно как и организация снабжения города в связи с вводом в действие Ладожской трассы, требовали огромных усилий и четкого централизованного руководства, – пройдет немного времени, и в Ленинград в качестве уполномоченного ГКО направится заместитель Председателя Совнаркома СССР А.Н.Косыгин…

Своим ходом предстояло пересечь Ладогу некоторому количеству тяжелых танков. Это было сопряжено с большими трудностями: недостаточно окрепший лед вряд ли мог выдержать многотонную громадину – «КВ». Чтобы уменьшить вес танков, с них снимали башни и буксировали следом, на санях-волокушах.

Ледяная пустыня, по которой совсем недавно почти ощупью пробиралась экспедиция Соколова, была еще не вполне обжита, но уже и не пустынна. Из-за снежных брустверов выглядывали зенитные орудия. За торосами притаились палатки обогревательных пунктов. По накатанной грузовиками и санными обозами колее передвигались тысячи людей.

Бойцы, пересекавшие Ладогу в пешем строю, шли довольно медленно: голод подкосил силы не только у гражданского населения, он коснулся и армии. Лишь завидя встречные машины с мешками, прикрытыми брезентом, все заметно оживлялись. «Хлеб везут, хлеб!..» – радовались бойцы.

Это была магическая фраза. Она как бы возвращала утраченные силы каждому, кто только что покинул голодающий, заваленный сугробами город. К любой встречной машине, попавшей в беду – буксующей в глубоком снегу или проломившей колесами лед, – бойцы бросались на помощь, не дожидаясь команды. А потом, вконец обессиленные, снова продолжали свой путь на восток, к неведомой, но уже звучавшей, как призыв, Кобоне.

На восточный берег Ладоги подразделения выходили почти небоеспособными – их требовалось подкормить. К счастью, немцы, получившие под Волховом жестокий отпор, тоже были измотаны.

Тем не менее противник пытался наступать. В донесениях Федюнинского появилось новое направление – Войбокальское. От небольшой железнодорожной станции Войбокало открывался прямой путь к Кобоне, пункту, которым заканчивалась Ладожская трасса и с потерей которого трасса просто перестала бы существовать.

Для достижения этой цели фон Лееб поспешно создал ударную группировку, получившую кодовое название «Бекман». В состав ее вошли четыре пехотные дивизии и несколько танковых подразделений. Бои с ней продолжались несколько дней, и в конечном счете немцы вынуждены были перейти к обороне. Пленные в один голос утверждали, что в ротах группы «Бекман» осталось по 30—35 солдат. Фронт стабилизировался в шести километрах к югу от Волхова и чуть южнее станции Войбокало. В полосе 54-й армии наступило временное затишье, нарушаемое лишь артиллерийскими перестрелками.

Именно в те дни майор Звягинцев был вызван на КП дивизии и получил там приказание немедленно выехать в штаб армии.

Это приказание застало Звягинцева врасплох. Он знал, что командир дивизии Замировский представил его к утверждению в должности командира полка. Звягинцев и на КП шел с тайной надеждой, что утверждение уже состоялось и ему объявят сейчас приказ об этом. А приказ последовал совсем другой: выехать в штаб армии. Это могло означать все, что угодно, кроме того, чего так нетерпеливо ждал он, – утверждения в новой должности.

Звягинцевым руководило отнюдь не честолюбие. Он охотно остался бы и комбатом, которым стал фактически в ту минуту, когда сам взял на себя командование бойцами, оборонявшими один из подступов к КП дивизии. Главное заключалось в том, чтобы снова и на этот раз уже окончательно вернуться в войска.

Исполняющим обязанности командира полка Звягинцев был назначен сразу же после того, как врага удалось отбросить от командного пункта дивизии на четыре километра. Замировский связался с ним по телефону и сказал:

– Молодец, майор! Принимай полк, там тоже убит командир. Немедленно принимай.

– Я же обязан… – начал было Звягинцев, но Замировский прервал его:

– Выполняй приказание. Командование армии в курсе. Принимай полк. Пока временно. Представление направлю сегодня.

На этом разговор и закончился.

…Что же произошло? – размышлял Звягинцев, выйдя из землянки строевого отделения штаба дивизии с командировочным предписанием в руках. – Не утвердили? Может быть, начальник штаба армии запротестовал, почему, мол, растаскивают работников оперативного отдела? Но ведь Замировский сказал, что вопрос согласован с командармом? Впрочем, сам Федюнинский, возможно, и понятия не имеет об этом вызове…»

Звягинцев стоял неподвижно возле часового, охранявшего вход в землянку. Холодный, пронзительный ветер пытался вырвать из рук командировочное предписание.

Перехватив любопытный взгляд часового, Звягинцев вышел наконец из состояния ошеломленности и вспомнил, что в строевом отделении ему не объявили, кому он должен сдать командование полком. Это несколько успокоило Звягинцева. «Если бы меня отзывали в штаб армии насовсем, – подумал он, – то один приказ обязательно сопровождался бы другим: сдать полк. Сейчас уточню…»

Звягинцев повернулся и сделал было шаг обратно к обледенелым ступенькам, ведущим в землянку, но вдруг замер на месте, остановленный суеверной мыслью: «Пути не будет».

Следующее решение пришло так же внезапно: надо заглянуть к Замировскому. Командир дивизии непременно должен знать и о телеграмме из штаба армии, и о том, что за нею может последовать.

К блиндажу командира дивизии вела хорошо натоптанная дорожка. Ветер гнал по ней поземку и слегка завывал в побитых артиллерией соснах. Звягинцев почувствовал, что у него начали коченеть пальцы, в которых все еще трепетал листок командировочного предписания. Он сунул листок в карман полушубка и надел варежки.

Тропинка пересекала памятное место, где совсем недавно гремел бой. Вон она, та лощина, в которой залегли бойцы, прижатые к земле огнем противника, и в которую Звягинцев спустился, вернее, скатился следом за ефрейтором Холоповым, доложившим Замировскому, что комбат убит, а комиссар батальона ранен. А вот тут неожиданно появился шофер Молчанов, который привез его на КП и без всякого приказания полез со своим автоматом в самое пекло. А вот оттуда, слева, появились два немецких танка. Одному из них неизвестный Звягинцеву боец, встав во весь рост, метнул под гусеницы гранаты, другому своротил башню снаряд, выпущенный из полковой пушки кировского производства. Пушка стояла справа, замаскированная мохнатым сосняком, и Звягинцев тогда не сразу заметил ее, а обнаружив наконец, послал к ней Молчанова с приказом – добить прямой наводкой танк, подорванный ручными гранатами. Когда врага отбросили, Молчанов исчез. Конечно, вернулся в штаб армии…

Все это промелькнуло где-то в глубине подсознания Звягинцева, так и не поднявшись из этих глубин, потому что сейчас им владело одно стремление: до конца выяснить свою дальнейшую судьбу.

Звягинцев отдернул рукав полушубка и посмотрел на часы. Эти часы на черном лакированном, покрытом паутинкой трещин ремешке подарил ему все тот же ефрейтор Холопов. Часы были трофейными – ефрейтор подобрал их на поле боя. «Брось эту гадость!» – приказал Звягинцев, когда Холопов протянул их ему. Но тот резонно возразил: «Я ведь вижу, как вы без часов маетесь. Командиру без часов воевать нельзя. Берите, товарищ майор, законная вещь».

С тех пор как Звягинцев разбил в бою свои отечественные часы, он и в самом деле испытывал большое неудобство. В военторге часами не торговали. Да и военторга-то еще не было в расположении дивизии, которая перешла из состава одной армии в другую.

Звягинцев взял часы с ладони Холопова и, не сказав «спасибо», сунул их в брючный карман; надеть на руку не позволило чувство брезгливости. Однако в боевой обстановке заворачивать полу полушубка, когда надо узнать время, оказалось делом неудобным, и Звягинцев через несколько дней все же надел часы на руку, убедив себя, что выбросит их сразу же, как только представится случай добыть другие, свои…

…Стрелка на продолговатом черном циферблате показывала четверть десятого. «Застану ли я комдива? Не умчался ли в какой-нибудь из полков?» – с тревогой подумал Звягинцев, подходя к блиндажу Замировского.

– Полковник на месте? – спросил он автоматчика, прохаживающегося у входа.

Часовой остановился, вытянулся и ответил с явной укоризной:

– Товарищ генерал у себя. Чай пьют.

«Фу ты черт!» – мысленно выругал себя Звягинцев. О том, что командиру дивизии присвоили звание генерал-майора и что Федюнинский лично привез ему петлицы со звездочками и нарукавные генеральские нашивки, знали в каждой роте. Известно было это и Звягинцеву. Полковником он назвал комдива по привычке.

– Спасибо, друг, что напомнил! – поблагодарил Звягинцев часового и стал спускаться по ступенькам в блиндаж.

В тесном закутке, именуемом в просторечии «предбанником», адъютанта не оказалось, и Звягинцев, слегка отодвинув край брезента, отделявшего этот закуток от основного помещения, громко спросил:

– Разрешите?

– Кто это там? – раздался в ответ голос Замировского.

– Майор Звягинцев.

– А-а, комполка! – добродушно встретил его Замировский я, вроде спохватившись, добавил: – Кажись, я тебя не вызывал?

– Не вызывали, товарищ генерал, – ответил Звягинцев, – явился сам, без вызова.

– Являются привидения, – нарочито строго повторил Замировский привычную армейскую шутку.

На какой-то миг Звягинцев вспомнил, как впервые побывал в этом сотрясаемом артиллерийскими разрывами блиндаже, как безнадежно и тревожно вызывал тогда какую-то «Фиалку» сидевший на нарах телефонист, как отчетливо слышалась здесь ружейная и пулеметная стрельба, с потолка текли струйки песка, а под ними, почти касаясь головой наката, невозмутимо стоял большой, грузный человек, оказавшийся командиром дивизии. Теперь здесь было тихо, спокойно и жарко. На аккуратно застеленных нарах лежала подушка в белой наволочке, а рядом – гимнастерка с генеральскими ромбообразными петлицами и армейский ремень.

Поставив стакан на стол и поправив на себе чистую нательную рубаху, Замировский спросил:

– Зачем же пожаловал, раз я не вызывал?

– Поздравить вас с присвоением очередного звания, – неожиданно для самого себя соврал Звягинцев, поднимая руку к ушанке.

– За поздравление спасибо, – ответил Замировский, – а за самовольную отлучку из полка и пустую трату времени полагается вкатить тебе выговор.

– Я отлучился не самовольно, товарищ генерал, – сказал обрадованно Звягинцев, полагая, что, если командиру дивизии неизвестна причина его появления здесь, значит, и сам вызов в штаб армии никаких серьезных последствий иметь не может.

Подойдя к столу, за которым сидел Замировский, он вынул из кармана полушубка командировочное предписание и, положив его перед генералом, сказал только одно слово:

– Вот…

Комдив взглянул на документ мельком и недовольно буркнул:

– Ну и что?

– Товарищ генерал, – несколько растерянный от явного противоречия между первыми и последними словами Замировского, произнес Звягинцев, – я хотел бы… разрешите узнать, зачем меня вызывают?

– А вот об этом мне из штаба армии не доложили, – уже явно рассерженно ответил Замировский. – Приказано прибыть – значит, отправляйся.

…Замировский и в самом деле не знал ничего, кроме того, что было сказано в переданном по телеграфу из штаба армии распоряжении. А там не содержалось никаких мотивировок: командируйте – и все! Прочитав телеграмму, Замировский хотел было связаться с Федюнинским, но в последний момент воздержался. Ведь, собственно говоря, официального согласия командующего на переход Звягинцева из штаба армии в дивизию он не получал. Разговор о нем состоялся в тот момент, когда бой шел фактически в расположении КП дивизии. Федюнинский спросил: почему не возвращается в штаб армии делегат связи? Замировский доложил, что майор принял на себя командование батальоном, и попросил командующего оставить Звягинцева в дивизии. Не умолчал и о своем намерении назначить майора командиром полка. Федюнинский не ответил ни «да», ни «нет». Просто буркнул вполголоса: «Ладно, после с этим майором решим. А пока гони немца дальше!»

Потом Замировский своею властью допустил Звягинцева к исполнению обязанностей командира полка и написал соответствующее представление. Ответа до сих пор не последовало. Возможно, там о майоре просто забыли – забот хватало и без него. В расположении армии находился сам командующий фронтом, и все внимание Федюнинского было сосредоточено на подготовке удара по волховской группировке немцев. Напомнишь в такой момент о Звягинцеве и легко можешь нарваться на категорический приказ: «Вернуть». А Замировскому этот решительный майор пришелся очень по нраву.

Вызов же сам по себе ни о чем еще не говорит. В последние дни в штаб армии часто приглашали выборочно на совещания не только командиров частей, а и командиров подразделений. Словом, Замировский дипломатично решил, что лучший способ сохранить майора в дивизии – помолчать о нем до поры до времени.

– Чего ты меня глазами сверлишь? – обратился генерал к Звягинцеву уже запросто. – Думаешь, скрываю что? Темнить не привык. А ехать надо. Приказ есть приказ. Уверен, дня через два вернешься.

Замировский хотел сказать «надеюсь», но в последнюю секунду, угадав душевное состояние Звягинцева, заменил это слово другим, покрепче: «Уверен».

Звягинцев отвел взгляд в сторону и случайно остановил его на нарах, где лежала генеральская гимнастерка и ремень.

– Что, мой ремень изучаешь? – пошутил генерал. – Небось слышал, что меня «Полтора обхвата» зовут? А я не обижаюсь. И что ремень для меня из двух шьют, тоже верно. Вот, убедись.

С этими словами он перегнулся к нарам, взял ремень и положил его во всю длину на стол. На ремне действительно был поперечный шов, – очевидно, на вещевом складе не оказалось ремня достаточной длины, чтобы опоясать мощный торс комдива.

Звягинцев невольно улыбнулся.

– Ну, прощай, – сказал Замировский, вставая, – впрочем, какого черта, до свидания, а не прощай. Вернешься – доложись. Ну…

Он протянул Звягинцеву руку. Тот пожал его широкую, твердую, точно лопата, ладонь и вышел из блиндажа.

Штаб 54-й армии располагался по-прежнему в Плеханове. Но когда Звягинцев к полудню добрался туда на попутных машинах, ему приказали отправляться на НП – в район Войбокало.

Войбокало отделяли от Плеханове примерно пятьдесят километров. Этот путь, тоже на попутных, отнял у Звягинцева еще около двух часов.

По старой памяти он решил прежде всего зайти к операторам. Там встретил адъютанта командующего и от него узнал, что Федюнинский дважды уже интересовался, куда запропастился майор.

Это и льстило Звягинцеву и пугало его. Больше, пожалуй, пугало, чем льстило: опасение, что у него «отнимут полк», подавляло все другие чувства.

…Блиндаж Федюнинского был жарко натоплен, и Звягинцев, пробыв несколько минут в «предбаннике», сразу же взмок. Пришлось снять полушубок и повесить его на один из гвоздей, вбитых в бревна. На остальных гвоздях уже висело несколько шинелей и полушубков. По ним Звягинцев определил, что у командующего идет какое-то совещание и там присутствуют еще два генерала. Адъютант обнадежил, что командующий скоро освободится, и посоветовал Звягинцеву ждать здесь, никуда не отлучаясь.

С адъютантом этим Звягинцев знаком не был. От обычных в подобных случаях попыток выведать, зачем его вызывает командующий, он воздержался. Тем более что совещание действительно закончилось очень быстро.

В «предбаннике» сразу стало тесно. Звягинцев прильнул к самой стенке и замер, вытянувшись, поскольку все, кто выходил от Федюнинского, были старше по званию. Последними вышли два генерала, и, когда за ними захлопнулась наружная дверь, он вопросительно посмотрел на адъютанта.

– Сейчас доложу, – сказал тот, улыбнувшись Звягинцеву поощряюще.

Адъютант бочком нырнул в кабинет Федюнинского и, тут же оттуда вынырнув, объявил:

– Командующий ждет.

Звягинцев одернул гимнастерку и шагнул размашисто в распахнутую дверь.

В не очень просторном помещении, затянутом изнутри зеленовато-серой материей, из какой делают плащ-палатки, все пропиталось табачным дымом. Повсюду виднелись табуретки – след только что окончившегося совещания. На столе командующего лежала карта, прижатая с двух сторон стреляными гильзами от малокалиберных пушек. Сам Федюнинский с папиросой в зубах стоял справа от стола.

Звягинцев доложил о своем прибытии.

Командующий начал разговор ворчливо:

– Это что же получается, майор? Я тебя тогда со срочным приказом послал, а ты сбежал?

Звягинцев не определил сразу: шутит или всерьез говорит командующий? С того дня, когда Федюнинский послал его в дивизию Замировского, прошли уже недели. «Неужто он и теперь не знает, что я тогда принял командование батальоном? – с обидой подумал Звягинцев. – И разве не Федюнинского имел в виду Замировский, когда сказал, что последовавшее затем назначение меня исполняющим обязанности командира полка согласовано с командованием армии?»

Но тут аккуратно подстриженные усики над верхней губой командующего неожиданно дрогнули, и лицо его расплылось в улыбке.

– Молодец ты, майор, вот что я тебе скажу!

Он протянул Звягинцеву руку. Тот сделал шаг навстречу, ответив привычно: «Служу Советскому Союзу».

– Рано отвечаешь, – буркнул генерал. Потом с торжественной строгостью вернулся к столу, взял там какую-то бумагу и, протягивая ее кому-то поверх плеча Звягинцева, сказал:

– Читай, адъютант!

О том, что адъютант стоит за спиной, Звягинцев понял, только услышав это приказание командующего. Он отступил в сторону и повернулся так, чтобы видеть одновременно и командующего и адъютанта.

– «За проявленные мужество и героизм в борьбе с немецкими оккупантами, – торжественно читал адъютант, – наградить майора Звягинцева Алексея Николаевича орденом Красной Звезды…»

В первое мгновение Звягинцев почувствовал, что у него одеревенели ноги. Как в тумане, он увидел, что Федюнинский вынул из сейфа красную коробочку, открыл ее и, держа орден в руке, подошел к Звягинцеву.

Адъютант быстро расстегнул ворот его гимнастерки, просунул за пазуху левую руку и, несколько оттянув плотную диагоналевую ткань, правой рукой просверлил шильцем дырочку рядом с тем местом, где у Звягинцева был привинчен первый, за финскую еще кампанию полученный орден Красной Звезды.

Федюнинский просунул штифт ордена в едва приметное отверстие и навинтил на него с внутренней стороны гайку.

– Вот, теперь давай! – сказал он, отходя.

Звягинцев растерянно молчал, не зная, чего хочет от него командующий.

– Почему молчишь? – строго спросил тот. – Не знаешь, что полагается говорить, получив орден?

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Звягинцев.

– Ну вот, теперь своевременно, – удовлетворенно сказал Федюнинский.

Адъютант вышел. Федюнинский оглядел Звягинцева с ног до головы и добродушно усмехнулся:

– Симметрично получается: две шпалы в петлицах, две звездочки на груди. Правда, Замировский настаивает, чтобы эту симметрию нарушить. Он тебя к подполковнику представил.

Радость захлестнула Звягинцева. И не только потому, что так неожиданно получил орден, а главным образом из-за того, что никто не собирается «отнимать» у него полк.

– Постараюсь, товарищ генерал, оправдать доверие в предстоящих боях, – заверил он искренне и спросил, не сомневаясь в положительном ответе: – Разрешите возвращаться в свою часть?

– Разве что передать дела, – неопределенно сказал Федюнинский.

Звягинцев вздрогнул, точно от неожиданного удара.

– Товарищ командующий, – едва оправившись, заговорил он, – я знаю, что командую полком временно, и на должность эту не претендую. Готов служить у нового командира заместителем, комбатом, наконец!

– Да не о том речь, Звягинцев, – как-то устало прервал его Федюнинский. – В Ленинград тебе надо ехать, вот что!

– В Ленинград?

– Именно. На, читай.

С этими словами Федюнинский взял со стола и протянул Звягинцеву четвертушку бумаги, на которой в три ряда были наклеены полоски телеграфной ленты.

Звягинцев прочел:

«Из Тюльпана Федюнинскому.

По распоряжению начштаба фронта немедленно откомандируйте Ленинград майора Звягинцева работающего вашем штабе. Королев».

Звягинцев читал и перечитывал телеграмму, стараясь проникнуть в ее смысл. И вдруг понял. Все понял! Ведь он сам упрашивал полковника Королева не отсылать его за пределы блокированного города. Сам убеждал, что не мыслит себе дальнейшую службу вне Ленинграда… Сам доказывал, что нужен именно Ленинграду…

Разумеется, Королев не забыл этого. И вот теперь, когда в штабе фронта, наверное, появилась какая-то вакантная должность, вспомнил о своем бывшем сослуживце, решил помочь ему вернуться в Ленинград. Но это запоздалая, ненужная теперь помощь!

– Товарищ командующий, – стараясь говорить сдержанно и вместе с тем убедительно, продолжил Звягинцев, – тут какое-то недоразумение. Явное недоразумение! Я действительно с большой неохотой уезжал из Ленинграда, и полковник Королев знает об этом. Но теперь, когда у меня есть место в строю!.. – Звягинцев перевел дыхание и оборвал фразу. – Кроме того, – продолжал он после паузы, – из телеграммы видно, что Королев полагает, будто я у вас все еще на штабной работе. Ему надо разъяснить…

– Военный телеграф существует не для пререканий, – опять прервал его Федюнинский.

– Но бросать полк как раз в то время, когда начинаются решающие боевые действия?! – воскликнул Звягинцев и разочарованно подумал: «К чему я все это говорю! Зачем? Что значит для этого человека, во власти которого находятся судьбы многих тысяч людей, какой-то заурядный майор? Он может, пожалуй, счесть меня честолюбивым, неблагодарным человеком. Ведь я только что получил высокую награду и вот досаждаю просьбами».

⇐ Предыдущая 46 47 48 49 505152 53 54 55 Следующая ⇒