ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 15 страница

В то раннее хмурое утро, когда Жданова вызвали на узел связи к прямому проводу, соединявшему Смольный с Кремлем, группа бойцов и командиров прошла мимо едва различимого в тумане маяка Осиновец и ступила на лед Ладожского озера. Их было тридцать человек.

За спиной этих трех десятков людей задыхался в петле голода терзаемый вражеской артиллерией Ленинград. Но им-то в первый момент показалось, что и война и блокада отодвинулись куда-то вдаль. Здесь, на белом, пустынном ладожском льду, трудно было представить, что где-то совсем рядом бушуют огонь и смерть.

Экспедиции предстоял путь в неизвестность. О коварстве Ладоги рассказывали столько былей и ходило столько легенд! Соколов и его товарищи были наслышаны об осенних ладожских штормах, не уступающих морским, и о том, что зимой здесь будто бы беспрерывно происходит подвижка ледовых масс, в считанные минуты образуются необъятные полыньи там, где лед только что казался несокрушимо крепким, возникают непреодолимые торосы, напоминающие Арктику…

Теперь трем десяткам людей предстояло разрушить или подтвердить все это. Но и в том и в другом случае надо было найти путь, по которому в умирающий от истощения Ленинград потекли бы беспрепятственно могучие токи жизни.

На подготовку экспедиции ушел весь предшествующий день. В то время как Смольный был поглощен заботами о перегруппировке войск, о создании новых узлов обороны, о новых стационарах для дистрофиков, о домах для осиротевших детей, в то время как десятки тысяч ленинградцев трудились у своих станков, напрягая последние силы, чтобы не упасть от истощения, – в это самое время на Ладожском побережье, в лесу близ деревни Коккорево, безвестный мостостроительный батальон мастерил санки и деревянные щиты, которые могли бы стать мостками через полыньи, заготавливал вешки для обозначения будущей ледовой трассы, отбирал для участников экспедиции лыжи получше, ломы и пешни ненадежнее.

Но самым трудным оказался отбор для экспедиции людей.

За пять месяцев войны наши бойцы и командиры научились многому: стоять насмерть под натиском вражеских войск, прорываться из окружения, выходить на поединок с немецкими танками, имея при себе лишь бутылки с зажигательной смесью, наводить под ураганным огнем мосты через реки, бомбить Берлин, преодолевая по воздуху огромные расстояния, отделяющие столицу фашистской Германии от островов в Финском заливе, привыкли не спать по нескольку ночей кряду или спать урывками в сырых окопах и траншеях, освоили новые образцы боевой техники. Но никому из них, столь многое познавших, не приходилось еще прокладывать автомобильную дорогу по льду, толщину которого не знал никто, по льду, скрывающему бездонную пучину, по льду, который в любую минуту мог быть искрошен фугасными авиабомбами и артиллерийскими снарядами… К тому же мостостроительный батальон был сформирован преимущественно из тех, кто не годился для службы на передовой. Как бы то ни было, экспедицию укомплектовали, снарядили и вооружили чем могли, прибавив к личному оружию каждого – винтовкам и наганам – несколько ручных гранат…

Поздно вечером комиссар Брук собрал на заснеженной лесной поляне коммунистов и комсомольцев, составивших ядро экспедиции. Перед тем как начать разговор с ними, он внимательно оглядел каждого. Бросилось в глаза, что обмундированы они плохо. На ногах вместо валенок кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. Не у всех есть шапки-ушанки, многие в матерчатых остроконечных «буденовках», залежавшихся на интендантских складах. Только часть бойцов удалось одеть в полушубки, остальные пришли в ватниках и шинелях, натянув поверх них маскировочные халаты. Ничего не поделаешь: полушубки, валенки, меховые жилеты и шапки отправлялись в первую очередь на передний край. Даже маскхалаты для экспедиции удалось добыть только с помощью Якубовского. Он же выхлопотал для ее участников и дополнительные продпайки: сверх плановой трехдневной нормы каждый получил по три сухаря, по одной селедке и по кусочку твердой как камень, насквозь промерзшей колбасы.

Речь комиссара была короткой. А могла бы быть и еще короче – содержание ее вполне исчерпывалось двумя фразами: «Дойти до Кобоны. Во что бы то ни стало дойти!»

Прямо с этого собрания командир экспедиции Соколов направился на КП батальона, чтобы доложить бывшему начальнику областной конторы Союздорпроекта, а ныне комбату Брикову о готовности к выступлению.

…И вот рано утром экспедиция вышла на лед.

О ней не сообщалось в очередной сводке Совинформбюро. О ней ни слова не было сказано в «Ленинградской правде» и даже во фронтовой газете «На страже Родины». Кроме однополчан, о ней знали лишь несколько человек: здесь, в землянках коккоревского леса, где располагался штаб Якубовского, и там, в Смольном.

Двигалась экспедиция тремя группами.

В первой из них было пять человек. Впереди шел Соколов с двумя командирами взводов – Дмитриевым и Смирновым, уже не раз проводившими ледовую разведку. Буквально по пятам за Соколовым шагал его связной – самый юный из бойцов батальона, девятнадцатилетний парнишка Кушелев. Он мечтал о передовой и как будто имел для этого все данные, но по странному капризу судьбы, а скорее всего, по небрежности военкоматского писаря оказался в мостостроительном батальоне. И когда услышал здесь, что назначается связным к командиру роты, поначалу совсем сник. Служба эта представлялась ему похожей на почтальонскую. Однако в действительности она оказалась совсем иной, и вскоре Кушелев стал даже гордиться своей должностью: без него командир как без рук. А командира своего Кушелев не только уважал, но и обожал за его боевое прошлое. Вот и теперь, следуя вблизи Соколова, связной не спускал с него глаз, готовый при первой же необходимости прийти на помощь.

В составе той же первой группы шел еще проводник из местных рыбаков – человек пожилой, угрюмый, старавшийся держаться особняком и потому, видимо, не очень понравившийся Соколову.

За первой группой с интервалом метров в десять двигались «главные силы» экспедиции – бойцы из взвода Дмитриева, с ломами и пешнями в руках, с санками, нагруженными вешками.

Третья группа составляла как бы тыл и резерв экспедиции. Она тащила на таких же санках громоздкие деревянные щиты и прочее снаряжение. А в дальнейшем из нее же предполагалось брать нарочных для доставки донесений в Осиновец.

Замыкал шествие комиссар экспедиции Брук.

Через каждые сто – сто двадцать метров бойцы Дмитриева пробивали ломами лед, погружали в лунки специальные деревянные мерки и, убедившись, что толщина льда не меньше пятнадцати сантиметров, тут же вмораживали вешки, обозначая направление будущей трассы.

Предрассветная мгла еще не рассеялась. Работа в полутьме, конечно, осложнялась. Но нужно было спешить. Все помнили, что путь до Кобоны неблизкий, и дойти туда хотелось засветло.

Задерживали продвижение и торосы. Они начались уже в километре от берега. Их приходилось порой обходить.

И все-таки настроение у Соколова было отличным. Радовало, что толщина льда повсюду достаточная, чтобы выдержать не только людей, но и лошадь с санями, а может быть, и машину-полуторку.

– Ну что, Сусанин, – пошутил он, обращаясь к проводнику, – видать, не так уж страшна ваша Ладога!

Сусаниным назвал его Соколов только потому, что забыл истинную фамилию этого мрачноватого человека. Председатель сельсовета привел проводника в самый последний момент, когда экспедиция вышла уже на Вагановский спуск. Тогда только и был назван он по фамилии. Один-единственный раз!

Одетый в тулуп, бородатый рыбак и впрямь был похож на былинного Сусанина. На шутку откликнулся невесело:

– Погоди, командир, не говори «гон»… Видишь, вон снег пошел. Этого только не хватало…

Снегопад начался как-то разом, будто где-то там, наверху, распахнулись створки гигантского вместилища этой белой, пушистой массы.

«Такой снег можно увидать только в кино», – с усмешкой подумал Соколов.

Пришлось сбавить шаг. Двигались теперь совсем как слепые: медленно, осторожно, простукивая впереди себя лед пешнями.

Через каждые сто – двести шагов Соколов останавливался, снимал рукавицы и, зажав их под мышкой, доставал из кармана шинели компас, сверялся с картой, прикрытой целлулоидом в планшете. Несложное в обычных условиях дело – ведение колонны по азимуту – сейчас, когда снег слепил глаза, мгновенно залеплял и компас и планшет с картой, а крепчавший мороз мертвил пальцы, стало тяжким испытанием для командира.

Однако шли они пока что точно – по кратчайшему пути к Кобоне, чуть-чуть отклоняясь к югу, как и было задумано, потому что там находился остров Зеленец. Правда, Соколов не мог себе представить, как они, если буран не прекратится, отыщут этот крошечный островок, который наверняка, как и вся Ладога, занесен снегом. Но пока что начальник экспедиции старался не думать об этом: до острова оставалось добрых две трети пути. И себя самого и своих сподвижников Соколов подбадривал тем, что вот они прошли уже, пожалуй, километров семь, а открытой воды, слава богу, нет. Примерно через час можно отправлять нарочных в Осиновец: десять километров будут пройдены.

Из-за того, что двигались все цепочкой, не полагаясь на толщину льда, отделенные друг от друга полутора-двумя метрами, участники экспедиции почти не разговаривали. Этому мешал и встречный ветер. Он все усиливался, превращаясь в буран. Обильный снег уже не падал тихо на лед, а метался в дикой пляске с воем и свистом.

Соколов вспомнил слова Юревича, сказанные на прощание: «Ходят слухи, будто там, дальше, вода совсем не замерзает…» Содрогнулась душа: «Как бы не бултыхнуться в незамерзшую ту воду. В двух шагах ни черта не видно!» И тут же ощутил странное покалывание в ступнях ног, будто под носками в портянках появились мелкие камешки. Решив, что ноги просто мерзнут, он попробовал на ходу энергично двигать пальцами, но ощущение покалывания не проходило. Оно даже усилилось. Следовало бы разуться и вытрясти из сапог как-то попавшие туда камешки или что там еще… Но разуваться на морозе не хотелось.

«Откуда здесь взяться камушкам? – рассудил Соколов. – Может быть, ледяного крошева набрал в сапог, когда через торосы лезли, так оно само скоро растает…»

А покалывание становилось все нестерпимее. И он понял: это гвозди! Не камешки и не льдинки мешают ему идти, а проклятые гвозди, вбитые в подметки сапог изнутри.

Пробить изнутри гвоздями подошвы сапог у комсостава экспедиции предложил один из батальонных сапожников. Он был уверен, что таким образом можно избавиться от скольжения на оголенном льду: острия гвоздей, выступая наружу, станут своего рода шипами. О том, что под тяжестью человека острия эти будут постепенно возвращаться в подошву, а шляпки гвоздей вопьются в ступни ног, ни изобретательному сапожнику, ни его подопытным клиентам не подумалось даже. И чего там скрывать, поначалу этим самодельным шипам Соколов только радовался. К сожалению, радость оказалась недолговременной. Теперь она грозила обернуться бедой.

Соколов с завистью посмотрел на шагавшего справа рыбака. Тот твердо переставлял ноги в своих кирзовых сапогах. Рационализаторская мысль батальонного сапожника, к счастью, обошла его стороной.

– Смирнов! – крикнул Соколов шагавшему слева командиру взвода, чьи сапоги – он отлично знал это – тоже были пробиты изнутри гвоздями. И когда тот приблизился, прикрывая варежкой лицо от впивающихся в лоб и щеки жестких, как битое стекло, снежинок, настороженно спросил: – Как у тебя с ногами, Иван Иванович?

– Чего «с ногами»? – переспросил младший лейтенант.

«Значит, у него все в порядке», – успокоенно подумал Соколов и, чтобы не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде бы между прочим продолжал:

– Не устал, спрашиваю?

– Рано спрашиваешь, командир! – отозвался Смирнов.

– Ну, добро, – удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в ступнях как будто уменьшилась.

«Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе, что никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!» – решил он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры Кушелева и рыбака. Слева, чуть поодаль от Смирнова, виднелся Дмитриев. Остальных участников экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно.

Соколов забеспокоился: «Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией».

Он тотчас же обругал себя за малодушие, но беспокойство не исчезало. Стали терзать душу новые вопросы: «По каким признакам найдешь ты путь через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте, кроме прочерченной через голубое пространство красной черты? Какие опознавательные знаки или естественные ориентиры? На озерном льду нет населенных пунктов, нет высот, оврагов, по которым можно бы ориентироваться… Или у тебя есть опыт арктических путешествий? Может быть, и ты, как челюскинцы и Папанин, приобрел такой опыт в своей довоенной жизни?»

«Не думать, не думать об этом! – беззвучно твердил Соколов. – Тридцать километров… нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим – это же чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске…»

«Какой марш-бросок? О чем ты думаешь, легкомысленный человек? Кто совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где один неверный шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не ступала нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил никто. Никто! Все возвращались. А ты идешь!..»

«Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели! – приказывал себе Соколов. – Люди преодолевали пространства гораздо б?льшие! Достигали Северного полюса почти в одиночку. Голодные, окоченевшие, но все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми – детская прогулка… Но разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты нужен там, если доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты обязан проложить трассу. Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу, по которой смогут проследовать колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий и уверен, что приблизился к цели. Но промерь лед, – может быть, толщина его здесь достаточна лишь для того, чтобы выдержать тебя, а это значит, что ты сделал свои нелегкие шаги напрасно!..»

«На ту сторону никто еще не прошел! – слышалось ему в завывании ветра. – Никто… никто… никто…»

«А мы пройдем, пройдем, пройдем!» – слизывая языком снег, залепивший губы, упрямо повторял ему Соколов.

Из глубин памяти поднялось на поверхность читанное давным-давно, наверное еще в детстве. Книга называлась «Путешествие капитана Гаттераса». Написал ее, кажется, Жюль Верн… Чудесная сказка давно сменилась былью. После капитана Гаттераса были и, пожалуй, здравствуют поныне ледовые капитаны Воронин и Бадигин, весь мир знает не сказочных, а реальных полярных исследователей Отто Шмидта, Ивана Папанина. Подлинные герои надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных.

Но теперь опять перед ним возник впечатляющий образ несгибаемого капитана Гаттераса.

«Мы должны дойти, – шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание: – Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!»

– Смирнов! – позвал он опять, повернувшись влево.

– Я здесь, командир, – раздался ответный голос, заглушаемый ветром. Через минуту Смирнов был рядом. – Что случилось?

Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось, а позвал он его, своего верного друга с довоенной еще поры, чтобы заглушить чувство одиночества, чувство затерянности во льдах. Но вместо этого спросил строго, по-командирски:

– Промеры делаются?

– Через каждые сто метров, как положено, – ответил с некоторым удивлением Смирнов.

– Результаты?

– Пока меньше пятнадцати сантиметров нет.

– Мало, – недовольно сказал Соколов, – машину лед не выдержит.

– Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А потом и машины пойдут. Мороз-то усиливается…

– Ладно, – буркнул Соколов и вдруг спросил: – Слушай, Иван, ты после войны куда пойдешь? В Дорпроект?

– Чего? – переспросил Смирнов. Ему подумалось, что из-за воя ветра он ослышался.

Соколов не решился повторить своего вопроса. Он задал его просто так, только для того, чтобы отвлечься. Теперь и ему самому вопрос показался неуместным, нелепым. Хотел исправить нелепость, произнести какие-то другие слова, но в этот момент раздался гулкий треск и чей-то испуганный вскрик. Обернувшись на эти звуки, Соколов обнаружил, что нет на привычном месте Кушелева. Связной словно растворился в буране. Чуть в стороне возвышалась гряда торосов. Соколов бросился к ней, крича во весь голос:

– Кушелев! Где ты, Кушелев?!

– Здесь я, товарищ воентехник второго ранга! – раздался ответ невидимого Кушелева.

То, что связной откликнулся с уставной точностью, на миг успокоило Соколова. Опираясь на пешню, он взобрался на торос и увидел, что Кушелев словно балансирует на одной ноге.

– Что с тобой? – встревоженно спросил Соколов, хотя ответа уже не требовалось: сам понял, в чем дело. Одна нога Кушелева ушла под лед почти по край голенища. – Смирнов, ко мне! – И еще громче, оборачиваясь назад, крикнул в непроглядную снежную мглу: – Передать по цепочке – всем стоять на месте! Всем!

Он слышал, как приказ его, постепенно замирая, многократно был повторен разными голосами. Подбежал Смирнов. Вдвоем они подхватили Кушелева под руки и легко приподняли вверх.

– Как тебя угораздило? – строго спросил Соколов связного, когда тот уже обеими ногами стоял на льду.

– А черт меня знает, товарищ воентехник, – виновато ответил Кушелев, потряхивая ногой и с опаской глядя в неширокую, с острыми краями пробоину, где булькала черная как деготь вода. – Через торос перепрыгнуть хотел, и вот…

– Здесь не цирк, чтобы прыгать! – сердито прервал его Соколов.

Кушелев по-прежнему виновато смотрел на своего командира, не понимая, однако, чего тот злится. А Соколов совсем не влился на него. Соколов был несказанно рад его спасению. Нервозность командира имела иные причины: на него накатила новая волна тревоги из-за непрочности льда.

Он позвал Дмитриева.

– Здесь Дмитриев! – послышалось в ответ.

– Распорядись сделать промеры льда!.. На тех местах, где стоят сейчас люди! – И, снова обращаясь к Кушелеву, но уже добрее, спросил: – Вода за голенище не попала?

– Ни капельки! – поспешно ответил связной. – А вы уж простите меня, товарищ воентехник второго ранга.

– Ладно, больше не прыгай.

– Я не о том! Мне вас оберегать положено, – все так же виновато проговорил Кушелев, – а тут наоборот получилось…

Соколов с благодарной нежностью взглянул на этого милого паренька и, нагнувшись над проломом, попытался определить толщину льда на глаз.

Из сосредоточенности его вывел голос Дмитриева:

– Тончает лед, товарищ командир. Ближайшие от вас промеры показывают шесть-семь сантиметров.

– Передай по цепочке: идти медленно, осторожно! – приказал Соколов и, когда Дмитриев исчез за снежной пеленой, увидел стоящего рядом Смирнова.

– А где наш Сусанин? – спросил тот.

Действительно, рыбак куда-то пропал. Было странно, что его не оказалось здесь, поблизости, даже когда раздался крик Кушелева.

– Наверное, домой повернул, – высказал свое предположение Смирнов.

– Ну и черт с ним, – зло сказал Соколов. – Пусть отогревается на печке, если у него совести нет. Без проводника дойдем. Хоть ползком, а доберемся до Кобоны.

Он потянул кверху рукав маскхалата и посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать. С тех пор, как они спустились на лед, прошло более пяти часов, а, судя по всему, прошагали они не более семи километров. Значит, скорость их движения – полтора километра в час. Не шибко!

И тем не менее Соколов понимал, что людям надо дать отдых.

– Дмитриев! – крикнул он. – Объяви привал на пятнадцать минут. Пусть закусят люди. И пойди проведай комиссара, как он там, в хвосте, чувствует себя. – Потом повернулся в сторону Смирнова, пригласил: – Присядем, Ваня, вон за этим айсбергом.

Многочисленными своими остроконечными вершинами, припорошенными снегом, торос этот напоминал не айсберг, а скорее какой-то сказочный замок в миниатюре. Они зашли с подветренной стороны и присели у основания ледяной глыбы, прижавшись к ней спинами.

– Закусить хочешь, командир? – спросил Смирнов, кладя на колени карабин и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка.

– И это тоже, – ответил Соколов. – А пока помоги-ка стянуть сапог.

– Разрешите, я помогу, – раздался голос Кушелева. Они и не заметили, как связной оказался рядом.

– Ты… в боевом охранении стой! – приказал Соколов и, видя, что Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: – Дальше, дальше, за торос давай!

Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней помощи, но у него ничего не получилось.

– Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, – пробормотал он. – Давай-ка, Иван Иваныч, помогай.

Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на снег мешок и, ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя.

Сквозь портянку, намотанную поверх шерстяного носка, отчетливо проступали красные пятна.

– Так… – с откровенной досадой проговорил Смирнов.

– Думаешь, ногу сбил? – встрепенулся Соколов.

– Не думаю, командир. Гвозди это.

– Откуда знаешь?

– Оттуда же…

– Значит, и у тебя?..

– Всю подошву содрали, – признался Смирнов. – Пробовал прикладом карабина опять наружу выбить – вылезают, сволочи.

– Как же ты идешь?

– А ты как?

– Ясно, – кивнул Соколов, пытаясь припомнить, чьи еще сапоги прошли обработку изобретательного сапожника.

– Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали. А пальцами не выходит, я пробовал, – безнадежно сказал Смирнов.

Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог на лед, взял смирновский карабин, опустил приклад в голенище и несколько раз сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку, снова обмотал ею носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог.

– Как будто лучше, – неуверенно сказал Соколов.

– Через десять шагов снова начнут давить, – отозвался Смирнов. – Здесь клещи нужны или плоскогубцы.

– Больше никто не жаловался? – спросил Соколов.

– Жаловаться никто не будет, – уверенно произнес Смирнов. – Знают, зачем и куда идут. Стерпят.

– Это… наверное, стерпят. А если не дойдем?

– Чего?

– Я говорю: гвозди – стерпят. А кто из души гвоздь вынет, если не проложим трассу?

Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его пополам и одну половину протянул Соколову.

– Что ж, начнем с твоих, – согласился Соколов и, пошарив в своем мешке, вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое – не поддалась. – Дай-ка пешню, – попросил он Смирнова. Тот протянул ему одну из двух пешней, прислоненных к торосу. Соколов с трудом разрубил неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову.

Несколько минут они ели молча, едва разгрызая темно-красные обрубки заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал:

– Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял.

– А-а, чепуха какая-то в голову полезла… Спросил, где после войны работать думаешь, – ответил Соколов, тоже прервав трапезу.

– Нашел тему для разговора! – усмехнулся Смирнов.

Некоторое время оба ели молча. Потом вдруг Смирнов возобновил прерванный разговор:

– До этого «после» еще дожить надо.

– Ты о чем? – не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть о своем вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив, захотел все же получить ответ на него: – А если доживем?

– Ну, на свои старые места и вернемся.

Такой ответ почему-то не понравился Соколову.

– Неверно это, Иван Иванович, – возразил он.

– Что неверно?

– На старые места после такой войны возвращаться.

– Это почему же?

– И мы не те будем, и места не те.

– Не понимаю. В каком смысле?

– В переносном, в переносном. Другими люди станут.

– Усталыми?

– Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после войны многое. То, за что воюем, должно, конечно, остаться. А то, что мешало делу и счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром не проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим, по ней хлеб в Ленинград пойдет, а потом лето настанет – и снова вода на этом месте. Так как полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет?

– Опять в переносном?

– Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет, вот что. Навечно.

– Надо сначала проложить. А то, – прости, если по старой дружбе напрямик скажу, – сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают.

– Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь?

– Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами шагают, и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях.

– Ладно, факир! – усмехнулся Соколов и, может быть, первым в эти тяжелые дни произнес слова, которые вскоре станут победным кличем всей Красной Армии: – Вперед! Только вперед!

Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто распахнув в ней дверь, и, услышав последние слова Соколова, сказал безнадежно:

– Не пройдем вперед, товарищ командир.

– Откуда ты, отец? – удивился Соколов. – А мы-то думали… – Он замялся и закончил шуткой: – Думали, что к знакомым рыбам нырнул, под лед провалился…

– Я не провалюсь, товарищ командир, – сипло ответил старик. – Мною тут все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы лунок наших позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это говорил и сейчас то же скажу.

– А ты не каркай, – насупился Соколов.

– Это вороны каркают, – обиделся рыбак. – Я тебе дело говорю: не пройдем.

– Если трусишь, ступай назад, – резко сказал Соколов. – Людей пугать не позволю.

– Бросать товарищей – не в наших рыбацких правилах, – с достоинством ответил проводник. – Вместе вышли, вместе и вернемся. Одной веревочкой связаны.

– Вернемся, когда дойдем до Кобоны, – сказал Соколов, продолжая шагать вперед и не глядя на проводника.

– На то воля командирская, – с обычной своей степенностью рассудил тот. – Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ.

– Это уж точно! – буркнул Соколов.

И они продолжали свой путь в прежнем порядке: начальник экспедиции – впереди, Дмитриев и Смирнов – слева, Кушелев – справа и несколько поодаль от него – проводник из местных рыбаков.

До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать тридцать началось заседание комиссии по эвакуации населения. В городе оставалось еще много детей и стариков, которых надо было вывезти на Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы спасти жизнь им, уберечь их от холода и голода, и одновременно для того, чтобы избавить город от «лишних ртов»: каждая буханка хлеба приобретала сейчас огромную ценность.

Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.

Теперь ее предстояло возобновить…

В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было.

В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился.

Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного.

Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.

«Где эти люди сейчас? Что с ними? Лежат на льду, усталые до изнеможения? Или все же идут, преодолевая полыньи и нагромождения торосов?.. Может быть, попали под огонь вражеской артиллерии из Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все благополучно, то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к часу, ни к двум?»

Ни на один из этих вопросов ответа не было. В Осиновце знали о ходе поиска не больше, чем в Смольном.

И Лагунов, и Якубовский, и командир мостостроительного батальона Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку, то все вместе выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала скрывать от них свои тайны. Над ладожским льдом висела плотная пелена тумана, потом туман сменился еще более непроницаемой завесой обильного снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно было рассмотреть. Даже в бинокль…

В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть, и на всю ночь. Докладывая о том, какие меры приняты, чтобы извлечь из заводских цехов и складских помещений все имеющиеся там детали танковых моторов, упаковать их и подготовить к отправке в Москву, сообщая, сколько пушек завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки, Васнецов часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он ждет того же, чего так мучительно ждал все эти часы сам, – сообщения о положении дел на Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем…

⇐ Предыдущая 39 40 41 42 434445 46 47 48 Следующая ⇒