ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 12 страница

– Чего стоите? Идите! – бросил он с раздражением.

Затем поднялся из-за стола и на минуту скрылся в соседней комнате, где располагался его личный узел связи. Оттуда вернулся уже в шинели и фуражке с красноармейской звездой.

Засунув руки в карманы, он молча прошел мимо поспешно отступивших в сторону Поскребышева и Хрусталева, пересек приемную, а затем направился по пустому широкому коридору к лестнице, ведущей вниз, на первый этаж.

Порыв холодного ветра обрушился на него, когда он шагнул в темноту на «крылечко».

Ивановская площадь была пустынна. На снегу, покрывавшем ее тонким сдоем, сквозь который можно было различить брусчатку, трепетали отблески прожекторов. У кромки тротуара прижались несколько бело-серых «эмок» и два черных длинных «ЗИС-101». Вдалеке можно было различить неясные очертания столпившихся людей.

«Наверное, там упала бомба», – подумал Сталин и направился туда, ускоряя шаг. Хрусталев и еще два сотрудника охраны быстро опередили его с привычным намерением оказаться между ним и находящейся в отдалении группой людей.

Эти люди в шинелях и военных бекешах стояли спинами к приближающемуся Сталину, не замечая его. Зенитки грохотали все неистовее. Лучи прожекторов стали сходиться, образуя над Кремлем как бы каркас гигантского шатра.

Сталин чуть закинул голову, пытаясь рассмотреть вражеский самолет, который, несомненно, находился где-то там, в глубине неба, как заноза, которую пытались нащупать хирургические скальпели…

– Товарищ Сталин, прошу вас в убежище, – взмолился Поскребышев, неотступно следовавший за ним. Но Сталин никак не реагировал на его просьбу.

Он подошел к группе военных. Их было человек восемь или десять. Военные тотчас расступились, вскинув руки к своим ушанкам, и Сталин увидел воронку. Она была глубока. По неровным ее краям шурша осыпалась земля.

Некоторое время Сталин стоял молча, пристально разглядывая зияющий конусообразный провал. Кто-то из военных, оттесненных охраной на противоположный край воронки, негромко произнес:

– С полтонны будет…

Сталин перевел взгляд на него и глухо спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Кто-нибудь… пострадал?

Ответили ему сразу несколько голосов:

– Нет, никто. Никто не пострадал, товарищ Сталин.

Он постоял неподвижно еще несколько секунд, потом повернулся и пошел к бомбоубежищу. Медленно спустился по лестнице, освещенной синими лампочками, открыл бронированную, но послушную легкому нажиму дверь. Все так же молча проследовал по неширокому коридору, напоминавшему проход в купированном железнодорожном вагоне. Уверенным движением открыл еще одну дверь, расположенную в самом конце коридора. Но прежде чем переступить порог, не оборачиваясь, приказал Поскребышеву:

– Шапошникова сюда…

Начальник Генерального штаба появился в кремлевском бомбоубежище минут через пятнадцать, на ходу протирая платком запотевшее с мороза пенсне.

Здешний кабинет Сталина почти в точности дублировал тот, что находился на втором этаже здания Совнаркома: та же отделка стен – отполированная под мореный дуб фанера и линкруст, такая же меблировка, только размеры самой комнаты и соответственно письменного стола в правом дальнем углу, а также второго, у стены, слева от входа, были несколько меньшими.

Сталин сидел за письменным столом, но при появлении маршала встал и встретил его посредине комнаты вопросом:

– Какова обстановка, Борис Михайлович?

Сегодня, после того как началось новое немецкое наступление, он уже в третий раз задавал этот вопрос начальнику Генерального штаба.

Шапошников подошел к столу, бросил мимолетный взгляд на карты, раздвинул те, что прикрывали карту Западного фронта, и стал докладывать:

– Основной удар пришелся по правому флангу шестнадцатой армии, Иосиф Виссарионович…

Шапошников был одним из тех немногих людей, которые называли Сталина по имени-отчеству.

– Это известно, – перебил его Сталин. – Я спрашиваю вас, что нового?

– Пожалуй, то, что час назад противник нанес вспомогательный удар в полосе той же армии, но уже вот здесь, в районе Теряевой Слободы.

И Шапошников, почти не глядя, дотронулся до карты своим морщинистым на сгибе указательным пальцем.

– Это все? – спросил Сталин.

– По не проверенным еще данным, Иосиф Виссарионович, противник стремительно продвигается к Клину. Я вызвал по телеграфу Жукова за полчаса до того, как позвонили от вас, но он уехал в войска. Буду вызывать его вторично.

Сталин сосредоточенно глядел на карту и, не отрывая глаз от нее, будто про себя, сказал:

– Значит, и на этот раз нам не удалось их упредить…

…В плане операции «Тайфун» второе «генеральное» наступление на Москву не было и не могло быть предусмотрено. Согласно этому плану, уже в октябре немецкие флаги с черной свастикой должны были развеваться на башнях Кремля, а у его стен плескаться вода: планируя свою «последнюю битву на востоке», фюрер намеревался затопить Москву сразу же после ее захвата.

Значительно позже военные историки, анализируя фантастические приказы Гитлера, высказывали сомнения в практической возможности осуществить такое затопление. В данном случае, как и во многих других, верх над здравым смыслом в трезвыми расчетами взяла маниакальная уверенность фюрера в своей способности повелевать не только людьми, но и стихиями. С равным успехом Гитлер мог запланировать громы и молнии, которым в соответствующее время надлежало бы обрушиться на советскую столицу, чтобы испепелить ее.

Но так или иначе «Тайфун» обрекал советскую столицу на захват и уничтожение не позже чем в октябре.

Однако прошел октябрь, наступил ноябрь, а войска фон Бока продолжали вести бои на рубеже Тургиново – Волоколамск – Дорохово – Нарофоминск и западнее Серпухова.

Не удалось немцам захватить и Тулу, куда была нацелена вторая танковая армия под командованием Гудериана.

В который уже раз оказывался прав немецкий капитан Мюллер! В ста двадцати километрах от советской столицы немецкая армия вновь уподобилась буру, встретившему на своем пути скальные сверхтвердые породы.

Сознавал ли Гитлер, что срыв операции «Тайфун» знаменует начало нового этапа войны? Вряд ли… Он еще надеялся поправить дело, перегруппировав наличные силы, сконцентрировав побольше войск под командованием фон Бока. Сделать это требовалось в предельно короткие сроки. Гитлер не сомневался, что каждый день передышки Сталин использует для укрепления обороны Москвы.

Было ли известно Гитлеру о переброске на московское направление новых дивизий с Дальнего Востока, поскольку советской разведке удалось установить, что Япония едва ли вступит в войну с Россией до решающих немецких побед? Был ли осведомлен он о том, что в результате сверхчеловеческого напряжения воли и трудовых усилий советских рабочих, инженеров и конструкторов авиация Красной Армии на московском направлении превосходит количественно немецкую? Тоже вряд ли…

Но Гитлер спешил, лихорадочно спешил продолжить операцию «Тайфун» и довести ее до победного конца. Начало нового наступления на Москву он назначил на 15 ноября, сосредоточив только против Западного фронта свыше пятидесяти дивизий, в том числе тринадцать танковых и семь моторизованных.

Сталин был уверен, что даже захват противником Москвы не будет означать конца войны. Гитлер не сомневался в обратном: падение Москвы в его представлении означало бы окончательное и бесповоротное поражение Советского Союза.

Он успел забыть о своем совсем еще недавнем намерении развивать наступление на северо-востоке вплоть до Вологды. Если бы он мог, то немедленно забрал бы теперь у фон Лееба и перебросил на Центральный фронт и армию Кюхлера и армию Буша. Однако это было невозможно: группы «Север» сковывал Ленинград. Кроме того, войска Мерецкова, пытаясь отбить Тихвин, завязали ожесточенные бои с тридцать девятым моторизованным корпусом, усиленным за счет 18-й армии, а войска Федюнинского теснили первый армейский корпус, которому так и не удалось захватить Волхов.

В успех советского наступления на Тихвин Гитлер не верил. Он был убежден, что немецкие дивизии надежно удерживают этот важный для дальнейшей судьбы Ленинграда железнодорожный узел, что Сталин, занятый обороной Москвы, не имеет возможности усилить армию Мерецкова, а о переброске под Тихвин подкреплений из Ленинграда Гитлер и мысли не допускал.

Однако для участия во втором «генеральном» наступлении на Москву не удалось привлечь из группы «Север» ни одной дивизии. Группировка фон Бока была усилена частично за счет группы армий «Юг», частично за счет войск из Западной Европы.

И Сталин, и Генеральный штаб, и командование Западного фронта понимали, что новое немецкое наступление на Москву неизбежно. Притом Сталин все время думал, как бы упредить этот удар…

Седьмого ноября он поднялся на трибуну Ленинского Мавзолея, чтобы произнести свою короткую речь перед войсками, выстроенными для традиционного парада. Мир не ожидал ни этого парада, ни этой речи. Но еще неожиданнее было то, что сказал Сталин.

Прошло меньше суток с тех пор, как на торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции, под каменными сводами московской станции метро на площади Маяковского, им же, Сталиным, была произнесена другая речь. Та, первая речь содержала в себе не только призыв продолжать войну до полного разгрома врага, но и трезвый, обстоятельный анализ сложившегося к началу ноября положения и на фронтах и на мировой арене.

Вторая речь была скорее эмоциональной, нежели аналитической. Утверждая, что пройдет «еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений», Сталин, вероятно, понимал, что вступает в противоречие с реальным положением вещей, сложившимся в ноябре 1941 года.

Вряд ли в то время уже имелись основания предсказывать столь близкий крах фашистской Германии. Словам Сталина недоставало на этот раз привычной логической последовательности. Однако выстроившимся на Красной площади войскам, миллионам других советских людей не хотелось думать об этом. Им хотелось верить, только верить. Они жили как бы в двух измерениях: в реальной, жестокой действительности и в мире надежд.

В первом измерении не оставалось места для иллюзий, все понимали, что только силой оружия, только сверхчеловеческим трудом можно спасти Родину. Но в короткие минуты отдыха люди позволяли себе помечтать. И обнадеживающие слова Сталина питали эти мечты.

На что же надеялся сам Сталин? Почему не опасался, что пройдут ближайшие месяцы и люди, сознавая, как далеко еще до конца войны, усомнятся в правильности его прогноза?

Любой ответ в данном случае будет всего лишь предположением, с большей или меньшей долей вероятности. Одно несомненно; поднимаясь на трибуну Ленинского Мавзолея, Сталин знал, что первое наступление немецких войск на Москву, разрекламированное Гитлером как «генеральное», «неотвратимое», «последнее» и «решающее», удалось отбить. В этом можно было разглядеть зародыш будущей победы…

Только бы не дать врагу возможности опять собраться с силами, произвести перегруппировку войск, подтянуть резервы! Только бы нанести упреждающий удар по немецким армиям, нацеленным на Москву, и тем сорвать их новое наступление!

Такова была главная забота Сталина в те ноябрьские дни.

Может быть, Сталин полагал, что люди воспримут его предположение не буквально, а только как своего рода духовную опору, для которой не годятся чисто арифметические мерки?

Может быть, он думал о том, что перелом в войне, который непременно должен наступить, снимет все побочные вопросы, заслонит в сознании людей все издержки и просчеты?

Но до победы было еще очень далеко, и, пожалуй, никто так хорошо не понимал этого, как сам Сталин. На дымном, пламенеющем горизонте перед ним отчетливо вырисовывалась тогда угроза нового немецкого наступления на Москву.

В предвидении этой угрозы Сталин обратил мысленный взор своих соотечественников к образам их великих предков, напомнил о нетленных знаменах, под которыми Россия била врагов на Куликовом поле, на льду Чудского озера, в далеких Альпийских горах.

Однако после того, как опустела Красная площадь и Сталин спустился с Мавзолея, эмоциональный его настрой сразу же уступил место трезвому рационализму. Вернувшийся в свой кремлевский кабинет человек в серой, запорошенной снегом шинели был снова тем Сталиным, каким привыкли видеть его в то время военачальники и наркомы, директора крупнейших заводов и партийные работники: логически мыслящим, расчетливым, требовательным, жестким, хотя и познавшим горькую цену своей былой самоуверенности.

Этот Сталин понимал, что нельзя терять ни минуты.

Каждый новый день наносил новые штрихи на карты Московской, Тульской, Брянской, Калининской областей – там строились дополнительные рубежи глубокоэшелонированной обороны. На Волоколамско-Клинском и Истринском направлениях, где ожидался главный удар танковых сил противника, концентрировалась артиллерия. Туда же было выдвинуто из глубинных районов страны несколько свежих дивизий. Подтягивались резервы и в район Тулы, где действовала танковая армия Гудериана. Сто тысяч бойцов и командиров, две тысячи орудий и несколько сотен танков получил Западный фронт в течение двух первых недель ноября.

12 ноября Сталин решил, что настал час для упреждающего удара по врагу.

Поздно вечером он позвонил по ВЧ на командный пункт Жукова и спросил, как ведет себя противник.

Жуков ответил, что, по данным разведки, немцы уже заканчивают сосредоточение своих ударных группировок и, судя по всему, вот-вот начнут новое наступление.

Некоторое время Сталин молчал, ничем не выдавая охватившего его волнения. Собирался с мыслями и силами, чтобы продолжить разговор в привычном своем спокойно-рассудительном тоне. На всякий случай еще раз осведомился:

– Где вероятнее всего главный удар?

– Наиболее мощный удар ожидаем из района Волоколамска, – незамедлительно ответил Жуков и уточнил: – Затем, видимо, армия Гудериана ударит в обход Тулы на Каширу.

Слово «ожидаем» вывело Сталина из равновесия. «Ожидаем!» – повторил он про себя с никому не слышной, презрительной интонацией. Сталину хотелось бы навсегда вычеркнуть это слово из военного лексикона, оно как бы символизировало тот факт, что Красная Армия все еще обрекает себя на оборону – положение, которое определяло ход войны с того раннего июньского утра, когда враг обрушил на Советский Союз свой оглушающий удар, и которое должно быть изменено. Изменено во что бы то ни стало!

Сталин хотел произнести одну из своих уничижительных фраз, как правило коротких, нередко афористичных (такими фразами он как бы перечеркивал, начисто отсекал возражения), но сдержался. Ведь там, на другом конце провода, находился Жуков: в его военно-стратегический талант Сталин верил безоговорочно и характер этого генерала успел изучить достаточно хорошо.

Сказал наставительно, как бы убеждая собеседника в необходимости того, чего от него ждут:

– Мы с Шапошниковым считаем, что нужно сорвать готовящиеся удары противника нашими упреждающими контрударами. – Он сделал паузу в надежде, что Жуков подхватит эту его мысль, но командующий Западным фронтом молчал. – Один удар, – снова заговорил Сталин уже с большей твердостью, будто отдавая приказ и вместе с тем как бы опять приглашая Жукова высказать свои соображения, – надо нанести в районе Волоколамска, а другой – в районе Серпухова во фланг четвертой армии немцев.

Теперь он не сомневался, что в ответ услышит просьбу Жукова дать ему время – наверное, сутки или двое, – чтобы подготовить и представить на утверждение Ставки план этих упреждающих ударов. Но ничего подобного не услышал. Вместо того Жуков спросил, не скрывая своего несогласия:

– Какими же войсками мы будем наносить такие контрудары, товарищ Сталин? Западный фронт имеет силы только для обороны.

Сталин сжал телефонную трубку. «Оборона! Опять оборона! Привыкли к тому, что наш удел – защищаться, а привилегия немцев – наступать, навязывая нам свою инициативу! Все привыкли к этому унизительному положению. Даже Жуков!»

В эти бесконечно длящиеся секунды Сталин прежних дней, сам не отдавая себе в том отчета, боролся со Сталиным сегодняшним. «Зазнавшийся упрямец!» – с неприязнью подумал он о Жукове. Сталину вспомнился теперь уже давний разговор с ним о положении под Киевом. Тогда, в конце июля, будучи еще начальником Генерального штаба, Жуков предложил оставить Киев, мотивируя это необходимостью укреплять прежде всего Центральный фронт и, в частности, ликвидировать Ельнинский выступ. Сталин же требовал удержания Киева во что бы то ни стало. Тогдашнее упорство Жукова стоило ему поста начальника Генштаба.

Однако сейчас, когда враг находился под Москвой, Сталин не мог поступить, как тогда, – решить вопрос приказом. Насилуя себя, он продолжал бесивший его разговор, стараясь убедить Жукова:

– В районе Волоколамска вы можете использовать для упреждающего удара правофланговые соединения армии Рокоссовского, одну танковую дивизию и кавкорпус Доватора. А в районе Серпухова у вас есть кавкорпус Белова, танковая дивизия Гетмана и может быть высвобождена часть сил сорок девятой армии.

– Этого делать нельзя, – прозвучал в ответ голос Жукова. – Мы не можем бросать на контрудары, успех которых сомнителен, последние резервы фронта. Нам нечем будет подкрепить оборону, когда противник перейдет в наступление своими ударными группировками.

– Ваш фронт имеет шесть армий! Разве этого мало? – с упреком сказал Сталин.

Однако на Жукова ничто не действовало. Ни тот факт, что с ним говорит сам Сталин, ни то, что в голосе Сталина слышались одновременно и приказ и просьба.

– Верно, – ответил генерал, – армий у меня шесть, а линия фронта с изгибами растянулась более чем на шестьсот километров. Повторяю: у нас очень мало резервов в глубине, особенно в центре…

Сталин уже не слышал этих аргументов. Он сознавал только одно: осуществление его замысла, который вынашивался вот уже полторы недели, его плана переломить ход войны, обезопасить Москву путем нанесения упреждающего удара по основным группировкам фон Бока находится под угрозой из-за упрямства командующего Западным фронтом…

Каждый месяц, каждый день войны отражался на характере Сталина, делал его более терпимым, более склонным прислушиваться к чужому мнению, считаться с людьми, особенно с военными людьми, командующими фронтами и армиями. Но эти изменения происходили не без внутренней борьбы. Время от времени случалось так, что тот, прежний Сталин, уверенный в своем интеллектуальном превосходстве над всеми, кто его окружал, убежденный в том, что многолетний политический опыт наделяет его не только способностью, но и непререкаемым правом выносить единственно верные решения, брал верх над Сталиным, познавшим горечь поражений и тяжелейшие последствия своей самоуверенности.

Его страстная жажда перелома в ходе боевых действий, желание опередить врага были естественны. А мужественное сопротивление советских войск, доказавших свою способность не только обороняться, но в ряде случаев и понуждать немцев к отступлению, укрепляло веру Сталина в возможность добиться поставленной цели немедленно.

И это страстное желание перелома в сочетании с еще далеко не преодоленной до конца уверенностью в своей способности видеть глубже и дальше всех иногда толкало Сталина на поступки, в которых впоследствии ему приходилось раскаиваться, хотя бы наедине с самим собой. Вот и сейчас Сталин, прежний, уверенный в обладании конечной истиной, вновь вступил в борьбу со Сталиным, научившимся считаться с мнением других, осознавать свою неправоту и уступать, когда это вызывалось необходимостью.

И прежний Сталин взял верх. Он не смог примириться с тем, что Жуков столь категорически противится его приказу, даже не давая себе труда облечь несогласие в смягченную форму, разговаривает с ним, как равный с равным.

Сталин был слишком умен и обладал достаточно сильной волей, чтобы удержаться от спора, от пререканий, которые уравняли бы его с кем бы то ни было. Как всегда медленно, когда объявлял окончательное свое мнение, он сказал Жукову:

– Вопрос о контрударах считайте решенным. План операции доложите сегодня вечером.

И положил трубку.

– …Значит, и на этот раз мы не сумеем упредить немцев, – с нескрываемой горечью повторил Сталин, склонившись над картой.

Шапошников промолчал. Не взглянув на него, Сталин пошел к своему рабочему столу, снял трубку одного из телефонов, набрал номер.

Спустя несколько секунд он услышал голос Жукова.

– Что с Клином? – не здороваясь, спросил Сталин.

Жуков ответил, что на Клинском направлении враг развивает наступление.

– Необходимо во что бы то ни стало удержать Клин, – необычной для него скороговоркой произнес Сталин. – Используйте для этого ваши резервы.

– В этом районе, товарищ Сталин, у нас нет резервов, – отчеканил Жуков.

– Совсем нет резервов? – переспросил Сталин. – Как же так получилось, почему?

– Потому что по приказу Ставки, по вашему, товарищ Сталин, приказу, – так же сухо и официально доложил Жуков, – резервы были брошены в район Волоколамска для нанесения контрудара и теперь оказались скованными там.

– Это все, что вы можете мне сказать?

– Нет, товарищ Сталин, не все. Мне сейчас сообщили, что немцы нанесли удар и в районе Волоколамска. Не могу пока доложить точно, какими силами, но предположительно наступление ведется там двумя пехотными и двумя танковыми дивизиями.

Шапошников не слышал, что говорил Жуков. Однако понял, что доклад командующего фронтом поверг Верховного в смятение. Плечи у Сталина опустились, лицо, освещенное настольной лампой, как-то мгновенно осунулось, серые волосы на висках в этот момент показались Шапошникову совсем седыми.

– Вы… уверены, что мы удержим Москву? – после долгой паузы тихо произнес Сталин, и Шапошников заметил, что голос его дрогнул. – Я спрашиваю у вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

Он умолк, слушая ответ. Потом уже иным, обычным своим голосом, с явным облегчением сказал:

– Это неплохо, что у вас такая уверенность. Свяжитесь с Генштабом и договоритесь о месте сосредоточения резервных армий. Думаю, что к концу ноября вы их получите. Но танков у нас сейчас нет. До свидания.

Несколько мгновений после этого Сталин стоял неподвижно. Он все еще сжимал в руке положенную на рычаг телефонную трубку, как бы опираясь на нее. Наконец выпрямился, медленным шагом направился к двери, на полдороге остановился, сообразив, что идет совсем не в ту сторону, и повернул к неподвижно стоявшему Шапошникову.

Глаза их встретились. И начальник Генштаба прочел во взгляде Сталина глухое недовольство тем, что еще один человек, помимо Жукова, слышал его вопрос, непроизвольно вырвавшийся из самых глубин души в минуту смятения чувств…

Сталин нахмурился, провел рукой по лицу, как бы для того, чтобы поправить усы, а на самом деле стирая выступивший пот. С подчеркнутой деловитостью сказал:

– Жуков просит две резервные армии и двести танков. Что тут можно сделать и когда?

– Первая Ударная и десятая армии будут закончены формированием через неделю, – доложил Шапошников. – А танков взять неоткуда.

– О танках я ему сказал все, – согласно кивнул Сталин. – А насчет армий он будет звонить Василевскому через полчаса. Где, по вашему мнению, лучше всего сосредоточить их?

– Я должен посоветоваться с операторами, Иосиф Виссарионович. Видимо, одну – в районе Рязани, другую – в районе Яхромы.

Сталин опять кивнул и, сделав несколько шагов по кабинету, сказал Шапошникову:

– Жуков полагает, что Москву мы безусловно удержим. Но этого мало. Мы должны не только удержать Москву, а и разгромить врага. Здесь, под Москвой, разгромить!..

Он умолк. Потом перешел к столу с картами и, поднимая глаза на Шапошникова, спросил:

– Как дела у Мерецкова и Федюнинского?

Жданов оглядел людей, занявших свои обычные места за длинным столом для заседаний. Васнецов, Штыков, Попков, Павлов, Гусев были здесь.

– А Лагунов не вернулся? – спросил он, не обнаружив среди собравшихся начальника тыла.

Никто не ответил ему, и Жданов нажал кнопку звонка, расположенную слева под панелью его рабочего стола. На пороге появился дежурный секретарь.

– Где Лагунов? – обратился к нему Жданов.

– Еще на Ладоге, Андрей Александрович, – ответил секретарь.

– И до сих пор не звонил?

– К нам не звонил, Андрей Александрович.

Жданов посмотрел на часы и опять перевел взгляд на секретаря:

– Пожалуйста, откройте шторы и погасите свет. Уже утро.

Секретарь направился к правой стене и одну за другой раздвинул тяжелые шторы. Потом поочередно потянул рукоятки, распахивая наружные броневые ставни, плотно прикрывавшие два больших окна. Выключил электрическое освещение и вышел, тщательно притворив за собой высокую, обитую черной кожей дверь.

В комнате воцарился полумрак. Зимняя мгла серой пеленой окутывала оконные стекла. Размеренно, но едва слышно стучал метроном в коричневом ящичке-репродукторе. Жданов потянулся к репродуктору, слегка повернул черную ручку. Звук стал громче.

– От товарища Хозина никаких новостей? – спросил он начальника штаба фронта.

– Нет, товарищ Жданов, – ответил Гусев, привставая, – командующий все еще в пятьдесят четвертой.

Жданов сделал легкий жест рукой, сверху вниз.

– Сидите, сидите, товарищ Гусев… Будем экономить силы, – добавил он с печальной усмешкой и, перейдя от рабочего стола к столу для заседаний, опустился в кресло. – Прежде чем приступить к очередным нашим делам, – продолжал Жданов, – давайте послушаем товарища Васнецова о положении под Москвой. Товарищ Васнецов ночью разговаривал со Ставкой. Пожалуйста, Сергей Афанасьевич.

– В сущности, я немногое могу прибавить к вчерашней сводке Генштаба, – сказал Васнецов, кладя ладони на край стола. – Немцы продолжают наступать. Тридцатая армия генерала Хоменко, обороняющая Москву на северо-западе, отошла южнее Клина.

– Южнее Клина?! – воскликнул Попков. – Это же на полпути от Москвы до Калинина!

Васнецов оставил его реплику без ответа.

– Какими силами ведут наступление немцы? – спросил Штыков. Находясь все время в разъездах как уполномоченный Военного совета по строительству обходной дороги от Заборья к Ладоге, он меньше других был осведомлен о положении под Москвой.

Жданов кивком головы переадресовал его вопрос начальнику штаба фронта.

– По данным разведупра, товарищ член Военного совета, – сказал Гусев, чуть повернувшись в сторону Штыкова, – на правое крыло Западного фронта обрушились две мощных танковых группировки противника и часть сил девятой армии, а на левом крыле опять активизировалась танковая армия Гудериана. Не исключено, что в самое ближайшее время к этим силам добавится еще четвертая армия немцев.

Некоторое время все молчали, мыслями своими устремленные к Москве.

Наконец Жданов прервал это тягостное молчание:

– Перейдем к очередным делам. – И посмотрел на Павлова, сидящего справа от него между Штыковым и Попковым. – Слушаем вас, Дмитрий Васильевич.

Павлов хотел было встать, но, вспомнив недавние слова Жданова, обращенные к Гусеву, остался сидеть на месте. Ни на кого не глядя, он сказал:

– Хочу информировать Военный совет, что суточный расход муки составляет сейчас всего пятьсот десять тонн. Продовольствия в городе остается на считанные дни.

И умолк.

Все здесь понимали, что это значит: пятьсот с небольшим тонн муки, к тому же наполовину состоявшей из малосъедобных примесей, – самая низкая суточная норма, какую получали до сих пор два с половиной миллиона жителей Ленинграда.

– Говорите дальше, – потребовал Жданов.

– Вы же знаете, Андрей Александрович… – с укоризной в голосе откликнулся Павлов.

– Говорите! – уже настойчиво повторил Жданов.

– Хорошо, – согласился Павлов, не сумев скрыть при этом тяжелого вздоха. – Как известно, послезавтра вступит в силу решение Военного совета о пятом снижении хлебных норм: рабочим – до двухсот пятидесяти граммов, служащим, иждивенцам и детям – до ста двадцати пяти. Сегодня я вынужден сообщить, что с того же числа мы не сможем давать населению ничего, кроме хлеба. Но и при этом условии, если положение не изменится, у нас останется к концу месяца для снабжения войск и флота: мяса на три, точнее – на три и три десятых дня, жиров – на неделю, крупы и макарон – менее чем на четыре дня… Этим, Андрей Александрович, разрешите и закончить мое сообщение.

Жданов молчал.

– По сводке горздравотдела, товарищи, – заговорил Попков, – за истекшие пятнадцать дней в городе умерло от недоедания восемь тысяч двести тридцать два человека. Количество дистрофиков и страдающих от цинги не поддается учету. Теперь ведь далеко не все обращаются в поликлиники, люди понимают, что врачи не в силах оказать реальную помощь.

Жданов, казалось, не слушал того, о чем говорил председатель Ленсовета. Судя по отсутствующему взгляду, обращенному куда-то в пространство, мысли его были сейчас за пределами этой комнаты. Время от времени он нетерпеливо поглядывал на дверь. Наконец, вызвав звонком своего помощника, полкового комиссара Кузнецова, спросил раздраженно:

– Есть наконец что-нибудь от Лагунова?

– Пока нет ничего, – виновато ответил Кузнецов. – Как только он позвонит…

– Вы сами пробовали связаться с ним? – перебил Жданов.

– Да, я звонил в Осиновец.

– Якубовский там?

– Никого нет, все ушли на берег.

⇐ Предыдущая 36 37 38 39 404142 43 44 45 Следующая ⇒