![]()
|
|||||||
Александр Борисович Чаковский 21 страницаДостигнув наконец четвертого этажа, снова постоял немного, стараясь унять одышку. Потом постучал. Никто ему не ответил. Иван Максимович подумал, что Ксения, очевидно, на кухне и не слышит там стука, а жена, возможно, спит. Постучал сильнее. Наконец дверь отворилась. На пороге с коптилкой в руке стояла Торбеева. – Здорово, Ксюша, зашел проведать! – сказал Королев. Но она почему-то молчала и стояла, не двигаясь, не приглашая войти. – Да что с тобой, Ксения Ильинична? Не узнаешь своих? – удивился Королев. – Пойдем, а то совсем квартиру выстудишь. – Не надо, Иван Максимович, не ходи, – почти шепотом проговорила Торбеева. Королева охватил страх. Мысль, которая, как это ни странно, почему-то ни разу не приходила ему до сих пор в голову, внезапно пронзила его. – Уйди! – крикнул он, не узнавая своего голоса, и, резко, даже грубо отодвинув Ксению Ильиничну плечом, бросился в комнату, где обычно лежала Анна. Там было темно. Королев выхватил из кармана фонарик, но никак не мог нащупать негнущимися пальцами кнопку. Наконец это удалось ему. Лучик света ударил в пол. Королев поднял фонарь и осветил угол, где стояла кровать. На мгновение у него отлегло от сердца: Анна Петровна, как обычно, лежала, укрытая одеялом. – Анна! Анюта! – еле слышно позвал он. Что-то сжало ему горло. Анна Петровна не шевельнулась. «Она спит, спит… заснула, – стучало в его висках. – Она просто заснула, и Ксения закрыла ее с головой, чтобы было теплее…» – Анна! Нюша! – позвал он уже громче и, шагнув к постели, протянул руку, чтобы приподнять одеяло. – Не надо, Иван! – раздался за его спиной голос Ксении. Рука Королева повисла в воздухе. Он медленно обернулся. – Что?.. Что не надо?.. Ксения Ильинична подошла к нему, взяла за рукав ватника и потянула за собой к двери. – Да ты… ты что?! – крикнул Королев. Он вырвался, бросился к кровати, отдернул одеяло и увидел плотно сомкнутые, не дрогнувшие от луча света веки Анны, ее восковое лицо, ставшее совсем маленьким, сморщенным и посиневшим, полураскрытые неподвижные губы. – Когда?.. – сдавленным голосом спросил наконец Королев. – Недавно. Часа два назад. Вот… смотри. Я остановила часы… по старому обычаю. Ксения Ильинична подняла коптилку, и Королев увидел на стене часы-ходики. Маятник был неподвижен. Стрелки показывали десять минут седьмого. Однако Королеву показалось, что часы идут – он отчетливо слышал их стук. – А часы-то… идут? – проговорил он, не отдавая себе отчета в смысле произносимых им слов. – Это радио, Ваня, метроном, – донесся до него будто издалека голос Ксении. Королев опустил руку в карман, вытащил остатки сухарей. – А я вот… я вот… принес… принес… – повторял он с каким-то тупым, безысходным недоумением. И вдруг в голове его мелькнула отчетливая, трезвая мысль: «Она умерла в десять минут седьмого. В это время я был у Губарева. Если бы я пошел не к нему, а прямо сюда, то…» И, будто поняв, о чем он думает, Ксения Ильинична сказала: – Если бы пришел раньше… ну, пораньше… – Не мог, – резко ответил Королев. – Дело было. – И еще резче, точно убеждая самого себя, повторил: – Не мог! – Она совсем не мучилась, Ваня… будто заснула… – Что? – переспросил Королев. – Да, да… Не мучилась. Я понимаю… Выйди, Ксения, на минуту. Я прошу. Ксения Ильинична поставила коптилку на край стола и молча вышла из комнаты. Королев подошел к постели. Несколько секунд смотрел на неподвижное лицо жены. И только сейчас понял, что с тех пор, как увидел ее впервые, минули десятки лет. Ушли безвозвратно. Ушло то, что казалось ему вечным… «Она не умерла, – горько подумал Королев, – ее убили. Она погибла, а ее убийцы живы. Притаились там, в темноте. Совсем недалеко, в конце этой улицы… Убили ее, а сами живы…» Сжал кулаки и услышал хруст крошащихся сухарей. Прикрыл лицо жены одеялом, подошел к столу, разжал ладонь, высыпал на стол крохи сухарей. Потом негромко позвал: – Ксюша! И когда она возникла из темноты коридора, сказал: – Вот… сухари… возьми. Поешь. Хоронить буду завтра.
Восьмого ноября Гитлер, в последние недели избегавший публичных выступлений, произнес речь в своем любимом Мюнхене на общегерманском собрании гауляйтеров. Начал он с сообщения о том, что немецкими войсками захвачен город Тихвин. Гауляйтеры встретили заявление фюрера аплодисментами и криками «Зиг хайль!», впрочем, недостаточно громкими, поскольку никому из них до сих пор не приходилось слышать название этого русского города. Разумеется, они предпочли бы узнать о падении Москвы или Петербурга. Гитлер, очевидно, почувствовал умеренность ликования. Он поспешил разъяснить, что захват Тихвина означает окружение Петербурга вторым кольцом блокады, и в который уже раз предсказал, что «Петербург сам поднимет руки, или ему суждено умереть голодной смертью». Никогда не отличавшийся в своих публичных выступлениях логичностью мышления, фюрер на этот раз, казалось, побил все рекорды непоследовательности. Он говорил о Москве так, как будто она уже захвачена, и тут же перебивал себя жалобами на «бессмысленное сопротивление» русских и «других монголоидов», срочно вызванных Сталиным из непостижимых глубин этой мрачной России; он убеждал гауляйтеров в полном успехе «исторического наступления на русскую столицу» и тут же пытался объяснить, почему за последние несколько дней на Центральном направлении немецкие войска не продвинулись ни на шаг; он клялся, что восточная кампания будет закончена до наступления зимы, хотя многие из собравшихся знали, что в далекой России уже лег снег, начинаются морозы. Но больше всего Гитлер говорил о престиже Германии. Он кричал, что никогда еще престиж ее не был столь высок, как теперь, стучал кулаком по трибуне, точно желая вбить эту мысль в головы покорных гауляйтеров. Может быть, не их раболепные взоры ощущал на себе в этот момент Гитлер, а устремленный на него пристальный взгляд человечества, глаза миллионов людей, в которых теперь кроме ненависти можно было прочесть и злую иронию? Может быть, истерика Гитлера была вызвана прозвучавшими накануне на весь мир уверенными и спокойными словами Сталина, и не на гауляйтеров хотел обрушить фюрер лавину хвастовства, самооправданий, очередных пророчеств, угроз и заклинаний, а на советский народ, который осмелился в осажденной столице праздновать годовщину своей революции?.. Так или иначе выступление Гитлера показало, что он находится в смятении чувств. И дальнейшие события подтвердили, что у фюрера были для этого серьезные основания. Все успехи на Восточном фронте как бы фатально оказывались связанными с неудачами. Гитлер никак не мог добиться «чистого» выигрыша, который не был бы нерасторжимо связан с проигрышем. Да, немецким войскам удалось приблизиться к Москве, но ценой огромных потерь в личном составе и технике. Передовые части далеко оторвались от тылов; тылы оказались не в состоянии регулярно снабжать их боеприпасами и продовольствием, что в условиях осенней распутицы, а затем ранней зимы грозило серьезнейшими осложнениями. Да, Гитлеру удалось окружить Ленинград, но это сковало на северо-востоке целую группу армий «Север» и не дало пока реальных результатов. Никакого решения, кардинально меняющего положение дел, Гитлер принять не мог, потому что выход был один – отказаться от намерения сокрушить Советский Союз. Но Гитлер не был бы Гитлером, если бы пошел на это. Всякий же иной шаг неумолимо приближал его к пропасти. До нее было еще очень далеко. И все же Гитлер двигался именно к пропасти, потому что любые осложнения, вытекающие из предпринятых ранее действий, он пытался ликвидировать другим действием, аналогичным, по существу, предшествовавшим и поэтому влекущим за собой новые осложнения. Когда яростное сопротивление советских войск под Москвой заставило соединения фон Бока к началу ноября остановиться и Гитлеру пришлось признаться себе, что «последнее и решительное» наступление на Москву не достигло цели, он приказал готовить новое наступление на советскую столицу; оно было намечено на пятнадцатое ноября. Когда выяснилось, что блокада Ленинграда является неполной, поскольку остается ладожский «коридор», Гитлер приказал создать второе кольцо окружения. Взятие Тихвина являлось важным звеном в осуществлении этой операции. Но в советских руках оставалось побережье Ладожского озера. Для того чтобы полностью изолировать Ленинград, исключить всякую возможность снабжения города продовольствием, нужно было захватить Волхов – город, находящийся между Тихвином и Ленинградом, а затем прорваться дальше, на север, к южному берегу Ладоги. И, презрев предостережения столь чтимого в немецких штабах Клаузевица, утверждавшего, что «нельзя быть сильным везде», Гитлер, собираясь вновь штурмовать Москву, приказал одновременно форсировать наступление на Волхов…
Командный пункт генерала Федюнинского находился в лесу, недалеко от небольшой железнодорожной станции Войбокало. Он был оборудован здесь, когда готовилась так и не приведшая к желаемому результату операция по прорыву блокады в районе Синявина. Но с тех пор ситуация резко изменилась. Немцы захватили Тихвин и теперь устремились к Волхову. Оборона Волхова не входила в задачи 54-й армии. Этот расположенный на ее фланге город должна была защищать 4-я армия, точнее, ее отдельная Волховская оперативная группа, которой командовал генерал-майор Ляпин. Но уже в начале ноября Федюнинскому стало ясно, что войска Волховской группы не выдерживают напора противника, наступающего с юга по обоим берегам реки Волхов. После того как восьмого ноября немцы овладели Тихвином, беспокойство Федюнинского за судьбу Волхова возросло. Он отдавал себе отчет в том, что захват Тихвина является лишь звеном в задуманной врагом операции, цель которой – овладение территорией к востоку от Ленинграда, включая ладожское побережье. Чтобы предотвратить катастрофу, необходимо было остановить противника, рвавшегося к Волхову. В тот же день Федюнинский направил своего заместителя генерал-майора Микульского в Волховскую оперативную группу, чтобы тот реально оценил ее боеспособность и договорился о совместных действиях. Штаб 4-й армии, которому подчинялась Волховская группа, располагался почти в семидесяти километрах от Волхова, севернее уже захваченного врагом Тихвина, потому-то Федюнинский и решил связаться непосредственно с Ляпиным. Прошло двое суток. Наконец в полдень десятого ноября адъютант доложил Федюнинскому, что вернулся майор из оперативного отдела штаба армии, которого Микульский брал с собой в Волховскую группу. – Зови. Быстро! – приказал Федюнинский. Через две-три минуты в землянке командующего появился майор Звягинцев…
В начале октября, когда строительство оборонительных сооружений на Кировском заводе было закончено и – что самое главное – положение на южном и юго-западном участках Ленинградского фронта стабилизировалось, Звягинцев был отозван обратно в оперативный отдел штаба фронта. Но его, уже познавшего радости и горести непосредственного участия в боях, не покидало стремление вернуться на передовую. Узнав, что в районе Невской Дубровки готовится операция по прорыву блокады, Звягинцев обратился к своему старому начальнику и другу полковнику Королеву с просьбой направить его на командную должность в одну из частей, намеченных для участия в прорыве. Тот не ответил ни да ни нет, пообещал только иметь желание Звягинцева в виду. Работы в оперативном отделе было очень много. Звягинцев был занят с утра до ночи, и все личное отошло на задний план. Адресом, который дала ему при встрече на Кировском Вера, Звягинцев так и не воспользовался – в госпиталь к ней решил не ездить. Он вспоминал о Вере уже без того острого чувства, которое раньше всегда охватывало его при одной только мысли о ней. Наверное, «переболел», поняв не только умом, но теперь уже и сердцем, что Веру не связывает с ним ничего, кроме дружбы. По роду своей работы Звягинцев одним из первых в штабе узнал, что шестнадцатого октября немцы начали наступление на Будогощь – Тихвин, опередив тем самым на три дня запланированную Ставкой Верховного главнокомандования операцию по прорыву блокады. А когда Будогощь оказалась в руках врага и немцы стали развивать наступление на Тихвин, одновременно нанося удары в стык 4-й и 54-й армий, у Звягинцева уже не оставалось сомнений в том, что осуществить прорыв блокады сейчас не удастся… Как-то Королев по телефону вызвал Звягинцева к себе. – С картами? – привычно спросил Звягинцев. – Не нужно, – ответил Королев. Встретил он Звягинцева довольно продолжительным молчанием. Казалось, не замечал устремленного на него вопросительного взгляда. Потом обеими руками отодвинул от себя лежавшие на столе бумаги и угрюмо начал: – Вот какое дело… Да ты садись, расти уже некуда… Звягинцев сел. – Вот какое дело… – повторил Королев. – Сегодня утром назначен новый командующий фронтом – генерал-лейтенант Хозин. – А… Федюнинский? – удивленно спросил Звягинцев. – Получил назначение командовать пятьдесят четвертой. Звягинцев ждал, что еще скажет Королев, отлично сознавая, что полковник вызвал его не для того, чтобы сообщить об этих перемещениях. Но Королев умолк. – Ставка недовольна ходом операции у Дубровки? – спросил, не выдержав, Звягинцев. – Довольной быть не с чего. – Но я не вижу здесь никакой вины командования фронта, – пожал плечами Звягинцев. – Если бы немцы не начали наступления… – Немцы, значит, виноваты? – мрачно усмехнулся Королев. – С нами своего наступления не согласовали – это хочешь сказать? Теперь замолчал и Звягинцев. – Ну, чего молчишь? – рассердился Королев. – Жду, пока скажете, зачем вызвали, товарищ полковник. – Логично, – кивнул полковник. – Так вот, имеется задание генерала Федюнинского отобрать из работников штаба фронта несколько человек, которые вместе с ним отправятся в пятьдесят четвертую. Как ты посмотришь, если включим в эту группу тебя? Звягинцев на мгновение растерялся: – Меня – из Ленинграда?.. Я просился на Невский плацдарм, а не в тыл! Пятьдесят четвертая – по ту сторону кольца… Я не могу покинуть Ленинград, пока не прорвана блокада! – уже твердо и решительно закончил он. Королев понимал, в каком состоянии находится майор. Он и сам бы, наверное, так же реагировал на подобное предложение. Но позволить себе посочувствовать Звягинцеву, а тем более отказаться от уже принятого решения не мог, не имел права. – Ты военный человек или нет? – строго спросил Королев. – О дисциплине напомнить хотите, товарищ полковник? – поднимаясь со стула, сказал Звягинцев. – Сядь! – приказал Королев. – Напоминать майору Красной Армии о дисциплине считаю излишним. – И уже мягче продолжил: – Ты что, сложившейся обстановки не понимаешь? Не отдаешь себе отчета в том, что значит сейчас для Ленинграда пятьдесят четвертая? Полковник встал, прошелся по кабинету, по привычке задержавшись на мгновение у висевшей на стене карты. Вернулся к столу и снова сел напротив Звягинцева. – Час назад вызвал меня командующий, сообщил о переменах, – медленно, точно размышляя вслух, произнес Королев. – Ну, я не удержался, спросил: «Почему?» А Федюнинский ответил: «Так будет правильнее. Генерал Хозин обладает б?льшим опытом командной и штабной работы». И все… Но я, если хочешь знать, ему не поверил. – Чему не поверили? – не понимая, зачем все это говорит Королев, спросил Звягинцев. – Хозин – заслуженный генерал. К тому же он и званием старше, чем нынешний командующий… – Это я и без тебя знаю, – оборвал его Королев. – Не поверил я в то разъяснение, которое мне Федюнинский дал. Думаю, что он сам напросился в пятьдесят четвертую. Понимает, что именно там теперь судьба Ленинграда решаться будет. Тихвин и Волхов – вот сейчас главные звенья. А Волхов ведь на фланге у пятьдесят четвертой находится! Соображаешь, что к чему? Звягинцев молча кивнул. – А если соображаешь, – повысил голос Королев, – то громкие свои фразы забудь! «Покинуть Ленинград не могу…» – иронически повторил он слова Звягинцева. – И когда ты только отвыкнешь от этого?! В начале войны рапортами одолевал. «На фронт хочу, врага остановить желаю!» Когда на Кировский посылали – тоже фордыбачил. Неужели и сейчас еще война тебя не научила понимать, что каждый военный человек нужен на своем месте и не ему решать, где это место находится! – Я приказам всегда подчинялся. – Еще бы!.. Тем, кто приказы нарушает, место не в штабе фронта, а в трибунале. О другом сейчас речь: неужели не понимаешь, что, выбрав тебя, я и интересы дела и твое благо в виду имел? – Паек там побольше? – съязвил Звягинцев. – Мальчишка ты еще, как я посмотрю, – на этот раз всерьез рассердился Королев. – Болтаешь не думая, дружбой нашей старой пользуешься… Да если бы я был уверен, что на передовой ты нужнее, чем в штабе, не раздумывая под пули послал бы! Погиб бы – пожалел, но раскаиваться, что послал, не стал бы. Война есть война, раз дело требует – умри, а пока жив, воюй!.. Неужели не соображаешь, в каком положении пятьдесят четвертая? Ее главные силы на Синявино направлены, а немцы хотят отсечь ее с тыла! Помочь новому командующему усилить штаб армии – наша первая задача. Это хоть тебе ясно? Звягинцев понуро молчал. Хотел спросить: «Почему именно меня?!» Но понимал, что такие вопросы задавать бессмысленно. Через несколько часов, безлунной октябрьской ночью, вместе с несколькими сослуживцами Звягинцев погрузился на старый миноносец с мирным названием «Конструктор», чтобы пересечь Ладогу. Федюнинского он видел только мельком – командующий находился в отдельной каюте, а на берегу был встречен членом Военного совета и начальником штаба 54-й, которые тотчас же увезли его на КП. …Сейчас Федюнинский сидел за дощатым столом, на котором была расстелена карта и стояли полевые телефоны. – Где Микульский? – встревоженно спросил он Звягинцева, едва тот доложил о своем прибытии. – Остался в расположении войск Волховской группы, товарищ командующий. Оттуда собирался проехать на КП группы в Плеханове. Приказал доложить вам, что войска группы продолжают отходить по обоим берегам реки Волхов. – Об этом я знаю, – с нескрываемой злостью прервал его Федюнинский. – Что еще? – Еще мне приказано доложить, что, по данным разведки Волховской группы, противник усилил свой первый армейский корпус частью сил восьмой и двенадцатой танковых дивизий. – Перебросил их из района Тихвина? – Так точно, товарищ командующий. Федюнинский бросил взгляд на другую, пришпиленную к бревенчатой стене карту. Потом снова посмотрел на майора: – Это все? – Никак нет, товарищ командующий. Генерал-майор Микульский приказал доложить, что в войсках группы ощущается нехватка продовольствия. – Это еще почему? – Насколько можно судить, – несколько замявшись, ответил Звягинцев, – трудности возникли из-за того, что командование группы слишком далеко отвело свои тылы. А дороги в условиях зимы… – Знаю, что не лето, – опять прервал его Федюнинский. – Что еще? – Это все, что мне приказано доложить, – сказал Звягинцев. Однако не произнес положенного в подобных случаях «Разрешите идти?», а продолжал стоять вытянувшись. – Хотите сказать что-то еще, майор? – настороженно, но вместе с тем поощряюще спросил Федюнинский. – Товарищ командующий, – тихо, но внятно произнес Звягинцев, – немецкие снаряды ложатся уже на окраинах Волхова. Я сам видел разрывы, когда возвращался. – Та-ак… – протянул в задумчивости Федюнинский. – Скажите, майор, вы давно служите здесь, в пятьдесят четвертой? – Никак нет. Прибыл вместе с вами, товарищ командующий, в распоряжение начальника штаба генерал-майора Сухомлина. Работаю в оперативном отделе. – Значит, ленинградец? – Так точно, товарищ генерал. – И все время на штабной работе? – Никак нет. Служил в штабе округа до войны. С начала июля и до ранения был в строю. На Лужской линии обороны. Потом… – Звягинцев запнулся, подумав, следует ли докладывать о работе на Кировском заводе, и, решив, что не имеет права отнимать у командующего дорогое время, закончил: – Потом вернули в штаб. – А ну-ка присядь, – неожиданно сказал Федюнинский и кивнул на круглый деревянный чурбан у торца стола. Звягинцев осторожно присел. – Все, что тебе было поручено, ты доложил, так? – не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Федюнинский. – Так точно, – чуть приподнимаясь, ответил Звягинцев. – Сиди, раз сказал, не прыгай. Значит, доложил. А теперь я хочу спросить тебя и как штабиста и как строевика, коли ты на Луге дрался: какое у тебя личное впечатление от того, что ты сам видел? Ну там, за Волховом? Звягинцев колебался. Он совсем не был уверен в том, что его соображения будут интересны командующему армией. – Ну? – нетерпеливо поторопил Федюнинский. – Впечатление неважное, товарищ командующий, – решившись, ответил Звягинцев. – Честно говоря, не могу понять, зачем надо было отводить тылы за десятки километров от действующих частей. В Ленинграде войска недоедают, потому что блокада. Это ясно каждому. А здесь?.. И не только это… Дух отступления – вот что я ощутил там. На сколько продвинулся немец, на сколько отступили мы – вот о чем говорят бойцы, командиры. На обратном пути пришлось задержаться в Волхове – полуось у машины полетела. Пока нашел авторемонтную мастерскую, пока чинили, разговаривал с людьми. Ощущение у них такое, что Волхов не сегодня-завтра сдадут. Я и на ГЭС заглянул… – Зачем туда понесло? – строго спросил Федюнинский. – Время же все равно свободное было, товарищ командующий, пока машину чинили. Как же я мог не посмотреть! Это же первая советская ГЭС, по инициативе Ленина построена. – Спасибо, что разъяснил, – невесело усмехнулся Федюнинский. – Минирована ГЭС! – Знаю. – В саму-то станцию меня не пустили, а внизу у телефона боец стоял, узбек по национальности. Увидел меня и говорит: «Товарищ майор, разрешите обратиться…» – «Обращайтесь», – говорю. А он мне: «Товарищ майор, неужели ГЭС взрывать будем?» – «Что же, – спрашиваю, – врагу ее отдавать?» Молчит. А потом вдруг начал упрашивать: «Товарищ майор, распорядитесь, чтобы сменили меня! Хоть куда, хоть на передовую! Как же я жить после войны буду?! Чтобы пальцами показывали; вот, мол, тот Каримов, который ленинскую станцию взрывал?!» Звягинцев поднял глаза на мрачно глядевшего куда-то мимо него Федюнинского и подумал, что говорит, наверное, совсем не о том, что интересует генерала. Извинился виновато: – Простите, товарищ командующий. – Ладно, майор. Иди, – махнул рукой Федюнинский. …Оставшись один, командующий несколько минут сидел в глубоком раздумье. Собственно, ничего нового этот майор ему не сообщил. Федюнинский и раньше знал, что немцы развивают наступление, тесня Волховскую группу и угрожая выйти в тыл 54-й. Известно ему было и то, что противник перебрасывает на Волховское направление все новые подкрепления. Это грозное обстоятельство могло стать роковым прежде всего потому, что отступающие войска принадлежали не 54-й, а другой армии, даже не входящей в состав Ленинградского фронта. Федюнинский мог выезжать в эти войска, посылать туда своих представителей, пытаться договориться с командующим Волховской группой генерал-майором Ляпиным о совместных действиях, но и только. Руководить этими войсками он не имел права. А ведь положением дел у Ляпина определялось состояние тыла 54-й. В таких условиях Федюнинский не мог развивать наступление на Погостье и Мгу. Более того, его армии грозило окружение. «Как же поступить? – мучительно размышлял он. – Неизбежна ли сдача Волхова? Или ее можно предотвратить, если перегруппировать войска, подчинить их единому командованию?.. Время не ждет. Уже не дни, а часы решают судьбу Волхова. А ведь дело не только в Волхове! Ведь от этого города до ладожского побережья всего двадцать пять километров!» Федюнинский снова, в который раз за сегодня, взглянул на карту и, подняв голову, резко крикнул: – Адъютант! Адъютант командующего тут же вырос на пороге. – Доложи члену Военного совета, что прошу его зайти. Срочно!
С членом Военного совета 54-й армии бригадным комиссаром Сычевым Федюнинский совещался недолго. Уже через несколько минут оба вышли. Сычев направился к себе, а Федюнинский – на армейский узел связи. Узел связи располагался почти рядом, в блиндаже несколько большего размера, чем землянка командующего. Возле обшитых деревом стен стояли квадратные столики с аппаратами «Бодо» и «СТ», за которыми работали девушки-телеграфистки. Начальник узла связи вскочил и шагнул навстречу командующему. – Москву. Ставку. Срочно! – отрывисто приказал Федюнинский и направился к одному из аппаратов. Сидевшая там девушка с сержантскими треугольниками в петлицах привычно застучала по клавишам. Федюнинский сосредоточенно смотрел на тонкие девичьи пальцы, выбивающие привычное «там ли?..». Секунду спустя аппарат стал толчками выбрасывать ленту с многократно повторяемым «здесь… здесь… здесь…». Телеграфистка повернула голову и выжидающе посмотрела на командующего. – Передавайте, – сказал он. – У аппарата Федюнинский. Прошу доложить товарищу Сталину обстановку, сложившуюся под Волховом… Он кратко обрисовал ситуацию, сделал паузу и, слегка повысив голос, продиктовал: – Считаю необходимым в интересах дела подчинить отходящие части правого фланга четвертой армии мне. Если это будет сделано еще сегодня, спасти положение можно. Завтра будет поздно: Волхов падет… У меня все. Выстукав на ленте «расписку»-подтверждение, что передача принята, аппарат умолк. Федюнинский повернулся и пошел к выходу. В дверях столкнулся со своим адъютантом. – А я за вами, товарищ командующий, – проговорил тот, – там к вам… представители прибыли. – Какие еще представители? – недовольно спросил Федюнинский, отстранил замешкавшегося в дверях адъютанта и вышел. – Из Ленинграда, товарищ командующий, – ответил адъютант, едва поспевая за быстро шагавшим Федюнинским. – Ладно, – не оборачиваясь, сказал генерал, – сейчас разберусь. Подходя к своей землянке, он увидел ожидавших его людей. Один был в полушубке с поднятым воротником, почти скрывавшим его лицо, другой – в меховом реглане. Тот, что в полушубке, протянул командующему руку: – Здравствуйте, Иван Иванович!.. Другой, подойдя, молча приложил руку к фуражке. Только сейчас Федюнинский узнал прибывших – уполномоченного ГКО Павлова и командующего Ладожской военной флотилией капитана первого ранга Черокова. Чероков был среди встречавших Федюнинского, когда тот прибыл в 54-ю армию, его КП находился в Новой Ладоге, в двух десятках километров от штаба 54-й, поэтому, увидев Черокова, Федюнинский не удивился. Но зачем сюда прилетел из Ленинграда Павлов? – Какими судьбами, Дмитрий Васильевич?! – воскликнул Федюнинский. – Здравствуйте, Виктор Сергеевич! – Решил проводить к вам на КП продовольственного комиссара, – с улыбкой объяснил Чероков. – Боялся, что заблудится. – Так чего же мы стоим? Проходите, товарищи! – пригласил гостей командующий и первым стал спускаться по обледенелым, скользким ступеням. В землянке было жарко от раскаленной почти докрасна железной печурки. – Раздевайтесь, товарищи, – говорил Федюнинский, с трудом отключаясь от владевших им мыслей. Снял полушубок, повесил на вбитый в бревенчатую стену гвоздь. Павлов и Чероков тоже разделись. – Ну, прежде всего – поесть. Время как раз обеденное, – потер руки Федюнинский и, вызвав адъютанта, приказал: – Поесть гостям!.. – О нас не беспокойтесь, товарищ командующий, – начал Чероков. – О вас, капитан первого ранга, я не беспокоюсь, – усмехнулся Федюнинский, – вы, как и я, – на Большой земле. Я вод Павлова хоть раз досыта накормить хочу. – О еде будем думать после, – сумрачно сказал Павлов. – Я к вам за другим, Иван Иванович. По сведениям, которыми располагает Военный совет фронта, дело с Волховом обстоит очень плохо. – Да, положение крайне тревожное, – сразу помрачнев, ответил Федюнинский. – Где сейчас находится противник? – спросил Чероков. – Как вам известно, мои войска в районе Волхова непосредственного соприкосновения с противником не имеют. Но знаю, что на сегодняшний день немцы от города километрах в шести. – Уже?! – ахнул Павлов. – Когда я вылетал из Ленинграда, данные были иные. – Противник на месте не стоит… – Иван Иванович! – весь подавшись вперед, сказал Павлов. – На побережье, в Новой Ладоге, скопилось большое количество продовольственных грузов. Самолетами их не перебросишь. Мы ждем, когда станет Ладога. Надеемся перевезти их в Ленинград по льду. Но ведь от Волхова до Ладоги – только двадцать пять километров! Если противник захватит Волхов… Я хочу вас спросить: можно ли быть уверенным, что запасы, сосредоточенные в Новой Ладоге, не попадут в руки врага? – Подойдем к карте, – предложил Федюнинский и поднялся из-за стола. Большая карта висела на стене землянки. Федюнинский показал, где в данный момент проходит линия фронта, сухо информировал о складывающейся обстановке. – Следовательно, на сегодняшний день, – медленно проговорил Павлов, – судьба Новой Ладоги фактически зависит от войск четвертой армии, а они продолжают отступать. Так?
|
|||||||
|