Александр Борисович Чаковский 20 страница

– Девушек обязательно в эти группы включите. У них руки нежнее наших, верно?

Савельев молча кивнул и стал разглядывать ногти на своих покрасневших, с потрескавшейся кожей пальцах.

– Что, не по душе задание? – спросил Васнецов.

Андрей ответил нерешительно:

– Да нет… что же… Задание важное, товарищ дивизионный комиссар. Только… мне ведь что обещали?.. – В голосе его опять прозвучала тоска. – Три танка со своей бригадой отремонтируешь, и в этом, третьем – на фронт! А мы четыре дали – четыре «Клима»!.. Вы бы посмотрели их до ремонта! Не танки – лом металлический. Башни заклинены, смотровые щели сплющены, гусеницы – вдрызг… А мы их… ну, как новенькие! И что же получается? Кто к этим танкам пальца не приложил – они на фронт, а мы дрова и воду таскать? Несправедливо это, товарищ дивизионный комиссар!

Васнецов встал, прошелся по комнате.

– Послушай, Андрей, – заговорил он, остановившись перед Савельевым. – Могу тебе по секрету признаться: я ведь тоже на фронт хочу. Военное звание, как видишь, имею. Смог бы и задачу боевую выполнять, и Ленинграда сегодняшнего не видеть. Не видеть ни развалин его, ни как люди от голода пухнут… Но должен быть здесь. В Ленинграде!

– Вы секретарь горкома, – упрямо возразил Савельев. – Вас избирали.

– А тебя не избирали? Ты как членом комитета комсомола стал? Заявление, что ли, в отдел кадров подал? Или начальник цеха приказ подписал?.. Нет, Андрей, и тебя избрали. А раз избрали – о себе забудь.

Васнецов снова прошелся по комнате, снова надел перчатки и глубоко засунул руки в карманы шинели.

– Ноги замерзли, – смущенно признался он.

– В валенках надо ходить, – назидательно сказал Королев.

– Не положено, – усмехнулся Васнецов. – Интенданты не выдадут. Валенки на фронте нужны. – И, снова останавливаясь перед Савельевым, сказал: – Ты знаешь, Андрей, я ведь раньше тоже на комсомольской работе был. Хочу тебе один случай рассказать. Собрал нас как-то Сергей Миронович Киров, ну, работников комсомольских райкомов. О задачах комсомола в первой пятилетке речь шла. Индустриализация и коллективизация тогда только начинались. И вот один парень из Выборгского райкома задает Кирову вопрос: «Скажите, Сергей Миронович, в двух словах, как проверить, настоящий ты комсомолец или нет? По какому показателю?» Киров подумал, усмехнулся и говорит: «В двух словах не сумею, а если регламент малость увеличите – попробую. Придешь, говорит, домой, сядь и подумай, какие главные задачи перед страной стоят. И перечисли те дела, которые ты мог бы сделать. Хоть в уме перечисли, хоть на бумажке выпиши, каждое дело – отдельной строчкой. А потом перечитай и поразмысли. Это вот дело простое. И как сделать его, знаю, и отчитаться легко. Оставь его, поручи беспартийному или молодому комсомольцу. Другое дело потруднее. Для него подходящего человека найди. А вот третье – самое трудное, неблагодарное дело. И как подступиться к нему, не знаешь, и доверить его не каждому можно, и со стороны дело это невидное, неброское, и времени черт те знает сколько отнимет… Это дело и бери на себя. И так всю жизнь. Вот он, твой главный показатель. Не хочешь? Планы личные нарушает? Тогда не иди в комсомол. А уж о партии и говорить нечего». Вот так нас учили, Андрей. Вопросы есть?

Какое-то время Савельев молчал. Потом ответил:

– Нет вопросов, товарищ дивизионный комиссар.

– Тогда иди, действуй.

Савельев ушел.

– Ну, и я поехал, Максимыч, – сказал Васнецов. – Береги себя. И скажи коммунистам: надо сохранить рабочий класс. Золотой фонд сохранить. Без него мы ничто. Ну… – И он стая стягивать перчатку.

– Не снимай, не на балу, – проговорил Королев, протягивая ему руку. – Прощай, Сергей Афанасьевич. Про Кирова вовремя вспомнил. Я ведь его хорошо знал… Словом, учтем. Поезжай!

Было около пяти часов вечера, когда Королев вышел из проходной.

Уже несколько дней он не покидал завода. В последний рая вырвался буквально на час, чтобы проведать больную жену, больше двух недель не встававшую с постели.

До этого Анна Петровна ни разу в жизни не болела, во всяком случае не позволяла себе слечь, и в семье все привыкли к тому, что она всегда здорова. Да и сам Королев никогда к врачам не обращался и единственное, чем лечился, если чувствовал недомогание, – это крепким чаем с малиновым вареньем.

Когда Вера решила поступить в медицинский институт, отец и мать беззлобно посмеивались над ней, говоря, что дочь выбрала профессию совершенно бесполезную для семьи.

Болезни Королев вообще считал уделом слабых, неверно живущих людей, больше думающих о себе, чем о деле. Он был убежден, что организм человека самой природой «запланирован» на бесперебойную деятельность в течение определенного ряда лет и «сбивать» его с ритма лекарствами или разными там санаториями – значит только идти против природы.

Но теперь представления Королева о прочности человеческого организма изменились. На его глазах теряли силы еще совсем недавно здоровые, крепкие люди.

Воспоминания о голоде, косившем питерцев в далекие годы гражданской войны, успели выветриться из памяти Ивана Максимовича, и то, что происходило с людьми в блокаде, сперва казалось ему противоестественным. Впервые столкнувшись у себя на заводе с рабочими, которые жаловались, что не в силах выстоять смену, он испытал к ним не сочувствие, а глухую неприязнь. Ему казалось, что у этих людей просто не хватает характера, понимания, в каком положении оказался Ленинград, не хватает воли, чтобы преодолеть телесную немощь. К диагнозу «дистрофия», с которым они возвращались из заводской поликлиники, Королев относился со снисходительным пренебрежением, как и ко всем мудреным медицинским терминам.

Тогда, в октябре, голод только исподволь подбирался к ленинградцам, о случаях смерти от недоедания еще не было слышно.

Но с каждым днем голод становился все острее, и скоро Иван Максимович понял всю глубину новой опасности, нависшей над Ленинградом. Смутное чувство неприязни к теряющим силы товарищам сменилось в душе его все возрастающей тревогой за их жизнь.

Сам Королев за последние дни тоже заметно ослабел, однако по-прежнему был уверен, что его-то ничто не возьмет. Но здоровье жены беспокоило все больше.

Когда в октябре Анна Петровна перебралась из своей опустевшей квартиры на четвертый этаж, к Ксении Ильиничне Торбеевой, муж которой еще в начале войны ушел в ополчение, Королев был очень доволен: вдвоем женщины не так тосковали, да и помогали друг другу – по очереди ходили в магазин за продуктами, доставали дрова для печурки, готовили скудную еду. Иван Максимович время от времени забегал к Торбеевым, там было все в порядке.

Но однажды он застал жену в постели. Ксения Ильинична отозвала его в кухню и, понизив голос, сообщила, что Анна Петровна внезапно потеряла сознание; врач сказал, что недоедание обострило сердечно-сосудистое заболевание, которое называется «коронарная недостаточность», прописал лекарства ж советовал поместить Анну Петровну в стационар.

Больницы, однако, были переполнены. К тому же Анна Петровна и слышать о больнице не хотела. «От голода не вылежишь», – говорила она.

Иван Максимович стал регулярно, раз в четыре-пять дней, проведывать жену, благо дом, где жили Королевы и Торбеевы, находился на той же улице Стачек, что и завод, хоть и ближе к Нарвской. Обычно приносил с собой несколько сухарей – часть своего пайка. Тоненькие ломтики хлеба он сушил на железной печурке в общежитии и откладывал для жены, надеясь хоть чем-то помочь ей. Но Анна Петровна таяла буквально на главах. За какие-то три недели она превратилась в маленькую, сухонькую старушку и теперь уже почти не вставала с постели.

Веру Королев не видел уже давно. Он понимал, что, работая на другом конце города, часто навещать мать она не может. Иван Максимович и сам в последнее время с трудом вырывался с завода.

Сегодня у него план был такой: сначала посетить фрезеровщика Губарева и токаря Егорова, которые уже несколько дней не выходили на работу, а потом зайти к жене.

Такие же задания получили и другие члены парткома. Каждому дали по два-три адреса. Обойти большее количество квартир было трудно: трамвай в этом районе не ходил, а сил и у членов парткома оставалось совсем уже не так много…

Губарев жил тоже на улице Стачек, километрах в полутора от завода. Королев прошел под виадуком, где был контрольно-пропускной пункт, и двинулся по пустынной улице дальше.

Неподвижно стоял безжизненный, полузанесенный снегом трамвай. Ветер завывал в пустых глазницах вагона, раскачивал обрывки свисавших со столба проводов. Из-под снега торчали выгнутые, заиндевевшие рельсы.

Королев шел медленно, стараясь ровно и глубоко дышать. Как ни трудно было признаться в этом самому себе, но Иван Максимович чувствовал, что ходить ему стало тяжелее.

Несколько дней назад в бане, где горячая вода бежала из кранов тоненькой нитеобразной струйкой, он, с трудом стянув валенки и размотав портянки, с удивлением заметил, что ноги у него стали неестественно толстыми, точно разбухшими. Иван Максимович попытался убедить себя, что они просто «затекли» оттого, что вот уже несколько дней он не снимал валенок. Но понимал, что дело не в этом.

Сейчас, медленно шагая по тропинке, протоптанной в снежных сугробах, Королев, пожалуй, впервые ясно осознал, что и его силы не беспредельны: голова кружилась, появилась одышка, точно шел он не по ровной земле, а взбирался на гору…

Иван Максимович подумал, что, может быть, стоит прежде всего зайти к Торбеевой, проведать жену, отдать сухари. Но тут же прогнал эту мысль, боясь, что, оказавшись дома, расслабится и у него не хватит сил выполнить партийное поручение.

Хотя Королев даже про себя никогда не произносил таких громких слов, как «долг», «святая обязанность», не было в его жизни случая, чтобы он не выполнил того, что мысленно называл простым словом «дело».

…Дом, в котором проживал Губарев, Иван Максимович разыскал с трудом. Войдя в занесенный снегом двор, постарался определить, в каком подъезде находится нужная ему восемнадцатая квартира. Дом был большой, на металлических табличках над дверьми подъездов, где обычно обозначались номера квартир, налип снег.

Иван Максимович наугад открыл дверь в один из подъездов. Там было темно и пусто. Вытащив из кармана плоский электрический фонарик еще довоенного производства, осветил лестницу с покрытыми инеем каменными ступенями, потом двери квартир. Ему повезло – над одной из дверей значился номер «14». Восемнадцатая должна была находиться в этом же подъезде, только выше, на втором или третьем этаже. Не гася фонарика, Иван Максимович стал медленно подниматься по лестнице.

Дверь в квартиру Губарева оказалась незапертой. Убедившись в этом, Королев все же постучал на всякий случай. Но ни г?лоса, ни шагов не услышал. Вошел в захламленную переднюю. Две расположенные одна против другой двери вели, очевидно, в комнаты. Иван Максимович подошел к одной из дверей, опять постучал. И опять никто ему не откликнулся. Нажал на ручку, но дверь была заперта. Направился к другой двери, толкнул ее, дверь с легким скрипом отворилась.

Первое, что увидел Королев, был квадратный обеденный стол, заваленный грязной посудой; на дальнем его конце стояла зажженная коптилка. Потом разглядел кровать и на ней человека.

Подойдя ближе, он узнал Губарева. Тот лежал на спине с закрытыми глазами. На мгновение Королеву показалось, что Губарев мертв. Только приглядевшись, он успокоился: наглухо застегнутая телогрейка, в которую был одет Губарев, едва заметно поднималась и опускалась на груди, – значит, дышал.

Иван Максимович знал Губарева почти четверть века. Тот был еще не стар. Во всяком случае, лет на десять моложе самого Королева. Когда они впервые встретились на заседании большевистской фракции завкома, взявшего в свои руки фактическое управление заводом сразу же после революции, еще до национализации, Губареву не было и двадцати пяти. Потом он стал одним из опытнейших фрезеровщиков завода, не раз избирался в бюро цеховой партийной организации.

Королев вспомнил, что Губарева в шутку называли аристократом, потому что даже в цеху он носил галстук и сорочку, сверкавшую белизной из-под синей спецовки. А теперь вот этот человек лежал на смятой постели в ватнике, валенках и надвинутой на лоб шапке-ушанке, небритый, с заострившимся носом и ввалившимися щеками.

– Маркелыч! – тихо окликнул его Королев.

Губарев не шевельнулся.

Королев осторожно потряс за плечо.

– Слышь, Маркелыч!..

Губарев открыл глаза. В них не отразилось ни удивления, ни радости. Несколько мгновений он пустым, остановившимся взором, казалось не узнавая, глядел на Королева и наконец, медленно шевеля губами, проговорил:

– Ты, что ли, Иван Максимыч?

– А кто же – дух святой вместо меня, что ли? – грубовато ответил Королев.

– А я вот… помираю.

– Помереть успеешь, – не меняя тона, сказал Королев, – а пока живой, в могилу не торопись. – Кивнул на стоявшую в углу железную печку и добавил: – Видишь, топить-то, наверно, нечем, а ты расход досок на гробы собрался увеличивать. Не по-хозяйски рассуждаешь.

Губарев едва заметно усмехнулся.

– Нынче и без гробов похоронят, – тихо произнес он.

– Ты вот что мне скажи, дорогой друг-товарищ, – продолжал Королев, присаживаясь возле Губарева на край кровати, – почему на завод пятый день не являешься? В прогульщики на старости лет подался?

Он говорил требовательно, будто не замечая состояния Губарева.

– Ты что, Максимыч? – на этот раз уже несколько громче ответил Губарев. – Сам, что ли, не видишь?

– А что я вижу? Что? Лежит на грязной постели знатный фрезеровщик Губарев Василий Маркелович и почивает!

Королеву стоило огромных усилий говорить с обессилевшим человеком таким тоном. Но подсознательно он чувствовал, что иначе сейчас с Губаревым разговаривать нельзя.

– Оголодал я, Максимыч, – сказал Губарев, и голос его дрогнул.

– А мы-то ананасы с рябчиками жрем, что ли? Такую же, как и ты, карточку получаем, – сердито произнес Королев.

– Потерял я карточку свою или в очереди украли.

– Почему не заявил?

– Смеешься, что ли? Кто теперь в Ленинграде карточки восстанавливает? – горько усмехнулся Губарев.

– А на завод почему не ходишь? Не подкормили бы тебя, что ли?

– Сил нет, Максимыч! Не дошел до завода, упал, потом ела домой добрался. Соседи вот уехали, к родственникам куда-то перебрались, на Петроградскую. Пять сухарей оставили да кусок клея столярного. Ими эти четыре дня жил… А теперь – все. Конец. Не пришел бы ты – наверное, и глаз бы уже не открыл.

– Ну и хрен с тобой, помирай, коли такой квелый! – буркнул Королев и, встав с кровати, заходил по комнате, чувствуя, как трудно ему передвигать отяжелевшие ноги.

– На заводе-то как, Максимыч, а? – тихо спросил Губарев.

– На заводе? А тебе-то что?! Ты ведь на тот свет переезжать собрался! – сказал Королев. – Там, на том свете, во фрезеровщиках сильная нехватка ощущается, спеши давай!

– Я тебя спрашиваю: на заводе как? – настойчиво повторил Губарев.

– Танки ремонтируем, пушки, – ответил Королев, подходя к кровати. – Про семидесятишестимиллиметровую пушечку приходилось слышать?

– Издеваешься? – уже со злостью в голосе проговорил Губарев.

– Зачем издеваться? Ты спрашиваешь – я отвечаю. Хочешь – подробнее расскажу. С «салазками» опять дело не ладится. Глубокое сверление подводит.

– Портачат! – как бы про себя произнес Губарев.

– А кому работать? Мальчишки одни… Ведь расточить отверстия по тысяче двести миллиметров глубиной да с точностью до микрона не так просто… Товарищ Губарев, конечно, это умел. Да ведь нет его, товарища Губарева, он где-то у райских врат стоит, своей очереди на вход дожидается…

Губарев молчал. Но Королев понял, что задел верную струнку в душе этого обессилевшего человека, считавшегося непревзойденным мастером своего дела.

– Промашку мы дали, Иван Максимыч, – сказал Губарев, – что перед войной эти пушки недооценили.

Губарев был прав.

Незадолго до войны по настоянию ведавшего в Красной Армии вопросами артиллерии Кулика на ряде заводов, в том числе и на Кировском, прекратили выпуск некоторых артиллерийских систем как якобы несовременных, в том числе и 76-миллиметровых орудий.

После того как в начале июля ГКО принял решение вновь развернуть производство этих пушек, из заводских архивов были срочно извлечены чертежи и прочая техническая документация. Конструкторы стали вносить необходимые усовершенствования, Леонид Андреевич Монаков – ветеран артиллерийского дела на Кировском – с жаром взялся за восстановление нарушенного производственного процесса. Но драгоценное время было потеряно. Наладить серийное производство пушек можно было лишь на основе кооперации почти с сотней различных предприятий Ленинграда. С помощью горкома партии эта сложнейшая задача была решена. Однако возникла новая острая проблема – проблема кадров: ведь уже в первый месяц войны девять тысяч квалифицированных рабочих завода ушли на фронт или были эвакуированы в тыл…

– Ошибки подсчитывать после войны будем, – пробурчал Королев.

– Я-то уж не буду, – безнадежно вымолвил Губарев.

Королев просунул куда-то в глубь своих бесчисленных одежек руку, вытащил старинные карманные часы, взглянул на них и сухо сказал:

– Ладно, приступим к делу. Я к тебе по поручению парткома явился. У тебя партбилет при себе?

– Чего? – удивленно и вместе с тем встревоженно переспросил Губарев.

– Партбилет, говорю, где хранишь? – громче повторил Королев.

– При себе, где же еще?! – ответил Губарев, инстинктивно поднося руку к груди.

– Может, мне сдашь?

– Это еще чего? – угрожающе, внезапно окрепшим голосом проговорил Губарев.

– Ну чего-чего… Ты же на тот свет собрался, квартира пустая…

– Живой я еще, живой! – воскликнул Губарев. – Пока жив, никто права не имеет… – И повернулся спиной к Королеву, прижав ладони к груди.

– Да ты чего взбеленился-то, Маркелыч? – со спокойной усмешкой спросил Королев. – Что я, насильно, что ли, отбирать буду? Нет у меня таких прав. А вот удостовериться, что билет при тебе и насчет взносов – это мое право как члена парткома. Ну, давай покажи!

Губарев медленно перевернулся на спину и недоверчиво взглянул на Королева.

– …Ты чего задумал, Максимыч? – почти прошептал он.

– Ничего я не задумал. Проверю взносы и отдам, – твердо ответил Королев.

– Ну… – произнес Губарев, – ну… – И стал медленно расстегивать ватник.

Вытащил партбилет и нерешительно протянул Королеву. Потом приподнялся, спустил ноги с постели и сел, готовый в любой момент выхватить партбилет обратно.

Делая вид, что ничего не замечает, Королев отошел к столу, раскрыл партбилет и при свете коптилки медленно прочел вслух:

– «Губарев Василий Маркелович… год рождения тысяча восемьсот девяносто пятый. Время вступления в партию – тысяча девятьсот шестнадцатый…» Все верно.

Он перелистал странички партбилета, закрыл его и сказал:

– И со взносами более или менее в норме – по сентябрь включительно… Пора за октябрь – ноябрь платить.

– Давай сюда! – резко сказал Губарев и встал с постели. Пошатнулся, но устоял на ногах.

– Слушай, Маркелыч, а ты не помнишь, как старые партбилеты выглядели? – неожиданно спросил Королев. – Хочу вспомнить и не могу. Память стариковская. Ты помоложе…

– Какие старые? – не спуская настороженного взгляда с Королева, переспросил Губарев.

– Ну какие, какие! После Октябрьской членам партии новые выдали, в том числе и нам с тобой. А вот какие до этого были, ну, после Февральской?

– Не помнишь? – задумчиво проговорил Губарев. – А я помню. Красные такие. Четвертушка картона.

– А куда же марки-то клеили?

– Ты и впрямь постарел, Максимыч, – пожал плечами Губарев. – На обороте клеточки были… Там районный казначей и отмечал. А марки уж потом ввели, после обмена.

– Верно, – усмехнулся Королев. – Хорошая у тебя, выходит, память, Василий Маркелыч. Все, значит, помнишь. И как в партию вступал, и как Юденича бил, и как с продотрядами в Поволжье ездил, и как завод после разрухи восстанавливал… все помнишь, а?

– Ну, помню… – угрюмо произнес Губарев, все еще не понимая, куда клонит Королев.

– Значит, все помнишь… Но вот одно забыл. Что коммунисты во время войны не умирают в постелях. В бою, у станка – да! Но лежать и ждать смерти?!

Губарев молчал.

– Держи, – сказал Королев, возвращая ему партбилет.

Губарев взял его.

И тогда Королев, положив руку на плечо Губарева, тихо продолжил:

– Вася! Друг! Партия тебя зовет! На завод зовет! С партбилетом, если уж умирать, то на посту положено, так ведь нас учили? И мы молодых так учим! А у тебя что же получается? В постели?!

Губарев запрятал партбилет под ватник.

– Не дойду я, Ваня, – с сомнением проговорил он.

– Дойдешь! – убежденно сказал Королев. – Слушай, – неожиданно для самого себя добавил он, – я тебе сейчас сухой паек выдам. Вот, держи!

И, сунув руку в карман, вытащил один из сухарей, предназначенных жене.

– Ты… ты… – делая шаг назад, пробормотал Губарев, – это… как? От себя отрываешь?

– В благотворители не записывался, – нарочито грубо ответил Королев, – да и капиталами не располагаю. Это… тебе партком посылает. Ну, бери!

Губарев схватил сухарь и впился в него зубами. Откусил кусок, проглотил, почти не разжевывая, и вдруг опустил руку.

– Прости, Ваня, – сказал он виновато. – Как зверь на еду кидаюсь. Отощал.

– Жуй, не стесняйся. А я пойду. Мне еще жену проведать надо. – Помолчал и, глядя в глаза Губареву, спросил: – Завтра придешь?

– Сегодня пойду, – тихо ответил Губарев. – Сухарь доем и пойду.

– До виадука по тропке иди, – посоветовал Королев, – снегу намело много. А там уж совсем недалеко… На твой станок парнишку одного поставили. Парень смышленый, но опыта нет, третий разряд. Чем скорее придешь, тем меньше браку наделает…

Взял Губарева за плечи, на мгновение притянул к себе, круто повернулся и вышел. На темной лестничной площадке почувствовал, что у него снова закружилась голова. «Иди, Максимыч, иди!» – мысленно приказал он себе и, освещая путь фонариком, сделал шаг вперед к лестнице.

Спустившись во двор, Королев осмотрелся. По тропинке между сугробами медленно шла пожилая женщина. В одной руке она несла ведро, в другой чайник. Сделав несколько шагов, останавливалась, ставила ведро и чайник в снег, выпрямлялась, отдыхая, потом снова тащила свою ношу.

Королев поднял воротник, глубже надвинул на лоб шапку-ушанку. Вдруг почувствовал, как он голоден. Инстинктивно нащупал лежавшие в ватнике сухари, но тут же, точно прикоснувшись к раскаленному железу, выхватил руку из кармана.

На улице, как и раньше, было пустынно. Казалось, что яркие звезды мерцают над вымершим городом. Королев шел по тропинке в снегу и думал о том, что должен найти в себе силы заставить подняться с постели еще одного человека – токаря Егорова, конечно, если тот жив…

В полутьме он разглядел, что навстречу движется странная группа людей. Шедший впереди тащил за собой на веревке санки, на которых лежал какой-то длинный ящик. Двое других, согнувшись, поддерживали ящик сзади.

Иван Максимович не раз видел расклеенные по городу объявления с предложениями обменять разные вещи, в том числе и мебель, на продукты и решил, что на санках везут что-то, предназначенное для обмена. Но когда люди с санками приблизились, он понял, что за ящик они везут. Это был гроб. Тащила его женщина, повязанная по самые глаза большим платком. Она, видимо, из последних сил передвигала ноги. А сзади, поддерживая свисающий с маленьких санок гроб, семенили двое ребятишек.

Королев отступил в сторону, в сугроб: на узкой тропинке было не разойтись. Женщина прошла мимо, казалось не заметив его.

Иван Максимович тихо спросил:

– Кого хоронишь-то, мать?

Она остановилась, но не обернулась, стояла точно оцепенев.

– Кого хоронишь, спрашиваю? – повторил Королев.

На этот раз женщина повернула к нему голову, свободной рукой приподняла почти закрывавший ей глаза платок, и Королев увидел, что она еще не стара, хотя над переносицей залегли две глубокие морщины.

– Муж? Отец? – кивнул он на гроб.

– Муж, – почти беззвучно ответила она.

Двое ребят стояли теперь неподвижно, их маленькие глазенки из-под нависших платков были устремлены на Королева.

– Отчего помер-то? – спросил Иван Максимыч и тут же понял, что вопрос нелеп.

Женщина чуть скривила в горькой усмешке свои тонкие потрескавшиеся губы:

– Отчего помирают сейчас люди?..

– Понимаю. Прости, – проговорил Королев. – Где работал-то муж?

– На Кировском.

– Значит, у нас… В каком цеху?

– В механическом.

– А фамилия? – настороженно спросил Королев.

– Волков.

Нет, Волкова из механического Королев не знал. На заводе работали, очевидно, десятки Волковых. И все-таки то, что умерший был кировцем, болью отозвалось в его сердце. «Значит, еще одного не уберегли, еще одного отдали голодной смерти», – подумал Иван Максимович.

– Где хоронить-то будешь? Куда везешь? – спросил он.

– Управхоз квартиры обходил… – ответила женщина, – адрес дал… на случай, если помрет кто, сказал, куда везти… а оттуда, сказал, их уже всех вместе свозить будут… не знаю куда… на Красненькое, наверное… в могилу… братскую.

Говорила она отрывисто, точно с усилием выталкивая слова. А глаза были сухи. На лицах ребят – тоже ни слезинки. Оглянулась на гроб – не сполз ли с санок – и шагнула вперед. Королев знал, что Красненькое кладбище – в конце улицы Стачек.

– Погоди, – сказал он, сам не сознавая, зачем останавливает женщину, – ребят-то у тебя сколько осталось?

– Сколько видишь. Двое.

– Мальчики?

– Девчонки.

Женщина снова потянула веревку. Сани со скрипом сдвинулись с места. Девочки взялись за гроб, подталкивая его сзади.

Королев вылез из сугроба на тропинку и нагнал их. Нащупав в кармане оставшиеся сухари, он, не вынимая руки, разломил один из сухарей пополам, затем, вытащив половинку, снова разломил ее надвое и, склонившись над согнутыми спинками детей, сказал внезапно севшим, хриплым голосом:

– Держите, девчата.

Мать не обернулась. Она продолжала тянуть санки с гробом. Но девочки остановились и с трудом повернули к Королеву укутанные платками головки.

– Держите, говорю, ну! – повторил Иван Максимович, протягивая на раскрытой ладони два кусочка сухаря.

Он отвернулся, чтобы не видеть детских глаз, и только по прикосновению пальцев к ладони понял, что сухари девочки взяли.

Так и не взглянув больше назад, Королев пошел по тропинке своим путем – к Нарвской…

…Егорова он не застал. Соседи сказали, что его еще третьего дня увезли в больницу. Оказалось, что дом этот был заселен в основном кировцами, но большинство квартир сейчас пустовало – люди эвакуировались в Челябинск.

Спускаясь по лестнице, Королев встретил поднимавшихся наверх двух девушек и парня с красными повязками на рукавах. Девушки несли ведра с водой, парень – охапку дров.

Иван Максимович прижался к лестничным перилам, чтобы дать им пройти, но парень неожиданно остановился и сказал:

– Здравствуйте, товарищ Королев!

– Здорово, – ответил тот. – А ты что, кировский?

– Все мы кировские, – сказал парень, прижимая к груди дрова.

– Давай быстрее, Валерий, не задерживайся! – крикнула уже сверху одна из девушек и добавила: – От комитета комсомола мы!

«Значит, комсомольцы тоже действуют», – удовлетворенно подумал Королев. Это несколько подняло его настроение.

Задание парткома он выполнил, теперь можно было зайти домой. Посмотрел на часы: четверть восьмого. Нужно торопиться.

Выйдя из подъезда, Иван Максимович решил идти побыстрее, но уже после двух десятков шагов почувствовал одышку и понял, что такой темп ему не под силу. «Сдаешь, старик!» – подумал он с какой-то злобой. Всегда считавший, что характер человека, его воля способны победить физический недуг, Королев был подавлен сознанием собственной слабости. Невозможно было примириться с тем, что от лишнего куска хлеба, тарелки дрожжевого супа и нескольких ложек каши зависит способность активно работать. Это унижало, порождало чувство неприязни к самому себе.

Нет, Королев не боялся смерти. Он боялся, что у него на хватит сил жить так, как жил до сих пор, – нести то, что слишком тяжело другим, крепко стоять на ногах, когда другие готовы упасть. Но где же предел страданиям? Когда же прорвут блокаду? Если сегодня Губареву помог он, Королев, то кто окажется в силах помочь ему самому?!

Поглощенный этими тревожными мыслями, Иван Максимович медленно шел по улице Стачек.

Небо затянулось облаками, звезды исчезли, пошел снег. Он падал медленно, крупными хлопьями, покрывая черные от гари сугробы, и, казалось, укутывал белым саваном все – дома с темными окнами, баррикады, мертвые, изрешеченные осколками снарядов трамваи…

Добравшись наконец до своего дома, Иван Максимович не сразу вошел в подъезд. Чтобы подняться на четвертый этаж, нужно было собраться с силами. Несколько минут стоял, прислонившись к стене, хватал ртом морозный воздух и слушал стук собственного сердца. Правую руку держал в кармане, зажав в ладони заледеневшие сухари, чтобы они немного согрелись.

Наконец дыхание стало ровнее, и Королев, включив фонарик, стал медленно подниматься по лестнице. На площадке второго этажа, у своей квартиры, он остановился, зачем-то подергал за ручку дверь. Затем продолжал путь наверх.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒