Александр Борисович Чаковский 13 страница

Хотелось найти какие-то единственно нужные, весомые слова, одну лишь фразу, которая вместила бы в себя все, все…

Он взял Веру за руки, крепко сжал их в своих шершавых, огрубевших ладонях и неожиданно для себя сказал совсем не то, о чем думал сейчас:

– Ты… прости меня. Вера!

– Простить? – недоуменно переспросила она. – За что?

– Я был… я думал, что… – сбивчиво, весь охваченный волнением, проговорил Звягинцев, – что и ты… словом, когда любишь, то кажется, что и та, которую…

Он на мгновение умолк, все крепче сжимая руки Веры, потом заговорил снова:

– Вот и этой ночью по дороге на завод я проезжал мимо твоего дома… и не мог не смотреть… Не хотел, но не мог! А ты… – И опять замолчал, потом разом разжал ладони, отпуская Верины руки, и уже с какой-то внутренней яростью сказал: – Но зачем все это?! Я спрашиваю тебя, к чему?

Вера молчала. Она глядела на него грустными глазами, в Звягинцеву показалось, что они полны слез.

Однако он уже не мог остановиться.

– Зачем ты просишь меня заходить, писать? Дружба? Да? Дружба? Я понимаю, пусть хоть что-то сейчас… Когда война, когда рядом враг, и дружба – это очень много. Но… есть другое, понимаешь, другое! Мне мало твоей дружбы! А для большего я тебе не нужен. И ни к чему нам…

Резким движением он отстегнул пуговицу нагрудного кармана.

Вера поняла, что он хочет вернуть ей адрес, и схватила его за руку.

– Не смей! – крикнула она, потом тихо сказала: – Ты странный! И сильный и слабый одновременно. Ты не понимаешь, почему мне нелегко. Но сейчас я и хочу, чтобы мне было нелегко. Я сегодня лишний раз поняла, что жизнь, Алеша, глубже, чем мы полагаем. Нельзя так легко бросаться друзьями! И любить человека, видимо, можно по-разному…

Звягинцев напряженно вслушивался в эти сбивчивые слова.

Но голос Веры потонул в мощном гуле танковых моторов. Заводские ворота распахнулись, и оттуда медленно выползли един за другим три тяжелых танка. Люки башен были открыты, над ними возвышались командиры машин.

Один из них, совсем еще молодой парень, увидел Веру, помахал ей рукой и крикнул, стараясь перекричать гул мотора:

– Прощай, дорогуша! Немца утюжить едем! Адресок бы дала на случай!..

Танки двинулись вдоль улицы Стачек в сторону больницы Фореля. Вера помахала им вслед. Потом повернулась к Звягинцеву, положила руки ему на плечи и тихо сказала:

– Я многое пережила, Алеша. Такое, что и в страшном сне не приснится… И я хочу быть уверенной, что если мы будем живы, то встретимся. И что ты, как сможешь, приедешь ко мне в госпиталь, навестишь. Еще прошу, Алеша, об отце… Старый ведь он… – На глазах ее блеснули слезы. – Нет, нет, больше ни о чем! – воскликнула она, видя, что Звягинцев хочет что-то сказать. – Только одно: ты приедешь? Да?

– Хорошо, Вера. Будет так, как ты хочешь, – глухо сказал Звягинцев и, взяв Верину руку, поднес ладонь к своим губам. – Не тревожься за отца. Мы теперь вместе.

Дверь проходной открылась, оттуда вышел Королев. Он посмотрел на часы.

– Все, Верка! У Алексея нет больше времени. И у меня тоже. Дела. Сама понимаешь. – Он притянул Веру к себе, поцеловал в лоб. – И чтобы больше не смела самовольничать.

– До свидания, Вера! – сказал Звягинцев, резко повернулся и шагнул в проходную.

Через минуту к нему подошел Королев.

– Ну? – спросил он. – Наговорились? Все хорошо?

– Не знаю, – не поднимая головы, ответил Звягинцев и тихо повторил: – Не знаю. Сейчас война. Ни о чем другом думать не имею права.

– Врешь, имеешь! – грубовато сказал Королев. – Вспомни: за что воюешь? Разве не за будущее?

– Может, вы и правы, – медленно проговорил Звягинцев.

Он вдруг вспомнил о старике Валицком.

– Иван Максимович, этот Валицкий и есть тот самый?..

– Да, его отец. Пошли. – Потом все-таки добавил: – Прислали на завод помогать строить дополнительные линии водоснабжения. Хороший, боевой старик.

– А сын? – резко спросил Алексей.

– А я, если помнишь, уже один раз тебе говорил, что не имею привычки с сыновей на отцов вину перекладывать… А парень на фронте теперь. Вот и весь сказ. Поехали. Уже десять минут шестого.

Он рывком открыл дверь машины.

То, что увидел Звягинцев в последующие полтора часа, очень обрадовало его: он убедился – завод превращен рабочими в укрепленный узел.

В подвальных помещениях цехов были оборудованы укрытия на случай обстрелов и бомбежек, в нижних этажах корпусов заложенные кирпичом окна были превращены в бойницы. На перекрестках подъездных путей возвышались доты для противотанковых пушек и тяжелых пулеметов. И все это было построено не наспех, а добротно, из кирпича, бетонных плит на цементном растворе, с железобетонным верхом.

Вдоль южной и юго-западной стен завода тянулись траншеи. Наблюдательные вышки имели прямую телефонную связь с заводским штабом МПВО.

В районе проходной, выходящей на улицу Калинина, Звягинцев увидел четыре танка в полной боевой готовности. На крышах турбинного цеха, здания главного конструктора завода и заводоуправления стояли зенитные орудия.

Иногда Звягинцев просил остановить машину, осматривал местность и делал торопливые заметки на схеме.

Боевое хозяйство было очень велико. Оценивая его как военный инженер, Звягинцев был в основном удовлетворен.

Кое-где нужно было прорыть дополнительные ходы сообщений между дотами, построить новые огневые точки фронтом на север и северо-восток, чтобы усилить круговую оборону.

Был седьмой час утра, когда Звягинцев вместе с Королевым в последний раз вышел из машины, чтобы осмотреть надолбы, установленные у шоссе, идущего вдоль берега Финского залива.

Утро было хмурое. По небу медленно плыли огромные черные облака.

Звягинцев и Королев услышали характерный звук «юнкерса». Задрав головы, они прислушались. Стало ясно: там, на недоступной высоте, летел не один, а несколько бомбардировщиков.

В репродукторах, установленных по всей территории завода, зачастил метроном. Уже знакомый Звягинцеву голос Дашкевича объявил:

– Внимание! Воздушная тревога! Немецкий самолет сбросил над территорией завода парашютистов! Бойцам истребительного отряда немедленно направиться в район танковых цехов, ближе к заливу! Воздушная тревога!

Снова лихорадочно застучал метроном. Королев схватил Звягинцева за плечо.

– Парашютисты?! Где? Ты что-нибудь видишь? – крикнул он, не отрывая взгляда от неба.

И вдруг они увидели, что и впрямь из-за туч спускается раскрытый парашют.

Звягинцев взобрался на крышу машины и снова устремил взгляд вверх. Других парашютов пока не было видно.

Загрохотали зенитки…

Соскочив на землю, Звягинцев бросился в кабину, увлекая за собой Королева, и скомандовал шоферу:

– А ну, газуй в сторону залива!

Машина рванулась вперед.

Со всех сторон к заливу бежали люди, раздавалась стрельба: палили из винтовок по парашютисту.

На заводе были готовы ко всему: к бомбежкам, к обстрелам и даже к непосредственному вторжению врага со стороны больницы Фореля или с берега Финского залива. Но парашютисты?! Этого никто не ждал. И потому не только бойцы истребительного отряда, но и все те, кто имел личное оружие: работники заводской охраны, члены парткома, руководители цеховых парторганизаций, – услышав объявление по радио, устремились в район танковых цехов.

Звягинцев напряженно всматривался в медленно приближающийся к земле парашют. Под куполом покачивалось что-то продолговатое, лишь отдаленно напоминающее человеческую фигуру.

«Нет, это не парашютист, на кой черт немцам понадобилось сбрасывать единственного парашютиста? – лихорадочно думал Звягинцев. – Но, может быть, это летчик с подбитого немецкого самолета?»

И вдруг он понял: это совсем другое!..

Звягинцев снова взобрался на крышу автомашины и во весь голос крикнул:

– Слушать мою команду! Прекратить стрельбу! Не толпиться!

То ли потому, что голос Звягинцева прозвучал громко и властно, то ли потому, что он, одетый в военную форму, был с крыши «эмки» виден отовсюду, но те, кто стоял поближе, повернули к нему головы и перестали стрелять.

Однако с разных концов завода к танковым корпусам продолжали бежать встревоженные люди.

Выхватив пистолет, Звягинцев несколько раз выстрелил в воздух и что было сил крикнул:

– Слушай команду! Ложись! Это бомба!

Он спрыгнул с машины, рванул из-за руля шофера, увлекая его на землю…

Падая, Звягинцев увидел, как из подъезда находящегося рядом здания выскочил старик Валицкий. Без пиджака, в расстегнутой рубашке, взъерошенный, он бежал, размахивая обрубком водопроводной трубы, и пронзительным голосом кричал:

– Бей парашютистов!

Звягинцев вскочил, рванулся к старику, с размаху сбил его с ног и сам покатился по земле…

Разрыва электромагнитной морской мины, – в сентябре немцы начали сбрасывать их на парашютах для минирования Финского залива и Невы, – Звягинцев, кажется, не слышал. На него свалилось что-то свинцово-тяжелое, в уши ударила взрывная волна.

Когда Звягинцев пришел в себя, то увидел, что люди уже поднялись с земли, выбрались из щелей, из-за укрытий.

Он с трудом встал на ноги, покачиваясь, сделал несколько шагов.

Ивана Максимовича нигде не было видно.

Корпус, в который попала мина, горел. Выносили убитых и раненых. С воем промчалась пожарная машина.

Кто-то с силой потряс Звягинцева за плечо. Оглянувшись, он увидел Королева.

Вне себя от радости, что старик жив, Звягинцев начал говорить, что надо немедленно оказать первую помощь раненым, организовать их эвакуацию. Королев что-то отвечал ему, но он не слышал ни голоса Королева, ни своего собственного.

Наконец Звягинцев понял: наклонясь к самому его уху, Иван Максимович кричал:

– В штаб, немедленно в штаб! Раненым помогут. А нас в штабе ждут! Уже на десять минут опоздали!

Если бы самым крупным зарубежным военным специалистам предложили, взглянув на карту, предсказать судьбу Ленинграда, они, наверное, пришли бы к выводу, что этот город обречен. Кольцо блокады опоясывало его, замыкаясь на берегах Ладожского озера; вражеская артиллерия беспрерывно вела обстрел улиц, самолеты сбрасывали на город тысячи бомб.

Казалось, что немецким армиям, стоящим у ворот этой гигантской, со всех сторон осажденной крепости, нужно сделать одно последнее усилие, и они овладеют ею.

В этом был все еще уверен и фельдмаршал Риттер фон Лееб, несмотря на то что в его распоряжении оставалось лишь двое суток, в течение которых он мог использовать для штурма города всю свою армейскую группировку – сотни тысяч солдат, тысячи орудий, минометов и танков, более полутора тысяч самолетов.

Да, фон Лееб все еще не сомневался в успехе, хотя знал, что через сорок восемь часов ему предстоит, согласно приказу Гитлера, начать переброску ряда частей на Центральное направление.

В течение двух последних суток войскам командующего 18-й армией генерала Кюхлера удалось закрепиться в Пушкине и Слуцке, окончательно овладеть Урицком. Но продвинуться по побережью к Кировскому заводу Кюхлер не сумел. Измотанные и поредевшие в результате ожесточенного сопротивления, его войска были достаточно сильны, чтобы прочно удерживать занятые рубежи, но уже слишком слабы для того, чтобы преодолеть укрепления на подступах к городу.

Понимая, что до тех пор, пока не будет взят Петергоф и на побережье Финского залива не удастся накопить достаточное количество войск, к Кировскому заводу не прорваться, фон Лееб пришел к выводу, что ключ от Ленинграда лежит на вершине центральной Пулковской высоты. Захватив эту высоту, можно было бы обеспечить прорыв непосредственно на Международный проспект. И хотя неоднократные попытки пехотных, моторизованных и танковых частей Кюхлера овладеть высотой не дали пока желаемых результатов, фон Лееб не сомневался, что в ближайшие часы она будет захвачена.

Но прошли еще сутки – теперь только двадцать четыре часа из тех девяноста шести, которые дополнительно были отпущены Гитлером фон Леебу, оставались в распоряжении фельдмаршала, – а центральная Пулковская высота по-прежнему оставалась непокоренной, хотя бои на подступах к ней не затихали ни на минуту.

И снова перед фельдмаршалом встал вопрос: что будет, если и последующие сутки не принесут решающей победы?..

«Петербург должен пасть!» – мысленно восклицал фон Лееб.

Однако старый фельдмаршал не мог не отдавать себе отчета в одном логически необъяснимом обстоятельстве. Казалось бы, сопротивление советских войск, блокированных со всех сторон, находившихся под массированным огнем артиллерии и бомбежками с воздуха, должно было бы ощутимо ослабевать. Но в реальной действительности происходило нечто прямо противоположное.

Анализируя сводки, поступавшие из штабов штурмующих Ленинград соединений, выслушивая по телефону доклады генералов Кюхлера и Буша, командира 4-й танковой группы Хепнера и командующего 1-м воздушным флотом Келлера, фельдмаршал не мог не заметить, что в последнее время тактика советских войск изменилась: вместо естественных в их положении оборонительных действий они перешли к наступательным…

Фон Лееб сравнивал эту новую тактику с поведением боксера, который, будучи прижатым к канатам ринга, несмотря на сыплющиеся на него удары, не только не думает об угрозе нокаута, но, неизвестно откуда черпая силы, старается наносить ответные удары.

Фон Лееб знал, что советская Ставка произвела замену командующего фронтом и теперь противостоящими его армиям войсками руководит генерал Жуков. С характеристикой бывшего начальника Генерального штаба Красной Армии фон Лееб ознакомился еще до войны: абвером были подготовлены материалы о главных советских военачальниках. Теперь фельдмаршал пытался восстановить в памяти содержавшиеся в характеристике Жукова сведения: «Профессиональный военный… Отличился во время боев с японцами на реке Халхин-Гол… Обладает решительным характером и сильной волей… Самоуверен… Сторонник наступательной тактики… Одна из восходящих звезд на советском военном небосклоне… Несомненно, пользуется особым расположением Сталина…»

«Вероятно, – размышлял фон Лееб, – неожиданное изменение „военного почерка“ русских под Петербургом во многом и объясняется появлением в Смольном Жукова. Но что может сделать даже самый лучший генерал, когда судьба города фактически решена?»

До мозга костей проникнутый верой в абсолютное превосходство немецкой военной школы, фон Лееб пытался представить себе, что бы предприняли на месте Жукова Мольтке, Людендорф или Гинденбург. И неизменно приходил к выводу, что любой из них в аналогичной ситуации был бы бессилен что-либо изменить…

Размышляя о причинах упорства Красной Армии, фельдмаршал, разумеется, не принимал во внимание никаких факторов, кроме чисто военных. Мысль о том, что для сотен тысяч советских людей оборона Ленинграда является битвой не только за родной город, не только за собственную жизнь, но и за ту идею, которая эту жизнь вдохновляла, не приходила и не могла прийти в голову фон Леебу. Именно поэтому то, что происходило сейчас у стен Ленинграда, казалось ему парадоксом. Но подобная противоестественная ситуация, по глубокому убеждению фон Лееба, могла существовать лишь временно. И хотя прошли еще одни сутки и в распоряжении фельдмаршала оставалось только двадцать четыре часа, он все еще не сомневался, что именно эти часы принесут ему желанную победу.

В те сентябрьские дни весь запуганный немецкими победами мир с часу на час ожидал, что голос радиодиктора объявит о падении второго по величине и значению города России. Но ни Кейтель, ни Гальдер, ни Йодль, ни сам Гитлер уже не тешили себя надеждой на захват Ленинграда в ближайшее время. Однако фюрер не хотел признаться в этом. Он заявлял о необходимости немедленно готовить решающий удар на Москву, что, естественно, предполагало переброску части войск группы армий «Север» в распоряжение фон Бока. И когда истекли три из четырех выпрошенных фон Леебом дней, он приказал Гальдеру дать необходимые указания о начале такой переброски.

В тот же день фон Лееб получил предписание Гальдера направить 41-й корпус и 36-ю моторизованную дивизию на Московское направление.

На ежедневных оперативных совещаниях Гитлер говорил теперь только о подготовке наступления на Москву. Казалось, он забыл о Ленинграде, бывшем в течение трех месяцев войны его вожделенной целью.

И никто не решался спросить Гитлера, каковы же его дальнейшие планы на северо-востоке. Все в ставке понимали, что любое напоминание будет истолковано фюрером как бестактная попытка вынудить его публично признать поражение.

…Поздно ночью камердинер Гитлера штурмбанфюрер Гейнц Линге разбудил Гальдера: фюрер требовал начальника генерального штаба сухопутных войск немедленно к себе.

Это было необычно. Мучимый бессонницей Гитлер по ночам никого, кроме врача, не вызывал.

Никто не догадывался, что у фюрера развивается страшный недуг – болезнь Паркинсона. Пройдет еще три с лишним года, прежде чем профессор де Кринис поставит этот диагноз и тем самым обречет себя на самоубийство. Тем не менее о том, что Гитлер находится в состоянии сильного нервного возбуждения, знали многие. Резко возросшую раздражительность и нетерпимость фюрера обитатели Растенбургского леса объясняли бессонницей, обострившейся в связи с неблагоприятно складывающейся ситуацией на фронтах. Все были уверены, что первая же решающая победа излечит его. Никто, кроме личного врача фюрера Мореля и Гейнца Линге, не знал, что только специальные инъекции могли помочь Гитлеру заснуть хотя бы на несколько часов, а утром вывести его из состояния прострации.

Интуиция подсказывала Гальдеру, что ночной вызов к фюреру не предвещает ничего хорошего.

Холодный и наблюдательный, генерал видел, что Гитлер все последние дни, вопреки обыкновению, делает огромные усилия, чтобы не дать выхода обуревающему его бешенству. Но рано или поздно гроза должна разразиться. И не на него ли, Гальдера, падет сейчас первый удар молнии? Не его ли намерен фюрер сделать ответственным за неудачи фон Лееба и вынужденную отсрочку наступательных операций на Центральном направлении?

Разумеется, начальник генерального штаба мог бы попытаться защитить себя напоминанием, что он еще в августе предлагал начать наступление на Москву. Но Гальдер был слишком умен и слишком хорошо знал характер Гитлера, чтобы верить в эффективность такого самооправдания. Выигрыш в любом споре с фюрером неизбежно влек за собой жестокую расплату за это.

Гальдер боялся теперь гнева Гитлера именно потому, что фюрер, выдвинув главной целью захват Петербурга, оказался не прав. Впрочем, сегодня начальник генштаба отдавал себе отчет в том, что захватить Москву тогда, в августе, было желательно, но… невозможно.

В душе он понимал, что не только маниакальное желание как можно скорее овладеть Петербургом руководило тогда фюрером. Яростное сопротивление русских – вот что заставило Гитлера попытаться «разменять» одну трудно достижимую победу на две, казавшиеся более реальными: отсрочить наступление на Москву, чтобы получить взамен Петербург и богатства Украины и Кавказа.

Каковы же итоги? Петербург не взят и не будет взят в ближайшее время – в этом Гальдер был теперь убежден окончательно. Победы на юге не заслоняют этого зловещего факта, о котором рано или поздно узнает вся Германия, весь мир.

Только захват Москвы может заставить людей забыть о неудаче под Петербургом. Но теперь наступление на советскую столицу придется вести в распутицу, на пороге страшной русской зимы.

Все эти мысли проносились в мозгу Гальдера, пока он торопливо одевался.

«Зачем он вызвал меня ночью, зачем?» – с тревогой размышлял начальник генерального штаба.

Внезапно он застыл в оцепенении, подумав о том, о чем старался не вспоминать и о чем не забывал ни на минуту.

Мысль об этом приходила Гальдеру в голову каждый раз, когда он чувствовал, что фюрер им недоволен, когда ощущал на себе его буравящий, подозрительный взгляд.

Нынешний начальник генштаба дорого дал бы за то, чтобы этого никогда не было. Но это было. Всего три года назад он, Гальдер, не только считал, что Гитлера необходимо убрать, но имел неосторожность откровенно беседовать об этом с близкими ему людьми из военных кругов.

Гальдеру, как и некоторым другим генералам, в то время казалось, что, восстановив былую силу и могущество немецкой армии, жестоко расправившись с коммунистами, а затем и с социал-демократами в Германии, подчинив всю экономику страны военным целям, Гитлер тем самым уже сделал свое дело и, подобно небезызвестному мавру, должен уйти, поскольку внешняя политика его слишком авантюрна.

Гальдера и его единомышленников беспокоил тот факт, что Гитлер намеревался развязать войну на Западе. Более разумным и менее опасным в военных верхах считали другой вариант: немедленный союз с западными державами для совместного удара на Восток, по Советской России.

Советский Союз был вожделенной Целью и самого Гитлера, в этом планы фюрера и его генералов совпадали. Но пути достижения этой цели им представлялись по-разному.

Своими сомнениями Гальдер делился с некоторыми другими генералами, в чем позднее жестоко раскаивался.

Правда, все те, кто полагал, что Гитлера надо убрать, были связаны между собой круговой порукой не на жизнь, а на смерть.

Заместитель Гальдера генерал Штюльпнагель, руководитель абвера адмирал Канарис (который был за «мирное» устранение Гитлера), начальник одного из отделов абвера генерал-майор Ганс Остер, генералы фон Лееб, Бок, Вицлебен и Гаммерштейн – все эти люди, тогда, в 1938 году, так или иначе допускавшие мысль о том, что устранение Гитлера и замена его одним из высших немецких генералов пошла бы на пользу армии и обеспечила бы более короткий путь к завоеванию мирового господства, умели молчать.

После успеха западной кампании все они, опьяненные легкими победами и убедившиеся в том, что поход на Восток теперь не за горами, стали служить Гитлеру не за страх, а за совесть. Но это произошло уже позднее…

А тогда, в 1938 году, было другое. Были секретные совещания, интриги, посылки тайных эмиссаров в Рим, к папе, с просьбой выступить негласным посредником в переговорах между немецкими генералами, с одной стороны, и Парижем и Лондоном – с другой. Эмиссары сновали между Цоссеном, где размещался тогда генеральный штаб германских сухопутных войск, и Римом, Лондоном, Цюрихом…

И все это длилось до тех пор, пока о генеральских интригах не пронюхал Гейдрих – шеф гестапо и СД – службы безопасности.

Ни Гальдер, ни кто-либо другой из связанных с ним генералов не знали тогда, многое ли стало известно Гейдриху – какие именно подробности и чьи имена. Не знали они об этом и теперь. Более того, им не было известно, сообщил ли Гейдрих обо всем Гитлеру или поныне хранит в тайне свои козыри, чтобы использовать их в подходящий момент…

Случайно или нет, но молния ударила тогда совсем в другую сторону.

Восьмого ноября 1939 года в Мюнхене, в здании, где проходило традиционное собрание в память «пивного путча» – первой попытки Гитлера захватить власть в 1923 году, – взорвалась бомба. При этом пострадало более тридцати человек, но сам фюрер, выступавший здесь с речью, остался невредим: он покинул собрание за несколько минут до взрыва.

На другой день все немецкие газеты напечатали сообщение о том, что гестапо удалось раскрыть заговор против фюрера. Кто же готовил этот заговор? Оказывается, английские агенты. Двое из них уже схвачены СД на голландской территории и доставлены в Германию.

Гальдер терялся в догадках, стараясь понять: есть ли какая-либо связь между этой, несомненно подготовленной гестапо, инсценировкой покушения на фюрера и тем, что стало известно Гейдриху о «генеральской фронде»?

Может быть, именно полученные шефом гестапо сведения и натолкнули его на мысль инсценировать другой заговор, во главе которого якобы стояли англичане, и тем самым дать в руки Гитлеру дополнительный повод для того, чтобы покончить с Англией?..

Однако тогда все остались на своих постах – и Гальдер, и Канарис, и Штюльпнагель, и фон Лееб, и фон Бок. Молния их не коснулась. Десятки других людей, так или иначе отвечающих за «безопасность фюрера», оказались в концлагерях и на плахе, – казнь с помощью топора уже вошла в моду в Германии. Объятые страхом, генералы поторопились немедленно прекратить интриги, уничтожить в своих домашних архивах все, что могло хотя бы косвенно свидетельствовать о наличии конспиративных связей между ними. Ни словом, ни намеком не возвращались они к своим прошлым намерениям. Более того, каждый из них с удвоенным рвением старался продемонстрировать Гитлеру свою беззаветную преданность и покорность.

Но, постоянно живя в атмосфере страха и подозрительности, тайного соперничества в собственной среде, глухой вражды между старыми военными кадрами и офицерами нацистской формации, между гестапо и абвером, между Борманом и Герингом, все они время от времени задавали себе роковые вопросы: «Что же все-таки стало известно Гейдриху? Донес ли он Гитлеру о том, что знал, или оставил имеющиеся у него материалы про запас?»

Время постепенно заглушило тревогу. Гальдер и его бывшие единомышленники пришли к выводу, что Гитлер или ничего не знает, или решил поставить крест на прошлом, уверенный, что не только окончательно усмирил своих честолюбивых генералов, но и превратил их в покорных псов.

Собственно, так оно и было. Бывшие «бунтари» подобострастно ловили каждый взгляд фюрера, каждый его жест.

Так вел себя и Франц Гальдер. Умный и высокомерный генерал утешал себя мыслью, что не он превратился в безропотного слугу бывшего ефрейтора, а сам Гитлер, по существу, стал орудием немецкого генералитета, стремящегося к мировому господству. Однако размышлять об этом Гальдер позволял себе только ночью, только оставаясь наедине с самим собой. В служебное же время он вместе с «высокопоставленным ничтожеством», каким всегда считал Кейтеля, вместе с Йодлем и другими генералами ставки верно служил своему фюреру.

И тем не менее в критические моменты, ощущая на себе тяжелый, подозрительный взгляд Гитлера, Гальдер испытывал страх. Страх неизвестности. И тогда в сознании его снова возникал тревожный вопрос: «Знает или не знает?..»

Именно этот вопрос задавал себе Гальдер и сейчас, неожиданно разбуженный ночью по приказу фюрера.

Он в последний раз взглянул в зеркало, одернул китель, посмотрел на часы и понял, что больше медлить нельзя. Размеренным шагом, стараясь не прислушиваться к частым, гулким ударам сердца, прошел по пустынному коридору бункера. У внешней двери стояли двое часовых-эсэсовцев в черных мундирах, с автоматами на груди. Увидев начальника генерального штаба, они молча вытянулись и щелкнули каблуками.

Гальдер открыл дверь и шагнул в темноту.

Было ветрено. Вокруг шумела листва невидимых в темноте деревьев. Откуда-то издалека доносился крик совы.

Несколько десятков метров отделяли помещение, в котором жил Гальдер, от «зоны безопасности № I», где находился бункер фюрера. Начальник генштаба по многу раз в день проделывал этот путь и сейчас уверенно ориентировался в темноте.

Чем ближе подходил он к «зоне», окруженной несколькими рядами колючей проволоки, которая в ночное время находилась под током высокого напряжения, тем чаще освещали его лучи фонариков.

Десятки эсэсовцев охраняли подходы к бункеру, туда не существовало постоянных пропусков, – почти ежедневно менялись их цвет, форма и шифр. Любой генерал, даже самого высокого ранга, незнакомый охране в лицо, подвергался перед «зоной» обыску. Все, кто шел туда, обязаны были сдать оружие.

Гальдера охрана хорошо знала, поэтому фонарики, вспыхивая на мгновение, тут же гасли, и в темноте раздавалось лишь щелканье каблуков.

Лишь у самого входа в «зону» генералу пришлось на несколько минут задержаться. Начальник пропускного пункта, рослый штурмбанфюрер, привыкший к тому, что в столь позднее время только доктор Морель или Гейнц Линге посещают Гитлера, приблизившись к Гальдеру, спросил:

– Это вы, мой генерал? Не ожидал увидеть вас в столь поздний час.

Он произнес эти слова почтительно и вместе с тем высокомерно-иронически, тем тоном, каким сотрудники личной охраны Гитлера обращались обычно ко всем, кто не принадлежал к высшему руководству СС, СД или гестапо.

– Меня вызвал фюрер, – сухо ответил Гальдер.

– К сожалению, наш фюрер не щадит себя даже ночью, – с наигранной печалью в голосе произнес эсэсовец. – И вы, мой генерал, лишаетесь заслуженного отдыха, – добавил он уже почти фамильярно.

Гальдер промолчал. Он понимал, что в этот момент один из невидимых в темноте эсэсовцев, склонившись над железным шкафом, в котором был установлен телефон, справляется у охранников, дежурящих в бункере Гитлера, действительно ли начальник генштаба вызван к фюреру в столь необычное время.

За спиной штурмбанфюрера возник кто-то. Гальдер не слышал, что именно шепнул он на ухо эсэсовцу, шепнул и тотчас же исчез.

– Почему же вы медлите, мой генерал? – подчеркнуто удивленно спросил штурмбанфюрер. – Проходите, пожалуйста, прошу вас!

Он сделал шаг в сторону, вытянулся, щелкнул каблуками и, выкинув вперед правую руку, вполголоса произнес:

– Хайль Гитлер!

Когда Гальдер вошел в кабинет Гитлера, тот сидел за письменным столом в нижней рубашке и кителе, накинутом на плечи, и что-то читал. Дверь из кабинета в спальню была открыта, на тумбочке у постели горела лампочка. В ее свете поблескивали лежащие на блюдечке осколки стеклянной ампулы.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒