Александр Борисович Чаковский 16 страница

– Ну, вот что, – решительно сказал Анатолий и встал, – я вас понял. Еще тогда, в Белокаменске, на перроне понял, когда вы нас от вагона отпихнули. А теперь мне все ясно. До конца! Люди, значит, будут на фронте кровь проливать, а вы в своей торговой сети шахер-махеры делать, а потом чемоданы в воду бросать? Так вот, я трусов презирал и презираю, я…

Анатолий уже не мог остановиться. Со все большей и большей горячностью выкрикивал он обидные слова, стремясь как можно больше уязвить лежащего у его ног человека. Он поносил его, испытывая чувство удовлетворения, как бы утверждая себя, вновь обретая почву под ногами. И то, что все это слышала и Вера, доставляло Анатолию еще большее удовлетворение.

– Да, да, – кричал он, – презираю трусов, которые вместе со всеми пели «Если завтра война», а когда война началась, то стали прятаться по углам! Да если бы я был председателем трибунала, то…

Он захлебнулся в потоке слов, умолк, тяжело перевел дыхание и решительно сказал, как бы подводя итог:

– Пойдем, Вера!

Кравцов все это время внимательно слушал Анатолия, не сводя с него своих узких, немигающих глаз. Он ни разу не прервал его ни словом, ни жестом.

И только теперь, после последних слов Анатолия, приподнялся и сказал с недоброй усмешкой:

– А меня, значит, бросите?

Анатолий молчал, отвернувшись в сторону.

– Раненых бросать комсомольцам тоже не полагается, – назидательно сказал Кравцов.

– Вы не раненый, – зло, не глядя на Кравцова, ответил Анатолий, – вы просто драпали, да вот ногу ненароком повредили.

– Верно, – согласился Кравцов, – но тем не менее мне одному не дойти. Неужели бросите?

– Нет, Толя, так нельзя, – сказала Вера, – мы должны довести… его. Хотя, – она повернулась к Кравцову, – скажу прямо, мне ваши рассуждения тоже… кажутся странными.

– Ну вот и договорились, – примирительно сказал Кравцов и снова лег на спину.

Наступило утро. Белесый сумрак постепенно рассеивался. Где-то всходило невидимое, прикрытое облаками солнце. Налетел порыв ветра, деревья зашумели, и мутная вода в пруде покрылась рябью. Кравцов по-прежнему лежал на спине. Анатолий отчужденно стоял в нескольких шагах поодаль, отвернувшись, всем своим видом подчеркивая, что Кравцов для него больше не существует. Вера растерянно переминалась с ноги на ногу, глядя то на Анатолия, то на лежащего в траве человека в порванном, залепленном грязью габардиновом плаще.

– Ну, вот что, – сказал наконец Анатолий, – надо идти. До ближайшего жилья мы вас доведем. А там, надеюсь, обойдетесь без нас.

Он произнес все это, по-прежнему не глядя на Кравцова, потом взял лежащую в стороне палку, бросил ее рядом с Кравцовым и угрюмо сказал Вере:

– Давай поможем ему подняться.

– Вот и спасибо, – по-прежнему миролюбиво сказал Кравцов и попытался приподняться. Лицо его снова исказилось от боли, но он тут же улыбнулся и сказал: – Тут и идти-то до людей метров пятьсот, не больше. Что ж, ребята, помогайте инвалиду.

Анатолий и Вера недоуменно переглянулись: откуда этому странному типу известно, где они находятся, а если известно, то почему он до сих пор об этом молчал?

Потом Вера сунула ему в руку палку. Вместе с Анатолием они помогли ему подняться. Так, медленно двигаясь, они вышли на знакомую опушку. И вдруг Анатолий увидел человека. Это был бородатый мужчина в сапогах, в широкой, выпущенной поверх брюк синей рубахе и с топором в руке. Он медленно приближался, шагая по траве. Анатолий увидел его первым и обрадованно закричал:

– Эй, товарищ!

Человек в синей рубахе поднял голову, увидел приближающихся людей и остановился, покачивая топором.

Анатолий побежал к нему, спрашивая еще на ходу:

– Скажите, товарищ, где это мы находимся?

Человек осмотрел Анатолия с головы до ног, потом перевел взгляд на остановившихся в некотором отдалении Веру и Кравцова и, снова глядя на Анатолия, ответил:

– На земле находитесь, юноша.

– Я понимаю, – нетерпеливо сказал Анатолий, – мы с поезда, на поезд самолеты налетели, мы в Ленинград ехали, а теперь вот не знаем, где находимся и далеко ли от Ленинграда…

– Так, так, – степенно сказал бородатый и пошел к все еще стоящему в стороне Кравцову и поддерживающей его под руку Вере.

Анатолий двинулся за ним следом, говоря на ходу:

– Вы что, разве не знаете, как эта местность называется? Вы ведь здешний колхозник, да?

Бородач молча подошел к Кравцову и Вере, все тем же пристальным взглядом оглядел их и потом, обращаясь к Кравцову, спросил:

– Пулей задело?

– Нет, – ответил Кравцов, – на железяку напоролся.

– У него рваная рана, – торопливо вмешалась Вера, – его надо срочно в медпункт доставить, здесь нет поблизости больницы или медпункта?

– Как не быть, – все тем же спокойно-рассудительным тоном ответил бородач, – все в колхозе есть. И медпункт тоже…

Говоря, он пристально глядел в лицо Кравцову и вдруг неожиданно сказал:

– Вот какая, значит, неприятность с вами приключилась, товарищ Кравцов.

Вора и Анатолий переглянулись.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Кравцов, освобождаясь от поддерживавшей его Вериной руки и, тяжело опираясь на палку, делая шаг к бородатому человеку.

– Как не знать, – постукивая топором по твердому негнущемуся голенищу кирзового сапога, ответил тот. – Я вас знаю, и вы меня знать должны. Жогин моя фамилия. Жогин из Клепиков. Слыхали такую деревню?

Наступило минутное молчание.

– Ну вот и хорошо, Жогин, – сказал наконец Кравцов, обеими руками опираясь на палку. – Если тут Клепики, выходит, нам до сельсовета рукой подать. И до Ленинграда тоже недалеко. Верно?

– С одной стороны, товарищ Кравцов, оно верно. А с другой – как сказать, – медленно, с расстановкой ответил Жогин. – А я вот решил сучьев набрать. Тут, говорят, ночью такой бурелом прошел… Лес-то рубить нам советская власть запрещает. Ну, а если без нас нарубили…

– Сучья наберешь в другой раз, – оборвал его Кравцов, – а сейчас давай в сельсовет, скажи, чтобы подводу прислали.

– Торопитесь, значит, товарищ Кравцов? А надо ли?

Снова наступило молчание. Теперь Кравцов и Жогин пристально, неотрывно глядели друг на друга.

Первым опустил голову Кравцов. Несколько мгновений он смотрел себе под ноги, точно разглядывая что-то в густой траве, потом повернулся к Анатолию и сказал:

– Отойди в сторону, Толя. И ты, Вера, тоже. Нам надо с Жогиным немного поговорить.

Анатолий хотел было возразить, сказать, что для разговоров нет времени, и в конце концов, если у него, Кравцова, есть с этим Жогиным какие-то дела, то пусть ими и занимается, а они с Верой пойдут, пусть только Жогин укажет дорогу…

Но в это время он встретился взглядом с Кравцовым и увидел, скорее почувствовал, в выражении его лица, глаз что-то такое, что заставило его молча подчиниться.

Он и Вера сделали несколько шагов в сторону рощицы.

– Что все это значит? – тихо, но встревоженно спросила Вера.

– А черт его знает, – как можно беспечнее ответил Анатолий, – бред какой-то! Словом, мы ждем пять минут, не больше, и пойдем сами. В конце концов, теперь этого Кравцова есть кому проводить. А мы и без него дорогу найдем. Ты слышала, что он сказал? Отсюда до деревни полкилометра, не больше.

Вера молчала. По небу плыли черные, с чуть подсвеченными краями облака. Ветер прижимал к земле высокую траву. Шумели деревья. Где-то над ними пронзительно кричала птица.

– Как ты думаешь, о чем они там беседуют? – спросила Вера, стараясь, как и Анатолий, говорить бодро и беспечно. Но у нее это не получалось.

– Понятия не имею, – пожимая плечами, ответил Анатолий. – Странный какой-то этот… Жогин. И говорит как-то… по-епиходовски… Ну… – Он посмотрел на часы. – Все. Сейчас я им скажу.

Но в это время Жогин повернулся и пошел в сторону. А Кравцов остался стоять, ссутулившись и по-прежнему двумя руками опираясь на палку.

Анатолий и Вера подбежали к нему.

– Ну? – спросил Анатолий. – Кончили свое производственное совещание? Можем мы наконец идти?

– Придется еще немного подождать, – ответил, не меняя позы, Кравцов, казалось думая о чем-то другом, – сейчас подводу пришлют.

– Но на кой нам черт подвода, если мы рядом с деревней? – воскликнул Анатолий.

Вера укоризненно посмотрела на него.

Кравцов неожиданно выпрямился, посмотрел в упор на Анатолия и властно сказал:

– Пойдемте, ребята, обратно в лес.

Не дожидаясь ответа и без посторонней помощи, Кравцов первым заковылял к лесу.

– Что это еще за глупости такие! – раздраженно сказал Анатолий. Он не двинулся с места и держал за руку Веру.

– Ребята, идите за мной, – все так же настойчиво, но не оборачиваясь, произнес Кравцов.

– Толя, пойдем за ним, – тихо сказала Вера, делая робкий шаг вслед за Кравцовым.

– Скоро, наконец, кончится эта детективная история? – воскликнул Анатолий. – Я никуда не пойду, пока мне не объяснят…

Кравцов на мгновение остановился, обернулся и сказал:

– Иди за мной, Анатолий, сейчас я тебе все объясню.

Они пошли за ним. Едва углубившись в рощу, Кравцов остановился и, прислонившись спиной к дереву, знаком подозвал к себе Анатолия.

– Мне надо с тобой поговорить, Толя, – сказал он негромко и повторил: – С тобой. А Вера пусть немножко погуляет.

И, не дожидаясь ответа Анатолия, произнес уже чуть громче, обращаясь к Вере:

– Вы не сердитесь. Просто у нас мужской разговор.

Анатолий приблизился к Кравцову, глядя на него с нескрываемой неприязнью.

Кравцов подождал, пока тот подойдет к нему почти вплотную, и тихо сказал:

– Здесь немцы, Толя.

В первую минуту Анатолий не понял смысла этих слов. Потом ему показалось, что Кравцов шутит, издевается над ним. Он уже хотел назвать Кравцова трусом и паникером, но, увидев выражение его глаз, осекся.

Кравцов смотрел на него пристально, даже сурово. Теперь перед Анатолием стоял как бы другой человек, разительно непохожий на того, что совсем недавно лежал на траве и с хитренькой улыбкой рассказывал свои анекдотцы.

Анатолий почувствовал дрожь в коленях.

– Вы… это серьезно? – невольно переходя на шепот, спросил он.

Кравцов молчал.

– Но откуда тут могут быть немцы? – продолжал спрашивать Анатолий с тайной надеждой, что он что-то не понял, придал не то значение словам Кравцова и сейчас все разъяснится. – Ведь мы находимся почти под Ленинградом, так? Я же только вчера слушал радио, бои идут еще под Таллином…

– Не знаю, говорят, что они где-то поблизости, – нетерпеливо прервал его Кравцов. – В самих Клепиках немцев нет, и мы сейчас направимся туда – Жогин приедет на подводе. Но Сенцы – деревню в пяти километрах от Клепиков – они захватили этой ночью…

– Ну как, кончили ваш разговор? – издалека крикнула Вера.

– П-подожди! – чуть запинаясь и не оборачиваясь в ее сторону, бросил Анатолий.

– Так вот, Толя, теперь слушай меня внимательно, – сказал Кравцов, и в голосе его прозвучали добрые, даже задушевные нотки, – я могу доверять тебе?

Анатолий растерянно мигал глазами. Сердце его билось учащенно. Он все еще не отдавал себе отчета в том, что только что услышал, но уже верил, понимал, что на них надвинулась новая, еще более страшная беда.

Кравцов неожиданно положил руку на плечо Анатолия и притянул его к себе.

– Так вот, я тебе доверяю, – сказал он, почти касаясь своим лицом лица Анатолия, – я понял, что тебе можно верить, еще тогда, когда ты честил меня за ту историю… с самолетом. Я всю эту чепуху придумал. Так вот, слушай. Возможно, что нам придется добираться до Ленинграда врозь. Может быть, ты окажешься там раньше меня. В этом случае ты в первый же день, в первый же час по прибытии в город пойдешь на Литейный. В Большой дом. Понял? В Бюро пропусков снимешь трубку и скажешь, чтобы соединили с майором Туликовым. Запомнил? Ту-ли-ков. Скажешь, что от Кравцова. Он тебе закажет пропуск. Когда увидишь Туликова, передашь: «Товары завезены, магазин откроется в положенный час». Понял? Повтори!

– …Магазин откроется в положенный час… – механически повторил, едва шевеля пересохшими губами, Анатолий.

– Неверно! – неожиданно зло сказал Кравцов и больно сжал плечи Анатолия. – Ты пропустил, что «товары завезены».

– Нет, нет, я помню!

– Хорошо. Молодец, – с явным облегчением произнес Кравцов, опуская руки, – но это еще не все. Как твоя фамилия?

– Валицкий.

– Кто отец?

– Архитектор. Работает в архитектурном управлении Ленсовета.

– Не годится. Твоя фамилия… Авилов. Запомнил? Повтори!

– Авилов.

– Хорошо. Твой отец умер. В восемнадцатом году. Он был офицером. Тебе известно, что его расстреляла Чека. Понял?

– Что вы такое говорите? – негодующе воскликнул Анатолий.

– Твой отец – Авилов, бывший офицер, участвовал в заговоре, расстрелян в восемнадцатом, – не обращая внимания на возмущение Анатолия, медленно повторил Кравцов. – Ты воспитывался в детском доме. Ненавидишь Чека, НКВД и все такое прочее. Чтишь память отца, хотя никаких подробностей о нем, естественно, не помнишь. Тебе был тогда год от роду. Узнал о нем от дяди. Дядя умер пять лет назад. Запомнил?

– Но… но кому я должен все это сказать? – с отчаянием спросил Анатолий.

– Немцам, – жестко ответил Кравцов, – если придется. Документы с собой есть?

– Остались в поезде. В чемодане.

– Так и скажешь.

Он помолчал немного и добавил:

– Ты сожалел, что не попал в первый же день на фронт. Считай, что ты на фронте. Все. Вере ни слова. Ну… о Туликове.

– Вы… вы ей не доверяете?

– На сто процентов доверяю. Но она девушка. Может… не выдержать. А ты мужчина. Понял?.. А теперь запомни самое главное: что бы ни случилось со мной, ты должен добраться до Ленинграда и позвонить Туликову. Это очень, очень важно! Ну как, выполнишь?

Анатолий сосредоточенно молчал. Как это было ни удивительно, теперь он не чувствовал страха. Скорее наоборот. Неожиданное поручение наполнило его гордостью. Все, что он пережил последние часы, и то, о чем узнал в последние минуты, отступило в его сознании на задний план. Для него было уже ясно, кто такой Кравцов. И мысль о том, что с этого мгновения он, Анатолий, тоже причастен к важному, секретному делу, к которому допускаются лишь самые проверенные, самые преданные люди, вселяла в него новые силы.

Тот факт, что где-то поблизости были немцы, он реально не мог себе представить. И если бы не страшные минуты, которые он пережил там, в поезде, и потом, когда бежал в растерянности и страхе, то все происходящее воспринималось бы им как эпизод из книги или кинофильма, посвященных грядущей войне.

В том, что ему, Анатолию, и, конечно, Вере удастся добраться до Ленинграда, он не сомневался. Как и многие ленинградцы, он хорошо знал серокаменное здание на Литейном – Большой дом. Он уже представлял себе, как замкнуто и отчужденно входит в это здание, как тихо говорит по телефону – сухо и немногословно:

«Это майор Туликов? Я от товарища Кравцова. По срочному делу…»

Да, он все сделает, все выполнит в точности. Теперь он не просто парень в гражданской одежде, какой-то студент. У него важное секретное поручение…

– Я вас понял, товарищ Кравцов, – твердо и даже торжественно произнес Анатолий, – все будет выполнено.

– Ну, вот и хорошо, – удовлетворенно, с явным облегчением сказал Кравцов. – Теперь позовем Веру. Вера! – громко окликнул он ее. И когда она подошла, сказал спокойно: – Положение чуть осложнилось, Верочка. Ходят слухи, что немцы высадили поблизости десант. Разумеется, его уничтожат, и очень скоро. Нам придется переждать это время в Клепиках, там немцев нет. Вот и все. Для беспокойства особых оснований не имеется. Единственно, что тебе надо запомнить… ну, на всякий случай, что ты Толю раньше не знала. Познакомились в поезде. А потом вместе спасались от бомбежки. Поняла?

Вера молчала. Она стояла ошеломленная, лишившаяся дара речи.

– Вот что, Вера, – внушительно и строго сказал Анатолий, – все это товарищ Кравцов говорит просто так, ну, на всякий случай. Волноваться тут нечего. Если даже немцы и вправду высадили какой-то десант, то через несколько часов от него останется мокрое место. А мы пока что побудем в этих Клепиках, поедим, ты сможешь во что-нибудь переодеться…

Анатолий умолк, потому что увидел, что Вера глядит на него широко открытыми, полными ужаса глазами.

– Паниковать тут нечего. В конце концов, ты не одна! – уже сердито прикрикнул он на нее.

Вера покорно кивнула.

Анатолий умолк. Он почувствовал, что страх, застывший в глазах Веры, передался и ему и не проходит. Он прислушался и снова услышал тот далекий и странный гул.

– Я вспомнил! – неожиданно громко воскликнул Анатолий и, точно сам испугавшись звука своего голоса, закончил уже тихо: – Я вспомнил. Ну… этот гул! Это танки. Я слышал этот звук у себя дома под праздники. Каждый май и ноябрь! Когда они репетировали парад. Это танки, танки!

Он умолк, ошеломленный своей догадкой. Но через мгновение, озаренный уже новой мыслью, снова воскликнул:

– Но раз танки, значит, это наши, ведь верно?

– Я тоже так полагаю, – негромко и растерянно ответил Кравцов, – и все же осторожность не помешает.

– Но послушайте, – недоуменно произнес Анатолий, – это же нелепо! Зачем нам идти в эти Клепики? Почему мы не можем провести весь день и даже следующую ночь где-нибудь тут, в лесу? Если дело в еде, то я могу не есть сутки, и Вера тоже умеет терпеть, правда, Вера?

Кравцов молчал. Все, о чем говорил сейчас Анатолий, он уже обдумал и на все возможные вопросы уже дал мысленные ответы. Нет, он не мог посоветовать этим двум молодым, беспомощным в лесу городским ребятам оставаться здесь или пробираться к Ленинграду по местности, частично занятой немцами. Втроем можно было бы попытаться, но он, Кравцов, не в состоянии проковылять и нескольких десятков метров.

– Ну хорошо, – снова заговорил Анатолий, – а что будет, если немцы придут и в Клепики?

– Тогда нас спрячут у себя колхозники, – ответил Кравцов.

– Спрячут? – с плохо скрываемой тревогой спросил Анатолий. – А вы хорошо знаете этого Жогина?

– Да. Хорошо знаю… – медленно произнес Кравцов.

Только это он и мог ответить. Потому что сказать все – значило рассказать и о том, что десять лет назад он, Кравцов, работник НКВД, в качестве уполномоченного областного штаба по ликвидации кулачества конфисковал богатое имущество Жогина, а самого его с семьей отправил в Сибирь.

Сказать все – значило признаться, что он, Кравцов, и сам не знает, вернулся ли в родное село Жогин в качестве примирившегося человека или как враг. И если он враг, то что в нем окажется сильнее: ненависть, которая побудит его в случае возможности выдать Кравцова немцам, или страх перед расплатой после того, как их выбьют отсюда.

Но всего этого Кравцов сказать не мог. Он доверил этому парню, Анатолию, то, чего не мог не доверить в создавшихся обстоятельствах. Все остальное не имело отношения к этому главному и могло вселить в души этих ребят лишь страх. Он прислушался, услышал стук колес приближавшейся телеги и бодро, почти весело сказал:

– Ну, кажись, карета подана. Пошли!

И, тяжело опираясь на палку, сделал шаг вперед…

Тем, кто знал Федора Васильевича Валицкого поверхностно, старый архитектор казался человеком крутого нрава, упрямым, болезненно самолюбивым – словом, малоприятным в общении.

Немногочисленные же друзья Валицкого, единодушно сходясь во мнении, что «характерец у Федора трудный», считали его, однако, человеком талантливым и честным, но вместе с тем самым большим врагом себе.

И в самом деле, казалось, трудно себе представить личность, более «несозвучную эпохе», чем шестидесятипятилетний академик архитектуры Федор Васильевич Валицкий. В двадцатые годы, в период повального среди архитекторов увлечения идеями конструктивизма, Валицкий, который был лично знаком с Корбюзье, ценил его и не раз получал от знаменитого француза книги с дружественными надписями, неожиданно выступил с резкой критикой зарубежного новатора и особенно его советских подражателей.

Характер у Валицкого был желчный. Критикуя кого-либо или что-либо, он в выражениях не стеснялся и наиболее рьяных авангардистов, пропагандирующих стиль Корбюзье и строительство безликих домов-коробок, «городов будущего», оторванных от исторически сложившихся поселений, называл обезьянами, попугаями и неучами.

В основе его критики лежала верная мысль о том, что идеи Корбюзье и в особенности практика осуществления его проектов за границей не могут лечь в основу строительства в нашей разоренной войнами стране по крайней мере в ближайшие годы. Валицкий утверждал, что, пока промышленность строительных материалов у нас еще недостаточно развита и вложить в нее большие средства при хроническом дефиците во всех сферах экономики еще невозможно, следование идеям Корбюзье неминуемо приобретает лишь внешний, подражательный характер, а на практике ведет к возведению непрочных, неудобных для жилья и работы, холодных, неуютных домов.

Коллеги Валицкого, особенно молодежь, стали относиться к нему с неприязнью. И дело было не только в том, что свою критику Валицкий облекал в обидную, саркастически-уничижительную форму. Главное заключалось в другом. В те далекие годы очень многие люди были убеждены, что «прекрасное будущее» не только не за горами, но где-то совсем рядом, почти столь же близко, сколь близко находятся друг от друга реальные «сегодня» и «завтра».

Они были уверены, что наступление этого «завтра» зависит лишь от темпов разрушения старых традиций и что сознательно-волевым усилием можно в кратчайший срок создать новую литературу, новую живопись и новую архитектуру.

Критика Валицкого была принята в штыки. Его стали презрительно называть «академиком», «традиционалистом», «рутинером», не понимающим, что новая социальная эпоха требует новых, созвучных ей архитектурных форм.

Однако в середине тридцатых годов, когда Корбюзье был предан анафеме, а его наиболее упорные последователи объявлены формалистами, Валицкий неожиданно сделал решительный поворот, в противоположную сторону.

На собрании ленинградских архитекторов он выступил с резкой критикой нового, становящегося господствующим направления в архитектуре, которое назвал «ложноклассическим», «надуто-помпезным», «дворянским стилем для бедных».

Валицкий утверждал, что мы поступаем неправильно, предавая забвению опыт зарубежного строительства вообще и идеи Корбюзье в частности, и что это тем более непростительно именно теперь, когда наша страна стала гораздо богаче, чем Десятилетие тому назад, и создала собственную индустриальную базу.

Валицкому дали «достойный отпор».

То было время крайностей во всякого рода спорах, любые Мнения по профессионально-техническим вопросам считались половинчатыми, оппортунистическими, если не сочетались с политическими оценками. И за Валицким, который, казалось, и впрямь обладал несчастным даром восстанавливать против себя не только своих оппонентов, но и единомышленников, прочно укрепилась кличка «формалиста», к тому же упорствующего в своих заблуждениях.

И все же с Валицким считались. Он был одним из старейших архитекторов города, учеником уже ушедших из жизни прославленных мастеров русского зодчества. Несколько домов, возведенных Валицким в Ленинграде и в других городах страны, упоминались в специальной литературе.

В профессиональной среде знали, что Валицкий обладает огромными знаниями не только как архитектор, но и как инженер-строитель. Однако тот факт, что за ним прочно укрепилась репутация «формалиста», и к тому же упрямого, чуждого самокритики, являлся решающим.

Имя Валицкого стало одиозным, отныне оно упоминалось только в докладах и, как правило, лишь в том разделе, где говорилось о чуждых влияниях в советском зодчестве.

Валицкий уже не строил домов. Ему не поручали ответственных проектов, привлекающих внимание общественности. В советских и партийных кругах Ленинграда его считали высококвалифицированным специалистом, но человеком сугубо аполитичным и даже фрондером, не заслуживающим особого доверия. К Валицкому относились холодно, хотя и с некоторой почтительностью.

Тем не менее старика довольно часто привлекали для различных «внутренних», технических консультаций и экспертиз, включали в некоторые комиссии. Его труд хорошо оплачивался.

Внешность Федора Васильевича Валицкого как нельзя лучше гармонировала с его репутацией человека, несозвучного времени. Он был высок, худощав, любил белые, коробящиеся от крахмала сорочки, галстук-«бабочку», темно-синий костюм и обязательную в любое время года жилетку. В кармане этой жилетки он носил на тонкой золотой цепочке старинные золотые часы с массивной крышкой.

У Валицкого была густая седая шевелюра, угловатые черты лица, плотно, казалось, презрительно сжатые губы и длинные руки с тонкими, обтянутыми желтоватой кожей пальцами.

Федор Васильевич с женой, сыном и домработницей тетей Настей жил на Мойке, в им самим еще до революции построенном доме, в большой, пятикомнатной квартире – ее не коснулись ни реквизиции, ни уплотнения благодаря охранной грамоте, подписанной человеком, имя которого для миллионов людей символизировало непререкаемый авторитет и высшую справедливость.

Жену Валицкого, тихую, безропотную, маленькую пожилую женщину, звали Мария Антоновна, а сына, двадцатитрехлетнего студента института гражданских инженеров, – Анатолий.

К жене Федор Васильевич относился безразлично и редко замечал ее присутствие, а сына, родившегося, когда Валицкому было уже за сорок, любил странной, тщательно скрываемой любовью.

В отличие от жены, он никогда не ласкал его, даже маленького, хотя не находил себе места от волнения, если Толя – правда, это случалось не часто – заболевал.

Когда сын подрос, отец редко удостаивал его сколько-нибудь серьезной беседы.

Федора Васильевича раздражали неизменный оптимизм сына, его самоуверенность, а также увлечение спортом – занятием неинтеллектуальным. За столом Анатолию редко удавалось вымолвить фразу, которая не вызвала бы иронической реплики отца.

И тем не менее Валицкий очень любил своего сына, хотя, казалось, делал все от него зависящее, чтобы Анатолий об этой любви даже не догадывался.

Федор Васильевич был человеком замкнутым, после приспособленчества больше всего на свете ненавидел сентиментальность, к себе в душу не допускал никого и, может быть, именно поэтому никогда не пытался заглянуть во внутренний мир, в мысли Анатолия. Он лишь издали следил за тем, чтобы жизнь сына развивалась, как он любил выражаться, «в правильном направлении».

Это означало, что Анатолий должен был хорошо учиться в школе, затем поступить в институт и не жениться до тех пор, пока не станет на ноги. Такова была программа-минимум, и за выполнение ее Федор Васильевич чувствовал себя ответственным.

Когда по окончании школы Анатолий заявил отцу о своем намерении держать экзамен в институт, где готовят архитекторов, Федор Васильевич иронически-равнодушно пожал плечами. Но в душе сознавал, что это только привычная поза. Втайне его уже давно радовали школьные успехи сына в области рисования, черчения и математики, и он был доволен, когда заставал его у своих шкафов, набитых монографиями и альбомами.

Архитектура была богом Валицкого, единственным, перед чем он преклонялся, что считал незыблемым на земле. Ему было приятно, что его чувства передались сыну.

Однако он столь ревностно, столь свято относился к божеству, жрецом при котором состоял, что не сразу верил в чистоту намерений неофита, даже если им был собственный сын.

– Не советую, – коротко бросил Федор Васильевич, когда Анатолий сдержанно и как бы между прочим сообщил ему о намерении посвятить себя архитектуре.

– Почему? – так же коротко спросил Анатолий.

– Сейчас туда привнесено много политики, – ответил, чуть кривя свои тонкие губы, Федор Васильевич. – Боюсь, что ее хватит в излишке даже и на твой век. Займись медициной. Или физикой. Больше перспективы, и меньше мешают.

Теперь настала очередь Анатолия пожать плечами и снисходительно усмехнуться. Ему были известны фрондерские взгляды отца на многие вещи, он относился к этому несколько иронически, хотя никогда не вступал с отцом в споры.

Анатолий был комсомольцем, в школе считался активным общественником, и, как это ни парадоксально, во всем этом большую роль сыграла именно одиозная репутация его отца. Анатолий, может быть сам того не сознавая, всячески старался выявить свою самостоятельность, убедить всех окружающих в своей идейной независимости от него.

Постепенно и, вернее всего, бессознательно он пришел к убеждению, что мнение о нем людей зависит от слов, которые он произносит, поскольку для совершения каких-либо особых примечательных поступков повода все как-то не представлялось. Почему-то всегда случалось так, что, когда его соученикам приходилось выезжать в колхоз на уборку картофеля или в бригадах «Осодмила» дежурить вместе с милиционерами на улицах, «неблагополучных по хулиганству», Анатолий всегда оказывался одним из тех, кто посылал и произносил при этом соответствующие слова и кто потом «заслушивал отчеты», а не среди тех, кого посылали и кто потом отчитывался.

Для создания себе отменной репутации одних слов оказывалось совершенно достаточно.

Учился Анатолий хорошо, на различного рода собраниях говорил тоже хорошо и правильно, окружающие считали его умным, веселым и в то же время выдержанным парнем, и постепенно он и сам уверился в том, что является именно таким.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒