Первая часть 10 страница

— Нет, — отвечает Феликс, — тогда еще ничего не приходило в голову. Я подумал — какой лорнет? Черепаховый? Из слоновой кости? Или золотой? Но, как только я взял его в руки и посмотрел вдаль, я уже был уверен, что он золотой. Мне показалось, что он осыпан маленькими бриллиантиками, я видел такие {160} в Эрмитаже, а потом мне захотелось встать и осмотреть всех. Все вы как-то отодвинулись от меня, стали маленькими…

Студентке из Кореи передают «воздушный шар». Она мгновенно берет его в руки, осторожно похлопывает его своими изящными пальцами, потом привязывает к нему нитку, пробует крепко ли привязан шар, откусывает нитку и начинается танец с воздушным шаром. Я жестом прошу одного из студентов, прекрасно импровизирующего, сесть за рояль, и мы все с восторгом наблюдаем шаловливый, изящный танец. Девушка то подбрасывает шар высоко над собой, то, держась за нитку зубами, убегает за летящим шаром, то шар ведет ее за собой, и его полет быстрее ее маленьких шагов, хотя она бежит изо всех сил. Изящная миниатюра возникла как будто бы из ничего, от одного слова, но воображение подсказало какие-то знакомые — может быть, национальные, народные — мотивы, а музыка помогла все завершить…

Невольно в памяти всплывают строки Бодлера:

Блажен мечтающий: как жаворонков стая,
Вспорхнув, его мечты взлетают к небу вмиг;
Весь мир ему открыт, и внятен тот язык,
Которым говорят цветок и вещь немая[52].

Коле К. передали «картошку». Он сразу же принялся мастерить костер.

Холодно. Он, по-видимому, отстал от компании. Изредка, отвлекаясь от костра, он кричит в даль: Ау! Ау! Никто не отзывается. Сначала ему становится обидно, потом страшно и вдруг он на наших глазах из взрослого студента превращается в маленького мальчика, испуганного одиночеством. Потом, очевидно, прошло время. Костер уже догорает, в золе печется картошка — горячая. Коля дует на нее, перекладывая быстро из одной руки в другую, потом осторожно откусывает, жует. По мере того, как горячая вкусная картошка завладевает его вниманием, страх постепенно исчезает, и он уж весело и озорно изредка покрикивает: Ау‑у‑у‑у! Ау‑у‑у‑у!

Вы сразу решили, что будете играть мальчика?

— Нет, — отвечает он, смеясь. — Я понял, что я ребенок, когда на мои крики никто не ответил. Мне стало страшно, я почувствовал, что сейчас заплачу, и вдруг мелькнула мысль: я — ребенок!.. На секунду решил — стану опять взрослым, а потом стало так жаль расставаться с этим детским страхом, что я не {161} стал взрослеть. Все это происходило в какие-то доли секунды и не мешало делать этюд.

— А что произошло с костром, как появился в сюжете костер?

— Когда я услышал «картошка», я решил есть картошку, испеченную на костре, но, начав делать этюд, я сообразил, что картошку пекут в золе на неостывших углях, так что должно пройти какое-то время, а потом это время заполнилось и чувством страха и мыслями о том, как я доберусь до дома…

Мы разбираемся, в чем и как менялись предлагаемые обстоятельства этюда, какими путями шло воображение, куда оно толкало действие.

Костер Коля ввел сознательно, возраст изменил подсознательно. Но ведь изменив подсознательно возраст, он тут же отметил это в сознании!

Да, так оно почти всегда и бывает. Подсознание фиксируется сознанием, а сознание питается подсознанием.

К. С. Станиславский говорил, что мы в большой дружбе с подсознанием. Каждое возникающее в нас представление, каждое физическое выражение внутренней жизни таит в себе невидимый подсказ подсознания.

«Как же сознательно подойти к тому, что, казалось бы, по своей природе не поддается сознанию, что “подсознательно”? — спрашивает Станиславский. — К счастью для нас, нет резких границ между сознательным и подсознательным переживанием.

Мало того, сознание часто дает направление, в котором подсознательная деятельность продолжает работать. Этим свойством природы мы широко пользуемся в нашей психотехнике. Оно дает возможность выполнять одну из главных основ нашего направления искусства: через сознательную психотехнику создавать подсознательное творчество артиста»^{^[53]}.

Был у меня студент, который великолепно сочинял рассказы, и в стихах, и в прозе. Слово, глагол, аккорд, взятый на рояле, были достаточным толчком для его воображения. Но в упражнениях, подобных тем, которые я сейчас описала, он оказывался одним из самых слабых. Почему? Нет воображения? Нет, оно даже ярче чем у многих его сокурсников. Не может преодолеть в себе зажатости, труден переход к движению, к действию? Тоже нет. На уроках по движению он был первым, катался на {162} коньках, даже танцевал на льду. В чем же дело? Однажды я слегка изменила условия задания.

— Попробуйте сделать упражнение сидя, не вставая со стула, — сказала я, услышав, что в качестве «предмета» была названа «кошка».

Лева сидел неподвижно.

— Погладь ее, — шепнул кто-то, силясь помочь ему. Но Лева не двигался.

— Не могу, — сказал он, наконец. — Не вижу кошки, не верю, что она у меня на коленях, ничего у меня на коленях нет, ничего я не чувствую…

Тогда расскажите о кошке.

Лева оживился и легко и свободно стал рассказывать о кошке, у которой утопили котят, и вот она в бесконечной муке зовет их, мяукает и трется о его, левину штанину…

— Погладьте ее, — прошу я. У Левы сразу меняется выражение лица.

Не могу. Она ушла.

— Лева, разберемся в чем дело. Ведь вы же ее видите, эту проклятую кошку!

— Вижу. Да, вижу. Но дотронуться не могу. Я не могу физически касаться того, что я только представляю себе.

— Дайте ему еще какой-нибудь предмет, — я чувствую, что теряю терпение.

— Часы, — говорит кто-то.

«Прекрасно, — думаю я, — убежать от него они не смогут. Разве что он свалит все на убегающие минуты, часы, секунды?»

Лева сидит неподвижно. «Почини их», «разбери», «приложи к уху», шепчут ему со всех сторон. Но он сидит неподвижно и только растерянно улыбается.

Ну как, Лева? — спрашиваю я.

Не могу, я боюсь соврать.

— А вы не бойтесь, попробуйте, ведь вы же выполняете другие упражнения, во время которых двигаетесь. Вспомните, как хорошо вы показывали недавно колку дров, — говорю я, пытаясь его подбодрить.

Нет, это было совсем другое.

Что же было другим?

— Я тогда знал, что я должен делать. А здесь я представляю себе предмет, начинаю думать о нем, и он не соединяется со мной, с моими действиями. Я вижу его далеко от себя, я не могу до него дотянуться, — пытается он объяснить то, что чувствует.

{163} Я перепробовала с ним множество упражнений, — ничего не получалось. Наконец, с болью в душе, отчислила. С болью, потому что не было во мне уверенности, что он лишен способностей. И очень это был хороший, умный, добрый парень. Но он задерживал весь курс. Хоть не вызывай его для упражнений. Когда начались массовые этюды, так и пришлось делать — не вызывать. И он сидел грустный в уголке.

Через несколько лет я встретила его на улице. В элегантном, красивом мужчине я еле узнала тоненького, застенчивого Леву.

Как вы живете, Лева?

— Хорошо, — ответил он с маленькой заминкой и, так же как тот Лева, смущенно улыбнулся. — Защитил диссертацию. Пишу докторскую. Женат, двое детей…

— В какой области работаете?

— В области дефектологии. Я — логопед. Работой я доволен — это очень интересное дело. Дефектологией увлекся из-за своих неудачных этюдов. Помните?

— Конечно, помню.

По-моему, нам обоим стало грустно. Мне — оттого, что я поняла, какую травму он когда-то перенес, а ему, наверное, оттого, что память о театре была еще жива…

Я описала упражнение, при котором мы не лимитируем время. Получил «сковородку», и сколько угодно жарь на ней яичницу или картошку.

Но это же упражнение мы делаем с условием мгновенной реакции.

Один другому, как мяч, студенты бросают «предметы». Человек должен успеть увидеть предмет и тут же передать или пододвинуть кому-то свой предмет.

Это самое начальное упражнение на «видение». После того как предметы прошли по кругу, я спрашиваю: — А какого цвета была полученная вами роза? А самовар был горячий? А нож острый? Что это была за книга? Какой был браслет? и т. д.

Часто видение, возникающее при получении предмета, менее ярко, чем то, которое сопровождает предмет, отдаваемый соседу. Почему? Видимо то, что отдаешь, заготавливаешь заранее, следовательно, внутреннее зрение дольше сосредоточено на этом предмете. Мое видение, мой предмет, я его отдаю, я сам выбираю, кому отдам стакан молока, гвоздику или швабру. Полученное — еще чужое. Нужно время, чтобы приспособиться, увидеть, задуматься над тем, что с этим предметом делать.

{164} Мне говорят: «ваза». Что с ней делать? Поставить цветы. Когда же я сам назвал: «ваза», — в моем воображении после первого легкого контура предмета возникает его окраска, материал, вес.

Опыт, проверенный множество раз, наталкивает меня на мысль, которая становится принципом: надо во что бы то ни стало приучать студента к тому, чтобы детально видеть в воображении ту или иную картину. Разумеется, действие при этом остается главным, но детальное и точное видение придает действию образную опору.

Предлагаю упражнение.

— Представьте себе, что мы в лесу.

Минута-две паузы. Вижу по глазам, что они уже «там», в лесу. Прошу каждого рассказать, в каком лесу он был. Лес у всех разный. У одного лиственный, у другого смешанный, у одного — зимой, у другого — летом, сибиряк увидел кедровый лес…

— А теперь пойдите в этот свой лес и подумайте, что бы вы стали делать в нем. Придумали — начните действовать…

Одни ищут грибы, другие собирают и связывают сушняк, третьи ложатся на теплый мох и предаются размышлениям, глядя в небо. Как правило, все ведут себя очень свободно в этой {165} своей, уже придуманной среде. Эта свобода и способность легко дышать в этюде появилась оттого, что прежде чем спросить, что они делают в лесу, я дала им время увидеть этот лес.

Правда, иногда я сразу бросаю их в незнакомую обстановку, и вопрос «что вы тут делаете» постепенно приводит воображение к ощущению места действия. Но все-таки я предпочитаю порядок: сначала — видение, потом — действие.

И вот мы путешествуем — по лесу, по музеям, по вокзалам, аэропортам, пристаням. Бываем в разных городах, знакомых и незнакомых, путешествуем на разных видах транспорта, слушаем концерты, бываем в театрах и цирке.

Это очень увлекательное упражнение.

Я стараюсь делать его разнообразным. Студенты молча проглядывают киноленту видений, а потом, по моему знаку, моментально, без добавочных вопросов, переходят к действию. Сам собой возникает массовый этюд. Всегда находится один человек или целая группа людей, которые оказываются инициативной верхушкой. За выделением такой группы очень интересно наблюдать. Это люди с наиболее активным воображением, реже — люди с организационными способностями. Тут дело не в организации, не в подстегивании пассивных. Пассивных, как правило, вообще мало. Большинство разогрето общим порывом, все стремятся к активной деятельности, и «руководство» в таких случаях воспринимается не как помощь, а как помеха. «Мы сами! Сами!» слышится сразу, как только кто-то особенно ретивый хочет дать указания.

Запомнились мне несколько массовых этюдов, возникших из этого упражнения. Мной названо было только место действия.

«Лувр».

Инициативной группой в данном случае становятся те, кто был в Лувре. Это — наши иностранцы.

Фарида Б. (из Марокко) — «экскурсовод». Она блестяще говорит по-французски, на этом языке и ведет свой рассказ. Она — не профессиональный экскурсовод. Она просто парижанка, которая привела с собой своих друзей. Вокруг нее сейчас же сорганизовалась группа, хотя бы немножко понимающих французский язык. Фарида поражает всех свободой, легкостью ориентации в «Лувре». Она подводит своих друзей то к полотнам Леонардо да Винчи, то к Венере Милосской, то к Тициану. Она говорит о них с увлечением, со знанием дела. Для нас она раскрывается с новой стороны. Мы не ожидали от нее такой живости, такого темперамента и заразительности. Что значит язык! Какое могущество в нем! Бедняги наши иностранцы! Как трудно им преодолевать незнание русского языка. Сколько добавочного труда им нужно приложить для учебы…

Так вот наша Фарида летает по залам, восхищая не только знанием живописи, но и собой, своей женственностью и молодой энергией. А рядом, в том же Лувре, — японец Ютака. Ему мешает шумная марокканка. Он ищет тишины и одиночества. Он хочет изучить всего лишь одну картину. Он делает подробную запись у себя в блокноте. То подходит к картине совсем близко, {166} чтобы разглядеть технику письма, то отходит, чтобы охватить целое. Он полностью погружен в свои наблюдения.

А вот группа наших туристов. У них разные потребности. Одни хотят увидеть все, другие стремятся подольше постоять перед любимой картиной. Очень запомнилась в этом этюде Оля В. Она пришла в Лувр в лакированных туфлях на высоченных каблуках. Они мешают ей воспринимать тайну Джиоконды. Она мучительно решает проблему каблуков. Кроме того, в группе находится человек, который ей очень нравится. Он все время обращается к ней, и она, почти сквозь слезы, улыбается ему, пытаясь скрыть свою муку… Оля делает все это так искренне и убежденно, что мы смеемся от души.

Среди нашей группы туристов — искусствовед. Он тихо, чтобы никому не мешать, рассказывает о Рембрандте, и мы радуемся, узнав, как серьезно и глубоко он знаком с творчеством великого художника.

Каждый подобный этюд приносит пользу не только студентам, но и нам, педагогам. Студенты и не догадываются, как много нового открывается в них самих, пока на наших глазах они легко и радостно отдаются творчеству.

Мы начинаем любить в них их способности, внимательно вглядываемся в их недостатки и сложные, своеобразные черты характера. Ведь в творческом процессе человек проявляется ярче, выпуклее, чем в обычной, повседневной жизни.

Один студент, например, — я заметила это, — очень трудно вступает в общение с окружающими. Другой, наоборот, только в контакте обретает себя, он и фантазирует легче со всеми вместе и находит более верное самочувствие, когда рядом есть еще кто-то.

Одному необходимо придумать что-нибудь, хоть отдаленно намекающее на характерность. Другому это совсем не нужно, напротив, всякая характерность ему мешает.

Кто-то сам, без моей просьбы, вплетает в этюд добавочный элемент — физическое самочувствие. Другой и не подумает о нем, пока не получит это самочувствие в качестве задачи.

Но самым интересным в этих наблюдениях бывает открытие в студентах их человеческих качеств — доброты, эгоизма, юмора, замкнутости или раздражительности, чуткости, выдержки, душевной тонкости, вкуса.

Иногда организация этюда проходит так молниеносно, что она трудноуловима. Объявляем: «Цирк!» — все усаживаются в круг. Никто не называет, не объявляет «номера», но «видят» номера все одинаково. По-видимому, чья-то инициатива заражает {167} всех; мы, педагоги, удивляемся, отмечая общие реакции, а об инициаторах только догадываемся. То вся группа весело смеется над выступлением «Олега Попова», то замирает, вглядываясь ввысь, наблюдая работу «акробата под куполом». Как электрический ток передается чья-то инициатива, и вся группа подчиняется ей.

А вот этюд, который требовал уже организации. Он запомнился потому, что, пожалуй, нигде, кроме ГИТИСа, такой этюд и не возможен. Вся группа — на концертной площадке. Студенты выступают.

Какое богатство и разнообразие в национальных песнях и плясках!

Один студент приглашает всех на эстраду, остальные немедленно подчиняются. Кто-то садится за рояль, быстро уславливается, какая кому нужна музыка, вернее, какие нужны ритмы. Одним нужно музыкальное сопровождение; другие будут петь, аккомпанируя сами себе. Кому-то нужны ударные, и тогда кто-то будет отстукивать ритм ногами или костяшками пальцев.

Во время пения и танцев студенты становятся одушевленными и красивыми. Русские, грузинские, литовские, дагестанские, армянские, эстонские, латышские, китайские, монгольские, испанские, арабские, вьетнамские, японские, — каких только песен мы не слышали!

Между прочим, чувство интернационализма проявляет себя в ГИТИСе весьма многообразно. На один из экзаменов был вынесен такой этюд: встречаются два партизана; один из них узнает, что его невеста погибла. Участвовали в этюде вьетнамец и японец. Во время репетиций не возникало никаких добавочных трудностей. Добивались правды, логики, последовательности, верного общения и т. д. Экзамен был публичный. На экзаменах режиссерского факультета всегда бывает много народа, студенты и педагоги всех кафедр. Как только появились партизаны, раздался смех, потом аплодисменты. В первый момент я растерялась, потом поняла в чем дело. Япония и Вьетнам. Их связи совсем иные… И аплодисменты были не чем иным, как выражением интернационализма. Японцу аплодировали за то, что он помогал вьетнамцу, за то, что он горевал по поводу гибели вьетнамки…

Другой случай: как-то пригласила я одного критика на экзамен. Он пришел, когда мы еще не впускали в зал публику.

— Посмотрите, что у нас происходит, пока двери еще закрыты, — сказала я.

На сцене один из студентов мыл пол. {168} Орландо, надо торопиться, скоро надо впускать публику.

— Сейчас, я кончаю, — ответил он на ломаном русском языке.

Кто он? — спросил критик.

Американец, — ответила я.

И он у вас так охотно делает черную работу?

— Конечно. Никому и в голову не приходит выделять кого-то по признаку национальности или принадлежности к той или иной стране. Все равны, работа распределяется так, как это необходимо для дела. Одни ведают светом, другие отвечают за бутафорию, мебель или костюмы. Не было случая, чтобы кому-нибудь пришло в голову отказаться от работы, какой бы «черной» она ни была.

Одним из очень полезных упражнений на воображение я считаю сочинение маленькой новеллы на три заданных слова.

Слова-существительные задаются без всякой связи друг с другом. Связь между ними должен сочинить студент. Сочинив канву сюжета, он распределяет роли — между другими студентами, которые должны сыграть этюд, или участвует в этюде сам.

Мы следим, чтобы увлечение сочинительством не затмевало интереса к правдивому действенному сценическому поведению. А. Д. Попов постоянно говорил: «Помните, что у нас не сценарный факультет, а режиссерский». При этом он приходил в ярость, когда фантазия была вялой, «арифметической», — как он любил говорить, подразумевая этим простую сумму существительных. Причина этой «арифметичности» частенько таится в отборе существительных. Вот случай, о котором мы постоянно рассказываем, чтобы предотвратить эту «арифметику», исключить возможность ее появления.

Названы были: Хлеб. Нож. Молоко.

Студент, не долго думая, пошел на сцену, взял воображаемый нож, энергично отрезал кусок хлеба и выпил кружку молока.

Все! — сказал он удовлетворенно.

— Прекрасно! — послышалось из зрительного зала. — С таким воображением ты не пропадешь! Самая плохая пьеса не вызовет в тебе отвращения…

Алексей Дмитриевич, а за ним и весь курс громко смеялись. Студент стоял смущенный. Потом и он рассмеялся.

— Понял, — сказал он. — Быстрота решения не всегда лучший способ в искусстве…

{169} — Молодец, — тут же поддержал его Алексей Дмитриевич. Он никогда не застревал на том или ином отношении к ученикам. Только что высмеяв кого-то или накричав, — громко, резко, непримиримо, — он мгновенно теплел, становился ласковым, как только замечал в ученике хоть крупицу человеческого, творческого. Всегда очень ценил самокритичность. Больше всего ненавидел зазнайство и ложное самолюбие…

Перед глазами множество этюдов «на три слова». Запомнились те, наверное, которые содержали в себе больший элемент творчества. Задано было: «Трость. Колокол. Скульптура».

Все охнули: трудно! Маленький, необычайно пластичный студент-японец улыбнулся.

— Почему трудно? — сказал он, — хорошие слова…

И этюд был хороший.

Ночь. В комнате у камина сидит человек и читает. В глубине на подставке скульптурная фигура. Кавалер с дамой. У кавалера в руках тросточка. Дама в широком платье. Студентка и студент, играющие скульптуру, абсолютно неподвижны. Читающий человек борется со сном. Наконец, книга выскальзывает {170} из его рук. Он засыпает. Раздаются тихие звуки менуэта. Фарфоровая скульптура оживает. «Маркиз» спускается с площадки, предлагает «маркизе» руку, и они в плавном, медленном менуэте плывут по комнате. Но вот брезжит рассвет, где-то далеко звучит колокол, — по-видимому, к утренней церковной службе. Кавалер ведет свою даму на место. Музыка оборвалась… Читавший проснулся. В комнате все, как было. Он потушил свечу и вновь взялся за книгу.

Ютака потратил много времени для организации этого этюда. Записал на магнитофон менуэт и колокол, договорился с педагогом по танцу, «маркиз» и «маркиза» тщательно отработали танец, постановщик великолепно наладил свет — от темноты к рассвету. В исполнении не было ни спешки, ни «грязи», все было удивительно музыкально, ритмически точно, а главное, пронизано поэзией.

«Стекло. Кукла. Шляпа».

Шляпное ателье. Большая стеклянная витрина. За ней болванки для шляп. Конец рабочего дня. Приемщица запирает дверь и вывешивает табличку: «Заперто». Потом садится за прилавок и приводит в порядок счета. Она устала, чем-то недовольна, спешит закончить все дела. В это время у витрины появляется девушка. Она рассматривает шляпы, выставленные в витрине, потом видит табличку «Заперто» и начинает делать отчаянные знаки, чтобы ее впустили. Продавщица, как бы не замечая, поспешно надевает пальто. Девушка настаивает, стучит по стеклу. Продавщица тушит свет и хочет выйти, но девушка как-то ухитрилась проскользнуть внутрь. Продавщица вновь зажигает свет.

— Что случилось? — спрашивает она. Девушка молчит. — Вы и так хорошенькая, — яростно произносит продавщица, — могли бы пойти на свидание и без новой шляпки…

Девушка молчит. Тогда продавщица начинает с профессиональной ловкостью демонстрировать разные шляпы, примеряя их. Она делает это все быстро, с ясным подтекстом: «У меня свои дела. Выбирай и уходи!»

Девушка смущена. Она достает из хозяйственной сумки большую куклу и объясняет, что шляпка нужна кукле и обязательно красная… — «Красная, — повторяет она, — я очень прошу вас, — как можно скорее!» Оказывается, о Красной шапочке мечтает ее маленькая больная сестренка.

Продавщица, что-то поняв, деловито снимает мерку с кукольной головки, выписывает квитанцию. Проводив девушку, она задумчиво садится за прилавок… В этом месте этюда Даля Т., {171} играющая продавщицу, неожиданно заплакала. Слезы не были запланированы режиссером.

— Почему ты вдруг заплакала? — с удивлением спросила режиссер этюда Лена Д.

— Мне вдруг подумалось, что я совсем старая, и что у меня когда-то умер ребенок, девочка…

А вот еще один вариант этого же задания. Только задаются не три существительных, а три физических действия, к которым должен быть присочинен сюжет.

«Упасть. Передвинуть стол. Сесть на стул».

Саша Б. сделал этюд «Полотер».

Он очень хорошо двигался, этот полотер. Казалось, на его ноге действительно надета щетка. Движения легкие, быстрые, ловкие. Пол комнаты уже наполовину натерт, теперь нужно перенести стол и стулья на обработанную половину комнаты. Саша передвинул стол, но на обратном пути поскользнулся и упал. Больно ушиб коленку. Доковылял до стула, уселся на него, завернул штанину, чтобы посмотреть, что с ногой. Убедился, что ничего страшного нет. Вновь начал работать, но уже в ином ритме…

Другой этюд на это же задание был сложнее. Задано было: «Унести что-нибудь. Поздороваться. Прочитать записку».

Название этюда: «В оккупированной зоне». Витрина магазина готовой одежды. Хозяин (чех Честя К.) переодевает манекены. Он работает спокойно, неторопливо. Появляется прохожий. Он идет нарочито медленно. Подойдя к витрине, быстро говорит: «В соседнем квартале облава». Хозяин спокойно, не убыстряя движений, отвечает: «Меня, пан, это не волнует». Тогда прохожий называет пароль и передает записку. Хозяин надевает очки и идет в дом, чтобы прочитать ее. Он предлагает прохожему остаться на улице — покараулить одежду для манекенов. Слышна сирена: бежать поздно. Прохожий вбегает в лавку и через секунду Честя выносит его на руках, в виде манекена. Оглядывается, прислушивается, понимает, что время еще есть, и наводит порядок в витрине. Уносит настоящий манекен, переставляет оставшиеся так, чтобы новый манекен не бросался в глаза. Надевает на него новое пальто, шляпу. Полиция приходит, когда он прикрепляет цену к пальто на новом манекене. Не найдя никого, полицейские уходят. «Всего Доброго, пане», — провожает их Честя и не спеша закуривает. Потом он забирает оставшиеся на скамейке пальто и шляпу, уносит их в дом, появляется в витрине, опускает витринное стекло и спускает жалюзи…

{172} Вот сколько разнообразных действий родили три названных случайных действия. Конечно, такие сложные этюды требуют многих репетиций. Я уже не говорю о том, что их непросто сорганизовать. Стоило немалого труда раздобыть манекены, одеть их, достать элементы фашистской формы и т. д. и т. д. Прохожему — Ване У. — было нелегко приучить себя к полной манекенной неподвижности. Но от этого зависела жизнь его героя, — это ему с полным знанием дела растолковала Мария Р., полька, автор этюда; об этом рассказывал и чех Честя, — и польке и чеху, пережившим оккупацию, знакомы были подобные предлагаемые обстоятельства.

Воображение — удивительное качество человека. Вид вороны на снегу явился толчком замысла для такого произведения, как «Боярыня Морозова». Воображение может породить гойевских «Ленивцев» или картины ада у Босха. Но при всей своей причудливости, воображение всегда опирается на человеческий опыт, на глубину восприятия реального мира. И наше дело, не пугаясь масштаба воображения у гениев, но удивляясь и поклоняясь ему, учиться развивать свое собственное дремлющее воображение. Для этого я даю студентам упражнения на так называемую «неожиданность», то есть предлагаю ввести в этюд нечто такое, что не предполагалось первоначальным развитием сюжета и требует резкой перестройки воображения и новых активных действий.

В жизни мы беспрерывно встречаемся с неожиданными поворотами событий. Драматургия насыщена самыми разными поворотами развивающегося действия. Мне хочется, чтобы студенты на первом же этапе своей учебы поняли драгоценное свойство неожиданной ситуации, которая порождает и неожиданные приспособления к ней.

Например: человек гладит брюки, отвлекся чем-то, — брюки сожжены. Иду в театр — надела новые туфли, увидела, что на чулке поползла петля. Готовлюсь к экзамену — потух свет.

В начале сюжеты несложны. Важно, чтобы студенты правдиво, органично приспосабливались к неожиданно возникающим новым ситуациям.

Некоторые студенты делают эти упражнения прямолинейно, но бывает, что выполнение самых простых заданий радует оригинальными подробностями, поистине художественными находками.

Потом я предлагаю студентам сочинить или вспомнить какой-нибудь более сложный случай, в котором неожиданность {173} играла бы роль рычага, поворачивающего течение действия. Вот пример. Мы назвали этот этюд «Случай с таксистом».

На сцене — комната. Темно. За кулисами слышен разговор. Входит девушка с чемоданом и сумками, зажигает свет. Вслед за ней входит парень в фуражке таксиста. Он несет большой чемодан. Из диалога мы узнаем, что дорога была долгой, на улице очень холодно, таксист подобрал девушку где-то на шоссе, куда ее довез попутный грузовик.

Девушка замерзла, она возбуждена, от всей души благодарит таксиста. При мысли, что могло не оказаться такого отзывчивого шофера, она приходит в ужас.

— Подумайте, ночью, одна, с вещами! Ну, все, думаю, конец!

Таксист скромно, но с затаенной гордостью говорит:

— Ну, что вы. Не я один. Кто-нибудь да подвез бы.

Она продолжает благодарить его. Он смущен, доволен. Но вот ей начинает казаться, что пора бы ему уходить, но он как будто чего-то ждет. Чаю! — приходит ей в голову. Конечно, чаю! Он ведь, как и она, страшно замерз. Она уходит ставить чайник, таксист сосредоточенно о чем-то думает, осматривает комнату, потом опять думает. Она приносит чайник. — «Простите, только к чаю ничего нет…»

Таксист смущен. — «Спасибо, поздно, пора домой». Но она уже налила, и шофер нехотя принимается за чай. Чай выпит, а таксист все не уходит. Разговор становится напряженным. Обоим неловко. Затянувшийся визит начинает беспокоить девушку. Ведь в квартире кроме них — никого. Ночь. Таксист тоже явно нервничает, но не уходит. Наконец, он не выдерживает и довольно грубо предлагает ей заплатить за проезд. Девушка вначале не понимает, а потом с ужасом вспоминает, что совсем забыла про деньги! Он понес вещи наверх, она решила расплатиться дома и в суете забыла! Тут и неловкость, и просьба простить ее и, главное, облегчение, — «страхи» ее были напрасны.

Шоферу и неловко, что пришлось напомнить о деньгах, и приятно, что девушка не думала обмануть его.

— Сумма уж очень большая, — говорит он смущенно, улыбаясь и тряся руку на прощанье.

Еще один этюд на неожиданность, вернее, — уже на неожиданный результат. Место действия — парикмахерская. Работают две парикмахерши. У одной из них горе — ее бросил парень, за которого она собиралась замуж. Она сидит в рабочем кресле, {174} расстроенная, и нервно «обрабатывает» ногти пилочкой. Жалуется на жизнь, на парня, вообще на всю женскую несчастливую судьбу. Почему ей не везет? Почему? — спрашивает она, готовая заплакать.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒