В деле находится сопроводительное письмо на бланке Секретного отдела ГПУ, направленное 15 июня 1922 г. по распоряжению И. С. Уншлихта “для сведения” “тов. ТРОЦКОМУ копия тов. СТАЛИНУ”. Письмо подписано за начальника Секретного отдела ГПУ его помощником И.З. Сурто и секретарем Медовщиковым. На письме грифы: 1) “Сов[ершенно] с[екретно]”; 2) “Секретный”. В левом верхнем углу рукописная помета: “Арх[ив] П[олит]б[юро]. Белоруссия”. В верхнем правом углу штамп Бюро Секретариата ЦК РКП(б) с датой “16/VI 22 г.” и входящим номером. (Л. 39).

№ 24-34

В деле находится сопроводительное письмо на бланке секретариата заместителя председателя СНК и СТО А. И. Рыкова, направленное 29 июля 1922 г. “по распоряжению” А. И. Рыкова “на рассмотрение” “ЦК РКП, т. СТАЛИНУ. ВЦИК, т. ЕНУКИДЗЕ” за подписью заведующего секретариатом заместителя председателя СТО Б. Нестерова. На письме гриф “СЕКРЕТНО”. Рукописные пометы: 1) “т. Молотову. 29.VII. А. Н[азаретян]”; 2) “29. VII. А. Н[азаретян]” (сделаны рукой А. М. Назаретяна); 3) “С[екретный] архив. К сведению. 31/VII. (В. Молотов)”; 4) “В. Куйбышев”. Штамп и рукописная помета о принадлежности документа к делопроизводству заседания Пленума, протокол № 3, п. 5 от 2 августа 1922 г. (№ 24-36). Штамп Бюро Секретариата ЦК РКП(б) с датой “29/VII-22 г.” и входящим номером. (Л. 49).

КОММЕНТАРИИ

Дело 24

[ 1 ] Речь идет о приговоре, вынесенном 25.04 1922 г. в г. Иваново-Вознесенске выездной сессией Верховного трибунала по делу о событиях в г. Шуе (№ П-109). Трибунал приговорил к расстрелу священников Ивана Степановича Рождественского, Павла Михайловича Светозарова и мирянина Петра Ивановича Языкова. См. также № 24-2, 24-3, 24-5.

[ 2 ] Таким образом, расстрел двух священников в связи с событиями в Шуе был санкционирован Политбюро 4 мая 1922 г. дважды (№ 24-3 и 24-5).

[ 3 ] Об исполнении этого решения см. № П-125, П—126.

[ 4 ] О приговоре было сообщено в “Известиях” уже 9 мая 1922 г.

[ 5 ] Постановление ВЦИК см. № П—9, об инструкции см. № П-14.

[ 6 ] Текст § 6 Постановления ВЦИК от 13 июня 1921 г. гласит: “Произнесение проповедей, поскольку таковые являются неотъемлемой составной частью богослужения данного культа, допускается при непременном, однако, условии, чтобы по содержанию своему проповедь имела исключительно религиозный характер”.

— Революция и церковь. 1922. № 1-3. С. 52-53.

[ 7 ] См. об этом № П-19.

[ 8 ] См. комм. 6 к д. 24. В конце абзаца — цитата из Пс. 136, 9.

[ 9 ] Во всем тексте приговора Московского Ревтрибунала это единственное упоминание фамилии Коровкина. Более нигде в тексте она не встречается. По всей видимости, эта фамилия попала в приговор из предварительного списка лиц, обвиняемых в сопротивлении изъятию церковных ценностей по Москве (см. № П-94). В этом списке, составленном уполномоченным VI отделения Секретного отдела Московского губотдела ГПУ М. М. Шмелевым, под 34-м номером значится Коровкин Василий Хар-липович. Причем порядок перечисления фамилий, начиная с 28-го номера (Бардунова Екатерина Михайловна) и до 40-го номера (Максимов Иван Егорович), полностью совпадает с порядком перечисления фамилий в пункте шесть приговора (от Бардуновой до Максимова). Как видно, при переписке блоком этих фамилий делопроизводитель (секретарь судебной части Московского ревтрибунала?) не только тщательно повторил ошибки в написании отдельных фамилий, допущенные М. М. Шмелевым, когда вместо Баркуновой появилась Бардунова, но и ошибочно вписал фамилию Коровкина. См. также сноску “и” на с. 206.

[ 10 ] Текст § 6 Декрета СНК об отделении церкви от государства и школы от церкви от 23 января 1918 г. гласит: “Никто не может, ссылаясь на свои религиозные воззрения, уклоняться от исполнения своих гражданских обязанностей.

Изъятия из этого положения, под условием замены одной гражданской обязанности другою, в каждом отдельном случае допускаются по решению народного суда”.

— СУ. 1918. № 18. С. 272-273; Церковь и государство по законодательству РСФСР. Сборник узаконений и распоряжений с разъяснениями V отдела НКЮ. М., 1923. С. 5.

Текст § 2 Инструкции НКЮ о порядке проведения в жизнь декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви от 24 августа 1918 г. гласит: “Все указанные в ст. 1 общества лишаются, согласно декрету “Об отделении церкви от государства и школы от церкви”, прав юридического лица.

Отдельным членам этих обществ предоставляется устраивать только складчины на приобретение для религиозных целей имущества и на удовлетворение других религиозных потребностей”.

Текст § 8 той же инструкции гласит: “Принявшие имущество в пользование обязуются:

хранить и беречь его, как доверенное им народное состояние,
производить ремонт означенного имущества и расходы, связанные с обладанием имуществом, как-то: по отоплению, страхованию, охранению, оплате долгов, местных сборов и проч.,
пользоваться этим имуществом исключительно для удовлетворения религиозных потребностей,
возместить при сдаче все убытки за время пользования им, отвечая за целость и сохранность вверенного им имущества солидарно (по круговой поруке),
иметь у себя инвентарную опись всего богослужебного имущества, в которую вносить все вновь поступающие (путем пожертвований, передачи из других храмов и т. п.) предметы религиозного культа, не представляющие частной собственности отдельных граждан,
допускать беспрепятственно во внебогослужебное время уполномоченных советом рабочих и крестьянских депутатов лиц к периодической проверке и осмотру имущества и
в случае обнаружения Советом рабочих и крестьянских депутатов злоупотреблений и растрат, немедленно сдать имущество Совету Рабочих и Крестьянских Депутатов по первому его требованию. Все эти условия вносятся в соглашение, заключаемое группой вышеуказанных граждан с местным Советом Рабочих и Крестьянских Депутатов (Приложение № 1)”.

— СУ. 1918. № 62. С. 757-763.

Текст ст. 3 Договора (Приложение № 1 к Инструкции НКЮ от 24 августа 1918 г.) гласит: “Мы обязуемся принять все меры к тому, чтобы врученное нам имущество не было использовано для целей, несоответствующих ст. ст. 1 и 2 настоящего договора.

В частности, в принятых нами в заведывание богослужебных помещениях мы обязуемся не допускать:

а) политических собраний враждебного Советской власти направления,

б) раздачи или продажи книг, брошюр, листовок и посланий, направленных против советской власти или ее представителей,

в) произнесение проповедей и речей, враждебных Советской власти или ее отдельным представителям и

г) совершение набатных тревог для созыва населения в целях возбуждения его против Советской власти, в виду чего мы обязуемся подчиняться всем распоряжениям местного Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов относительно распорядка использования колокольнями”.

Текст ст. 5 того же договора гласит: “Мы обязуемся иметь у себя инвентарную опись всего богослужебного имущества, [в] которую должны вносить все вновь поступающие (путем пожертвований, передачи из других храмов и т. п.) предметы религиозного культа, не представляющие частной собственности отдельных граждан”.

Текст ст. 13 того же договора гласит: “Никто из нас, и мы все вместе не имеем права отказать кому бы то ни было из граждан, принадлежащих к нашему вероисповеданию и не опороченных по суду, подписать позднее сего числа настоящий договор и принимать участие в управлении упомянутым в сем договоре имуществом на общих основаниях со всеми его подписавшими”.

— Там же. С. 764-765.

[ 11 ] В черновом протоколе № 6 заседания Политбюро от 11 мая 1922 г. (АПРФ, ф. 3, оп. 1, д. 275, л. 26) находится записка Г. Е. Зиновьева на бланке Председателя Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала с датой “9.V.22 г.”. Эта записка является ответом на предложение И. В. Сталина утвердить смертный приговор по делу московского духовенства и верующих через голосование опросом (№ 24—7, № 24-8). Г. Е. Зиновьев проголосовал следующим образом:“В Политбюро. Если допустимо подавать голос в отсутствии, то я по делу о попах голосую за предложение Каменева (двоих)”. Вверху штамп о принадлежности документа к делопроизводству заседания Политбюро, протокол № 6, п. 18 с рукописной датой “8.V.22 г.”.

[ 12 ] Шифротелеграмма № 15/Ш с запросом мнения ЦКРКП(б) о суде над “польскими ксендзами”, отправленная секретарем ЦК КП Белоруссии В. Г. Кнориным 9 мая 1922 г., была получена в Москве 10 мая в 1 час ночи (№ 24-9). После расшифровки в 9 часов 50 минут утра она поступила к И. В. Сталину, который для принятия решения срочно обсудил ее содержание с Ф. Э. Дзержинским и Л. Д. Троцким (№ 24-10). Ответ В. Г. Кнорину был дан того же 10 мая шифротелеграммой с исходящим номером 2524/III (текст документа в деле отсутствует) (см. помету на экземпляре л. 10 № 24-10). Из Минска в ЦК РКП(б) приходит еще одна шифротелеграмма № 16/III (текст документа также отсутствует в деле). 15 мая 1922 г. в ЦК РКП(б) поступает записка Польского Бюро ЦК РКП(б) за подписью секретаря С. Гельтмана с рядом предложений для ЦБ КП Белоруссии (№ 24-21), которые сообщаются шифротелеграммой с исходящим номером 2684/Ш В. Г. Кнорину “или его заместителю” (№ 24-23). Известно, что шифротелеграмма № 2686/Ш (см. помету на документе в примечании к № 24-22) была датирована 16 мая и отправлена в ответ на шифротелеграмму № 17/Ш из Минска от 15 мая, которую получили в Москве 16 мая в 8 часов утра (№ 24-22). Судя по содержанию этого документа, он был ответом на шифротелеграмму ЦК РКП(б) с исходящим номером 2684/Ш, поэтому можно предположить, что дата отправки из Москвы и получения в Минске шифротелеграммы № 2684/Ш (№ 24-23) — 15 мая 1922 г.

Подписал шифротелеграмму № 17/Ш (№ 24-22) из Минска “заместитель” В. Г. Кнорина секретарь ЦБ KII Белоруссии В. А. Богуцкий, как того требовал адресант шифротелеграммы из Кремля за номером 2684/III (№ 24-23). Получив белорусскую расшифрованную телеграмму № 17/III (№ 24-22) после 10 часов утра 16 мая, И. В. Сталин, исходя из сообщенной в ней информации, пишет записку секретарю Польского Бюро ЦК РКП(б) С. Гельтману. Одновременно, по всей видимости, из Москвы уходит шифротелеграмма № 2686/Ш с запросом повторить шифротелеграмму № 17/Ш из-за искажения фамилии того, чье присутствие было бы желательно на процессе в Минске, как и члена Польского Бюро ЦК РКП(б) Лещинского (текст документа в деле отсутствует) (см. помету на документе в примеч. к № 24-22). Узнав по телефону в 11 часов 40 минут (или в 12 часов 40 минут, по первоначальному варианту пометы о времени) содержание записки И. В. Сталина, С. Гельтман заявил, что через два дня предложенные генеральным секретарем ЦК РКП(б) представители выедут в Минск (№ 24-24). Возможно, И. В. Сталин решил, что если с Ю. М. Лещинским точно поедет через два дня в Минск С.С. Пестковский, то требовать из Минска нерасшифрованную фамилию необязательно. Но отданное в 13 часов приказание “не передавать записку по прямому проводу в Минск тов. Кнорину” не было исполнено, так как в 14 часов 45 минут заместитель В. Г. Кнорина (В. А. Богуцкий?) лично принял записку и дал ответ (см. примеч. к № 24-22, 24-24). Если предположить, что записка И. В. Сталина, переданная по прямому проводу до 13 часов, дублировала для более быстрого принятия решения в Москве отправленную ранее в Минск шифротелеграмму № 2686/Ш, то ответ, полученный по прямому проводу, позже был также продублирован шифротелеграммой № 18/Ш за подписью В.А. Богуцкого с указанием фамилии лица, желательного для приезда на процесс. Кстати, по всей видимости, эта фамилия была вновь неверно расшифрована (см. комм. 22 к д. 24). К сожалению, ни по материалам тематических дел, ни по материалам черновых протоколов Политбюро ЦК РКП(б) невозможно более определенно выяснить, какие документы имелись в виду в рапорте ответственного дежурного по Секретариату ЦК РКП(б) Долгова И. В. Сталину от 16 мая 1922 г.

Нельзя исключить и иные варианты последовательности обмена документами между Москвой и Минском в связи с процессом над польскими католическими священниками.

[ 13 ] В черновом протоколе заседания Политбюро (АПРФ, ф. 3, оп. 1, д. 275, л. 19) находится записка Л. Д. Троцкого на бланке служебной записки Председателя Реввоенсовета Республики с краткой формулировкой предложений по этому пункту повестки заседания Политбюро: “В круговую. Предлагаю: а) Приговор не отменять б) исполнение приостановить в) поручить мне ^[⁴⁰^] ориентироваться и сделать письменное представление П[олит]Бюро”. Внизу его же рукой (в овале синим карандашом) приписано: “Срок к завтрему до вечера”, что датирует приписку 11 мая, временем заседания Политбюро. На л. 19 вверху рукописная помета о принадлежности документа к делопроизводству заседания Политбюро, протокол № 6, п. 14 от 11 мая 1922 г. На л. 19об. внизу штамп о том же.

[ 14 ] См. № 24-13.

[ 15 ] Ходатайство патриарха Тихона о помиловании осужденных по московскому процессу см. № П-123. Об использовании Троцким срочно задействованных ходатайств “прогрессивного духовенства” о том же см, № 12-2, 24-14 — 24-19 и Предисловие, с. 43-48.

[ 16 ] В ЦА ФСБ, ф. 1, оп. 6, д. 1, л. 130 сохранился предварительный машинописный экземпляр “Заключения” с рукописной правкой, отражающей процесс отбора среди 11-ти человек, приговоренных к смерти, кандидатов на расстрел. Подобранная лично Л.Д. Троцким и утвержденная Политбюро ЦК РКП(б) тройка — М. Бек, П.А. Красиков и И.С. Уншлихт — 13 мая 1922 г. подготовила несколько иной текст требуемого высшей партийной инстанцией документа, чем тот, который был представлен на заседание Политбюро 18 мая 1922 г. Сразу же после заголовка была дана строго официальная роспись содержания документа: “По вопросу о помиловании 11-ти приговоренных к высшей мере наказания гр[ажда]н — по делу о сопротивлении, оказанном ими при проведении в жизнь постановления ВЦИК об изъятии находящихся в пользовании групп верующих церковных ценностей в специальный фонд в ЦК Помгол”. Далее был набран прописными буквами с разрядкой фамилий абзац, который по жесткой и категоричной лаконичности содержания вполне мог стать готовым текстом постановления Политбюро ЦК РКП(б): “ПРИГОВОР ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ БЕЗУСЛОВНО В ОТНОШЕНИИ НАДЕЖДИНА ХРИСТОФОРА, СОКОЛОВА ВАСИЛИЯ, ТЕЛЕГИНА, ТИХОМИРОВА И РОХАНОВА”. Затем в пяти абзацах, как и в публикуемом документе от 14 мая 1922 г., были даны краткие перечни деяний, за которые обвиняемых следовало расстрелять. В основу этих перечней была положена обвинительная часть приговора Московского ревтрибунала (№ 24-6), причем для каждого приговоренного был сделан своеобразный четкий и конкретный экстракт его “преступлений”. В публикуемом документе (№ 24-20) эти абзацы были отредактированы, по всей видимости, не без участия Л. Д. Троцкого, с введением обобщающих идеологических клише риторического свойства. Так, в перечне обвинений священника X.А. Надеждина вместо “плана антисоветской кампании” ранее было “планы сопротивления”, совсем не было фразы о “контр-революционной агитации под религиозным флагом” и о “ярко-монархическом направлении” проповедей. В перечне деяний священника В. [А.] Соколова в первоначальном варианте не было фраз о “контр-революционной агитации в храме”, о “религиозном аппарате доводов”, а вместо “Рабоче-Крестьянской власти” использовалось словосочетание. “членов Комиссии”. В перечне “преступлений” иеромонаха Макария (Телегина) ранее отсутствовали такие идеологические штампы, как “враг Рабоче-Крестьянского Правительства и всего Советского строя”, “ярый монархист”, “орудие низвержения Советского строя”. В перечне “преступлений” мирянина С. Ф. Тихомирова изменения коснулись лишь его социального положения. “Торговец” и “владелец мясной лавки” исчез, а появился “активный черносотенец”. Последний, пятый, абзац документа был первоначально отведен мирянину М. Н. Роханову. Необходимость и обязательность его расстрела мотивировалась следующим образом: “РОХАНОВ, по социальному положению дровоклада, потому, что он, руководя толпой и направляя ее действия, сам энергичнее всех других обсыпал камнями красноармейцев”. Этот абзац в документе многократно зачеркнут от руки и ниже его теми же чернилами отрывочная запись, окончательно определяющая кандидатом на расстрел вместо мирянина священника: “Заозерский — принимал участие в разработке...”. Причины подобных предпочтений ответственной тройки и присоединившегося к ней Л. Д. Троцкого остались неизвестными. Возможно, здесь сыграло свою роль пресловутое “пролетарское” происхождение дровоклада М. Н. Роханова в отличие от священника А. Н. Заозерского. Делая эту циничную замену, тройка укладывалась в определенный ПБ “лимит” — 5 расстрелов. По заявлению же самой тройки, “разбивка на две группы” шла исключительно по принципу “наименьшего ущерба для существа приговора”, “справедливо по отношению ко всем 11-ти”. И еще — идя “максимально навстречу ходатайству прогрессивного духовенства” о помиловании приговоренных. Следует особо подчеркнуть, что во всех этих ходатайствах именно священник А. Н. Заозерский назывался первым кандидатом на помилование (№ 24-14 - 24-18).

[ 17 ] Коммунистическая партия (большевиков) Белоруссии — была образована (после освобождения белорусских территорий от немецкой интервенции и аннулирования Брестского мира) на VI Северо-Западной областной конференции РКП(б) 30-31 декабря 1918 г. в Смоленске, которая провозгласила себя I съездом КП(б)Б. Съезд организационно оформил Компартию Белоруссии как составную часть РКП(б). В январе 1919 г. по предложению В. И. Ленина ЦК РКП(б) решил объединить Белорусскую ССР и Литовскую ССР в одно государство. Соответственно, объединению подлежали и “две составные части РКП(б)” — Компартии Белоруссии и Литвы, что произошло на объединительном съезде (II съезд КП(б)Б) 4-6 марта 1919 г. Единая партия в составе РКП(б) получила название: Коммунистическая партия (большевиков) Литвы и Белоруссии (КП(б) Л и Б). После освобождения белорусских территорий от польской интервенции и после неудачной попытки установить советскую власть в Литве ЦК РКП(б) в сентябре 1920 г. санкционировал разделение КП(б) Л и Б на две отдельные партии: КП(б)Б и КП(б)Л. “Для практического руководства партийной работой в БССР” было учреждено Центральное Бюро КП(б)Б (ЦБ). 15-19 марта 1922 г. прошел VI съезд КП(б)Б. ЦБ как высший партийный орган КП(б)Б просуществовал до кампании по “укрупнению” БССР (май 1923 г.) уездами Витебской, Гомельской и Смоленской губернии. 4 февраля 1924 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о создании Временного Белорусского Бюро ЦК РКП(б), которому и передали функции ЦБ КП(б)Б и поручили осуществление мероприятий по “укрупнению” БССР.

12-14 мая 1924 г. проходил VIII съезд КП(б)Б, который вместо Временного Белорусского Бюро ЦК РКП(б) организовал Центральный комитет КП(б)Б.

[ 18 ] В РЦХИДНИ сохранилось 718 дел архивного фонда 63 “Польское Бюро агитации и пропаганды при ЦК ВКП(б)” за 1917-1931 гг. Если исходить из нормативных документов ЦК РКП(б), отложившихся в одном из дел этого фонда (РЦХИДНИ, ф. 63, оп. 1, д. 1), то создание Польского Центрального Бюро при ЦК РКП(б) вместо “Польского ЦИК России” для сохранения “польских коммунистических групп в пределах России в виде польских коммунистических секций при местных комитетах Р.К.П.” было инициировано главой ВЧК Ф. Э. Дзержинским 09.06 1919 г. на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) (§ 5). Высшее партийное руководство Советской России и ВЧК не устраивало решение Польского ЦИК о роспуске польских групп и о своем перебазировании “на Украину в качестве заграничного представительства коммунистической партии Польши” (там же, л. 1а). Несколько позже, 28.06 1919 г., на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) были очерчены территориальные границы работы учреждаемого Польского бюро: только “в пределах России”, “не ведя зарубежной работы” (там же, л. 2-об.). 09.07 1919 г. Оргбюро ЦК РКП(б) утвердило первый персональный состав (3 человека), а 25.07 1919 г. — официальное название: “Польское Бюро пропаганды и агитации при Ц. К. Р. К. П.” (там же, л. 3, 4). 19.07 1920 г., помимо этого Бюро во главе с С. С. Дзержинской, было создано еще одно: Польское Бюро ЦК РКП(б) в составе 5-ти человек под председательством Ф. Э. Дзержинского. Осенью 1920 г. Польское Бюро пропаганды и агитации при ЦК РКП(б) стало соответствующим отделом Польского Бюро ЦК РКП(б). К 1922 г. Польское Бюро состояло из 6-ти человек под председательством Ю. Ю. Мархлевского и с С. Гельтманом в качестве секретаря. Оно было призвано определять и координировать работу многочисленных областных, губернских и местных польских отделов (местных Польбюро). Польское Бюро ЦК РКП(б) составляли три отдела (агитпроп, издательский и учетный), секретная часть, управление делами, партийный архив и библиотека. Заседания проходили на каждой неделе в четверг в присутствии членов Бюро, представителей Польской компартии, исполкома Коминтерна, заведующих польскими секциями наркоматов и др. Отделы подчинялись в своей работе соответствующим отделам ЦК РКП(б), а при выполнении “специальных заданий” по “сложным и основным вопросам” — непосредственно Секретариату ЦК РКП(б). В числе этих “специальных заданий” помимо осведомительской работы (“информационной”) о “взглядах, настроениях и потребностях” польского населения РСФСР, Польское Бюро было призвано вместе с ВЧК-ГПУ бороться “с польской контрреволюцией и шпионажем”, “рекомендовать сотрудников” и давать “заключение по отдельным вопросам”. В помощь НКИД Польское Бюро ЦК РКП(б) должно было рекомендовать сотрудников в “личный состав миссии и различных комиссий” для Польши, давать “заключение по нотам и переговорам”, а также — “соображения и материалы к нотам”. Причем НКИД обязывался присылать в Польбюро “все материалы, касающиеся отношений с Польшей или непосредственно имеющие касательство к Польше” (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 84, д. 168, л. 1-2, 3, 6-8). См. также: там же, д. 328.

[ 19 ] О “необходимости привлечения к ответственности архиепископа Цепляка” еще раньше, 12 мая 1922 г., отписал в отдел юстиции Петроградского губисполкома П. А. Красиков (ГАРФ, ф. 1235, оп. 140, д. 60, л. 108-об.). Это было второе предписание подобного рода заведующего V отделом НКЮ; оно дополняло отправленное 21.04 1922 г. “отношение” за № 202. П. А. Красиков предлагал сотрудникам петроградского отдела юстиции “расследовать все случаи прямого и косвенного воздействия, производимого г. Цепляком на верующих католиков, в целях нызвать в последних сопротивление распоряжениям советской власти” и “принять самые строжайшие меры пресечения его дальнейшей преступной деятельности”. Перечисленные меры следовало применить к архиепископу Я. Г. Цепляку, так как в его действиях усматривалось “сознательное желание противодействовать распоряжениям Советской власти с целью срыва кампании по изъятию церковных ценностей”. Под “действиями” II. А. Красиков подразумевал присланный “во ВЦИК протест, в котором г-н Цепляк” требовал приостановить “дальнейшее изъятие ценностей из католических костелов” и возвратить “уже изъятое имущество”. Подлинник этого протеста от 22.04 1922 г. на бланке Могилевского римско-католического архиепископа-митрополита за подписями архиепископа Я. Г. Цепляка и за секретаря Архиепархиального управления — Д. А. Иванова сохранился в ГАРФ, ф. А-353, оп. 6, д. 6, л. 30-31. Там же отложились и другие подлинники заявлений архиепископа Я. Г. Цепляка во ВЦИК с протестами и просьбами по поводу изъятия церковных ценностей (в частности, от 18.05 1922 г. — д. 9, л. 67-об.; от 20.06 1922 г. — д. 9, л. 87-об.). Более того, сохранился и ответ на предписания П. А. Красикова: копия постановления следователя “по важнейшим делам при Губотюст Петросо-вета КОПИЧКО” от 29.05 1922 г. (д. 9, л. 83-о6.). Этот петроградский следователь, “рассмотрев дело за № 70 по обв[инению] гр. ЦЕПЛЯКА в неподчинении распоряжениям Советской власти”, обвинил католического архиепископа в нарушении декрета ВЦИК об изъятии церковных ценностей и желании сорвать саму “компанию изъятия”. Составом преступления была признана телеграмма Цепляка, которую он послал ярославскому ксендзу Рутковскому. Ксендзу рекомендовалось не выдавать описи имущества костела, так как, по мнению Цепляка, подобные требования были незаконны. Следователь Копичко на основе этого постановлял “привлечь гр. ЦЕПЛЯКА, Иоанна к делу в качестве обвиняемого по обвинению в вышеуказанном преступном деянии”. Чтобы архиепископ не уклонился “от следствия и суда”, с него была взята подписка “о невыезде из города Петрограда до разбора его дела в Суде”. В дальнейшем это петроградское дело было трансформировано в один из обвинительных эпизодов на московском процессе по делу Я. Г. Цепляка в марте 1923 г. (см. комм. 12 к д. 25).

[ 20 ] Статья VII Мирного договора между Россией и Украиной, с одной стороны, и Польшей — с другой, подписанного 18 марта 1921 г. в г. Риге, гласила:

“1. Польша предоставляет лицам русской, украинской и белорусской национальности, находящимся в Польше, на основе равноправия национальностей, все права, обеспечивающие свободное развитие культуры, языка и выполнение религиозных обрядов. Взаимно Россия и Украина обеспечивают лицам польской национальности, находящимся в России, Украине и Белоруссии, все те же права. [...]

2. Обе договаривающиеся стороны взаимно обязуются ни прямо, ни косвенно не вмешиваться в дела, касающиеся устройства и жизни церкви и религиозных обществ, находящихся на территории другой стороны.

3. Церкви и религиозные общества, к которым принадлежат лица польской национальности в России, Украине и Белоруссии, имеют право, в пределах внутреннего законодательства, самостоятельно устраивать свою внутреннюю церковную жизнь.

Вышеозначенные церкви и религиозные общества имеют право, в пределах внутреннего законодательства, пользоваться и приобретать движимое и недвижимое имущество, необходимое для выполнения религиозных обрядов, а также содержания духовенства и церковных учреждений.

На тех же основаниях они имеют право пользования храмами и учреждениями, необходимыми для выполнения религиозных обрядов.

Этими же правами пользуются лица русской, украинской и белорусской национальности в Польше”.

См.: СУ. 1921. №41-42. С. 217-236; Документы внешней политики СССР. М., 1959. Т. 3. С. 626-627.

[ 21 ] Получив независимость в результате распада Российской империи и отстояв ее в советско-польской войне 1920 г., Польша ощущала себя своеобразным форпостом защиты католических интересов в советских республиках. Такую позицию подкрепляло и то, что практически все католическое духовенство в России, Белоруссии и на Украине было польской национальности. Для оказания дипломатического давления на советское руководство наиболее часто использовалась седьмая статья Рижского мирного договора между Польшей, Россией и Украиной от 18 марта 1921 г. (см. комм. 20 к д. 24). Кампания по изъятию церковных ценностей 1922 г. послужила поводом для интенсивного обмена сторон дипломатическими нотами. Отмеченная нота Польши от 28 апреля 1922 г. (по другим данным — от 27 апреля 1922 г.) была всего первой из шести по времени написания. Вслед ей поверенный в делах Польши в РСФСР Стефанский отправил еще одну — от 30 мая 1922 г. Обе эти ноты отрицали юридическую правомерность декрета об отделении церкви от государства от 23 января 1918 г. и последующих религиозных актов советского руководства по отношению к католической церкви. Говорилось и о нарушениях седьмой статьи Рижского договора. В частности, п. 2 и 3, провозглашавших невмешательство сторон в религиозные дела церквей и обществ, находящихся на территории другой стороны (см. комм. 20 к д. 24). Польская сторона утверждала, что Рижским договором 1921 г. в РСФСР восстановлено право собственности католической церкви на церковное имущество и что католическая церковь “может управляться исключительно по нормам канонического права”. Приводилась в ноте от 28 апреля 1925 г. и ссылка на ст. 16 (п. 3) Рижского договора “о расчетах между Россией и Польшей по имуществам и капиталам, принадлежавшим религиозным обществам или предназначенным на содержание костелов и духовенства”. По мнению польской стороны, эту статью советское руководство также нарушало, применив декрет об изъятии церковных ценностей от 23 февраля 1923 г. к католической церкви. Заявлялся Польшей протест по поводу нарушения местными комиссиями по изъятию церковных ценностей инструкции ВЦИК и НКЮ о порядке изъятия от 28 февраля 1922 г. Для примера указывались нарушения при изъятии ценностей в католическом костеле в Грузинах в Москве. В ноте от 30 мая 1922 г. выражались протесты против привлечения к суду белорусскими властями в Минске католических священников и против возбуждения уголовного дела в отношении архиепископа Я. Г. Цепляка. Осуждался польскими властями и декрет ВЦИК от 13 июля 1921 г., в котором подтверждался запрет на преподавание религиозных вероучений в учебных заведениях.

Прежде чем ответить на пришедшие ноты, российская сторона отправила в польское представительство в Москве свою ноту от 31 мая 1922 г. с обвинениями председателя польской делегации в Смешанной согласительной комиссии Клима в призывах к католическому польскому духовенству в Белоруссии сопротивляться изъятию церковных ценностей.

Позже, в ноте от 22 июля 1922 г., Наркомат иностранных дел рассмотрел польские претензии о правомерности советских нормативных религиозных актов, о нарушениях седьмой статьи мирного договора от 18 марта 1921 г. и о другом вышеизложенном. Используя заключение сотрудников НКЮ, советские дипломаты однозначно признали за нотами Польши от 28 апреля и 30 мая 1922 г. желание доказать, “что лица польской национальности католического вероисповедания должны пользоваться в России большими привилегиями, чем лица других вероисповеданий”. В советской ноте подобный подход к толкованию статей мирного договора и актов советского религиозного законодательства отвергался как несостоятельный. Перед советской властью, утверждалось в дипломатическом послании, равноправны все верующие, вне зависимости от конфессиональной принадлежности. Поэтому внутреннее религиозное законодательство с полным правом распространяется и на католические костелы, их имущество и распорядок религиозной жизни. Седьмая статья Рижского договора ничего не говорит о праве собственности, а включает в себя лишь понятие “права пользования имуществом”. По вопросу же управления католической церковью следует руководствоваться не только каноническими правами, но и нормами, которые устанавливает гражданская власть. Статья 16 мирного договора имеет в виду “лишь те имущества и капиталы, которые подлежат реэвакуации в Польшу, т. е. принадлежали религиозным обществам и костелам, находящимся ныне (в 1922г.— Сост.) на территории Польши”. Нарушения же процедуры изъятия церковных ценностей местными комиссиями, согласно советской ноте, должны обжаловаться законным путем — через ЦК Помгола при ВЦИК. Католическое духовенство привлекается к уголовной ответственности лишь по причине “незаконных способов вмешательства в исполнение правительственных распоряжений местными властями” и призывов к верующим не повиноваться “государственной власти в России”.

Таков был ответ советской стороны на претензии польского правительства в связи с кампанией по изъятию церковных ценностей. Одновременно НКИД предъявил Польше обвинения в нарушении статей Рижского договора и польской конституции в отношении православного населения (запреты на богослужения, закрытие приходов, изгнание православных священников, избиение православных прихожан, уничтожение храмов и т. п.). Советское руководство, таким образом, не гнушалось в дипломатической дуэли с недавним военным противником отстаивать интересы Русской церкви, которую у себя в стране подвергало не менее жестоким, чем польское правительство, “гонениям и притеснениям”.

За четыре дня до отправки из Москвы этой ноты, 18 июля 1922 г., в Варшаве была составлена еще одна польская нота с протестом по поводу вскрытия в Полоцке раки с мощами католического святого — блаженного А. Боболи (см. комм. 10 к д. 25). В этом акте советских властей Польское правительство вновь видело “неслыханное” нарушение ст. VII Рижского договора. Ответная советская вербальная нота была отправлена польскому посольству 15 августа 1922 г. На основе актов внутреннего законодательства РСФСР в ней пояснялось, что советское правительство в кампании по вскрытию мощей святых “борется не против законности квалификации тех или иных мощей с точки зрения их нетленности”, “а только желает оградить народ от векового обмана и эксплоатации его религиозных чувств со стороны духовенства на почве всякого рода “чудес”, неизменно сопутствующих культу мощей во все времена и у всех народов”. Исполнение местными властями Полоцка “распоряжений центрального правительства”, “вскрытие мощей Андрея Боболи, как разоблачение векового обмана” было сделано без нарушения седьмой статьи мирного договора, “в пределах внутреннего законодательства”. Далее в дипломатическом послании, как и в ноте от 22 июня 1922 г., советское руководство упрекает Польскую республику за осуществление непрекращающихся гонений и преследований православной церкви в Польше вопреки ее основным законам. Исходя из наличия в Польше “религиозных гонений самых мрачных времен средневековья” на Православную церковь и ее верующих, нота НКИД предлагает польскому посольству в Москве впредь обращать больше внимания на прекращение последних у себя в стране, а не аппелировать к международному мнению “по поводу законных декретов на законной территории России”.

См.: Известия ВЦИК. 1922. 2 августа. (№ 171); Революция и церковь. 1923. № 1-3. С. 52-57; Документы внешней политики СССР. М., 1961. Т. 5. С. 521-529, 753.

[ 22 ] Получив в Москве зашифрованную телеграмму из Минска в 8 часов утра 16 мая 1922 г., через два часа ответственная дежурная Шифротделения ЦК РКП(б) А. С. Балагуровская вынуждена была признать, что подчеркнутые в расшифрованной телеграмме слова “Челжесоррелу Толмарка” “расшифровались буквально”. Таким образом, требования о выезде на процесс желательных для Минска лиц не могли быть исполнены адресатом телеграммы И. В. Сталиным. В белорусскую столицу срочно была отправлена телеграмма “с просьбой повторить шифротелеграмму за № 17/Ш ввиду ее искажения”. В 23 часа 30 минут 16 мая 1922 г., в ответ на московскую просьбу, из Минска пришла новая зашифрованная телеграмма на имя заместителя заведующего Шифрбюро ЦК РКП(б) С.Ф. Чечулина с указанием имени шифровальщика в Минске “Плоткина” (см. примеч. к № 24-22).

Через 30 минут, в 24 часа, ответственный дежурный Шифротделения ЦК РКП (б), принявший ее, М. П. Шариков расшифровал ранее обозначенное его коллегой А. С. Балагуровской “Челжесоррелу Толмарка” как “Черлюнчавич его знает Польбюро”. Возможно, что и на этот раз фамилия была расшифрована не совсем точно. Как удалось установить, в Москве в первой половине 1920-х гг. в высшем руководстве страны работали два человека с фамилией не “Черлюнчавич”, а “Черлюнчакевич”. В частности, в Наркомате юстиции работал Н. А. Черлюнчакевич: член коллегии наркомата, заведующий отделом судоустройства и судебного надзора (организационно-инструкторский), заместитель наркома юстиции (см.: ГАРФ, ф. 1235, оп. 95, д. 95, л. 262; Известия ВЦИК. 1922. 5 марта (№ 52) и 10 мая (№ 102)). В Президиуме ЦИК СССР работал М. С. Черлюнчакевич, заведующий секретариатом Президиума (см.: Звенья. М., 1992. Вып. 2. С. 440, 649). Кроме того в 1923-1924 гг. в Москву поступали документы из Харькова с подписью “Черлюнчакевич”: он в украинской столице временно исправлял должность наркома внутренних дел УССР (см.: ГАРФ, ф. 5263, оп. 1, д. 55, л. 345). Не исключено, что именно один из этих Черлюнчакевичей и запрашивался Минском на подготовляемый судебный процесс над польскими католическими священниками.

[ 23 ] См. № 24-20.

[ 24 ] Воззвания епископа Минского и Туровского Мелхиседека по поводу изъятия церковных ценностей см: ГАРФ, ф. 1235, он. 140, д. 60, л. 787-784.

[ 25 ] 09.07 1922 г. А. И. Введенский направил М. И. Калинину более краткое ходатайство о помиловании осужденных на расстрел по петербургскому процессу, близкое к публикуемым в составе дела 24 (№ 24-29 и 24-34). Одобряя “суровый, но справедливый приговор”, А. И. Введенский пишет далее, прося о его смягчении: “Пусть эту милость они не заслужили, но обстоятельства дела обновления церкви понуждают меня всемерно просить об этой милости. Нас обвиняют, что это мы, обновленцы, расстреливаем митрополита Вениамина, которого любят массы, привыкли к нему и который (не считая истории с ценно

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 1920