Милая фрекен и господский дом 3 страница

Прошло еще некоторое время, и белая лодка управляющего оттолкнулась от парохода. Зрители, проявляя нетерпение, стали протискиваться вперед, к самому краю пристани, чтобы получше рассмотреть жениха. Лодка не прошла и половины пути, как самые дальнозоркие заметили, что в ней не прибавилось пассажиров. Теперь все с напряжением вглядывались, приставляя к глазам руки, и по мере того, как приближалась лодка, даже люди с самым слабым зрением убеждались, что народу в ней не прибавилось, но, видимо, за время этого короткого рейса произошли события, вызвавшие полное душевное смятение у всех троих членов этой делегации. Достоинство сменилось торжественной смиренностью, важность — глубоким горем.

Пробст, высоко подняв воротник пальто, снял очки и, закрыв рукой глаза, молитвенно склонил голову. А на корме сидел отчаявшийся управляющий, держа в объятиях жену. Она судорожно рыдала на груди мужа, прижав к лицу платок. Управляющему не удавалось утешить жену. Когда они поднялись на причал, всю толпу облетела новость: он умер! Вместо жениха Вик посетило горе — в это солнечное майское утро, когда шхеры, отражаясь в водяной глади, кажутся далекими сказочными городами! Десять минут спустя флаги над домами пробста, управляющего, бухгалтера были приспущены. В тот же день послали человека в окрестности и на острова с извещением об отмене свадьбы и с официальным сообщением о внезапной смерти магистра Богелуна как раз накануне отплытия парохода.

Тут злопыхатели вновь вытащили на свет версию, — правда, простые люди в нее не верили, хотя некоторым она и запала в голову, — что, дескать этот Богелун вовсе и не был магистром, как говорили в господском доме, и что его докторская диссертация существовала только в воображении жены управляющего. А кое-кто даже стал нагло утверждать, будто с самого начала было ясно, что никакого торжества не будет. Но, конечно, многих потрясла эта роковая весть, и они посылали пробсту свои самые искренние соболезнования по случаю невозвратимой утраты.

Благотворительность и кустарная промышленность

Никакие силы в мире, ни на земле, ни на небе, не могли воспрепятствовать появлению незаконнорожденного ребенка у фрекен Раннвейг. В каком бы свете ни представить это дело, но ребенок родился. Это был красивый мальчик с синими глазами: когда он спал, было видно, какой он беленький, счастливый. Раннвейг любила его, ухаживала за ним. В первый июльский день она вышла с сыном на выгон отца; солнце освещало мать и сына; пели птицы. Было невозможно представить себе что-либо более простое и естественное в своей красоте. И никогда мысль, что им нужно извиняться за свое существование, не казалась такой несуразной. Что могло быть благороднее, чем та красота, которую излучали мать и сын здесь, на зеленом лугу. Это было олицетворение спокойной материнской радости.

Раннвейг улыбалась прохожим. Все восхищались ребенком, поздравляли ее и просили бога благословить мать и дитя. Иногда, когда солнце грело особенно щедро, Раннвейг гуляла с сыном по поселку и показывала его бедным рыбачкам, чувствуя себя такой же счастливой, как они. Женщины тоже показывали ей своих детей, рассматривали сына фрекен Раннвейг, хвалили его, и все были рады за дочь пробста. Как чудесно было в Вике!

Но фру Туридур не стремилась так часто видеться с сестрой, как накануне свадьбы, будто ей трудно было простить сестре, что магистр Богелун так внезапно умер в неподходящий момент. Стало известно, что как-то летом фру Туридур, навестив мать, наказала ей присматривать, чтобы сестра не разгуливала со своим приплодом по поселку, на глазах у всех. Во всяком случае, не среди бела дня. К счастью, жаркое лето сменилось пасмурными, дождливыми днями, и прогулки фрекен Раннвейг прекратились сами собой.

К концу августа свекор Туридур затеял большое торжество в Дальвике по случаю замужества дочери. Конечно, господа из Вика получили приглашение. Обряд венчания должен был совершить пробст. К сожалению, управляющий и его жена не могли присутствовать на празднике: управляющий уезжал по делам за границу, и фру Туридур была занята сборами в путь. Не могла поехать и фрекен Раннвейг. Как ей расстаться с ребенком хотя бы на три дня! Она его так любит! После долгих уговоров ее убедили, что ей будет полезно побыть без ребенка несколько дней, и фрекен Раннвейг вместе со своими родителями отправилась на свадьбу.

Но свадьба в Дальвике состоялась именно в тот день, когда прибыл пароход, который должен был увезти за границу управляющего и его жену. Скажем, не тратя лишних слов, что, когда пробст с женой и дочерью вернулись с торжества, управляющий и жена уже сутки как отбыли, захватив с собой сына фрекен Раннвейг по настойчивой просьбе его бабушки, живущей в Копенгагене. Когда Раннвейг вошла в свою комнату, там уже не было люльки, исчезла бутылочка с рожком, все вещи ребенка были вынуты из комода, комната вымыта, проветрена, будто дитя уже не существует. Даже запах молока, которым пахло его тельце, был изгнан из этой комнаты. Ничего, ничего не осталось, кроме воспоминаний о его улыбке, в душе Раннвейг.

Как ни странно, но в поселке исчезновение ребенка ни для кого не явилось неожиданностью, кроме фрекен Раннвейг. Всем было известно, что жена пробста, жена управляющего и, конечно, Раннвейг получают множество писем от старушки, матери магистра Богелуна. Эта почтенная дама тяжело переживала потерю единственного сына, теперь она мечтала только об одном: на старости лет жить со своим внучонком и воспитать его так, как подобает представителю старого, известного во всей Дании рода. Каждому понятно, что хотя мальчик хорошо развивался в Исландии, но разве здесь, у самого Северного полюса, он может получить то, что даст ему бабушка в Копенгагене?

Говорили, что Раннвейг лишилась сознания, но кто докажет? Мало ли что говорят люди! Одно было верно: здоровье ее в эту зиму было плохое.

Несколько недель она пролежала в постели, вероятно, в тяжелом состоянии, потому что доктор по два раза в день ходил в дом пробста. Ему, верно, хорошо заплатили. Он ни словом не обмолвился посторонним о болезни фрекен. В начале зимы ее наконец решили отправить в Рейкьявик в сопровождении матери. Мать и дочь уехали на пароходе незадолго до возвращения в Вик управляющего и его жены. На пароход Раннвейг доставили тайком от жителей поселка, и, хотя она отправлялась только на исследование, врач должен был сопровождать ее до Рейкьявика. Врач вернулся только в начале января. Он привез известие, что фрекен Раннвейг стало лучше, исследования не показали ничего опасного, перемена обстановки оказала благоприятное действие. Он был уверен, что за зиму Раннвейг поправится и к весне мать и дочь вернутся домой.

И действительно, с наступлением весны мать и дочь вернулись. Старая фру — широкоплечая, дородная, полная достоинства, с короной блестящих волос, как бы сплетенной из золотых и серебряных нитей. А дочь — со впалыми щеками, серым цветом лица, запавшими глазами. Казалось, она ничего не видела вокруг, никому не улыбалась. Ей было тридцать два года. В поселке ее оставили лишь на одну ночь, отправив на следующее утро в деревню. Она провела лето в семье пастора в Стадуре. Это были известные по всей округе благородные люди. Раннвейг вместе с дочерьми пастора все лето работала в поле. Некоторые говорили, что она следовала совету врача. Впрочем, это, наверно, так и было. Осенью она вернулась в Вик посвежевшая, загорелая, с огрубевшими руками. Хотя платье все еще плохо сидело на ней, но она вновь обрела хорошее настроение.

А зимой Раннвейг еще усерднее принялась за рукоделие. Она начала ткать сложнейшие узорные ткани. На исландском станке работа подвигалась медленно. Тогда она выписала шведский станок и, вспоминая то, чему выучилась в Копенгагене, начала успешно работать над художественной тканью. Она была так ловка, способна, что на следующий год уже получила премию за свою работу на выставке рукоделий в Рейкьявике. А несколько девушек из ближайших поселков, интересующихся рукоделием, просили Раннвейг обучить их мастерству. В конце концов ей пришлось заказать второй шведский станок и организовать школу художественного рукоделия. Большая передняя в комнате пробста превратилась в комнату для занятий.

Раннвейг часто поговаривала о том, что ей хотелось бы переехать в Рейкьявик, создать там настоящую школу рукоделия для молодых девушек и, может быть, даже для молодых людей. Иногда она говорила об этом, как о чем-то решенном, но все же ее мечта не сбылась. Родители со слезами на глазах просили не покидать их. Они не могли расстаться с ней, с единственной радостью на старости лет. Добрая Раннвейг так любила их, она не могла их оставить. И Раннвейг осталась. А родители так сильно любили эту свою единственную радость, что стоило Раннвейг отлучиться в гости хотя бы на одну ночь, как они тотчас же посылали экономку из господского дома проследить, чтобы дочь их, чего доброго, не споткнулась о камень. В доме все делалось для Раннвейг. Трудно было найти человека, к которому близкие относились бы с большей любовью, чем к Раннвейг.

А годы шли один за другим. И мало-помалу забывалось все, что произошло с Раннвейг в Дании: скоропостижная смерть жениха, рождение мальчика. Спустя пять лет все было забыто, все исчезло из памяти, как исчезают развалины, покрывшиеся зеленой травой. Еще два года, и фрекен Раннвейг опять будет ходить в девицах. Она и выглядеть уж стала иначе. Ее серо-синие глаза вновь излучали жизненную силу. Правда, у глаз стали собираться морщинки. Не от усердной ли работы у станка? Особенно они бросались в глаза в холодную погоду. Конечно, поблекли девичьи краски и губы иногда казались синими, и под глазами образовались едва заметные мешочки. Раннвейг раздалась в бедрах, конечно, оттого, что подолгу сидела у станка. Грудь не была высокой, как прежде. И все же Раннвейг казалась привлекательной. Ее кроткая натура обогатилась опытом. Только слух у нее стал хуже. Это — последствие перенесенной болезни.

По своему характеру Раннвейг не только не могла ссориться с окружающими, но должна была излучать свою любовь на всех. Говорили, что отношения между сестрами одно время были натянутыми. Но затем они помирились, и их часто видели рядом в церкви во время службы. Они помогали друг другу, любили друг друга, но для Раннвейг было недостаточно опекать только сестру. Ей хотелось опекать весь мир, особенно она хотела чем-либо помочь тем, кому плохо жилось.

Однажды она пришла к старшей сестре, рассказала ей, в какой бедности живут многие в поселке, и стала просить, чтобы господский дом больше помогал беднякам, особенно многодетным бедным семьям, хотя бы перед праздником. Ей казалось, что народ заслужил того, чтобы хотя праздники справлять по-человечески. Туридур, конечно, вспылила. Она ответила, что ее собственный дом полон детей и ей нет дела до чужих.

Но прошло полгода, и не кто иной, как Туридур собственной персоной явилась к сестре. Она призналась, что предложение сестры заставило ее призадуматься и теперь она решила создать вместе с другими знатными дамами женский клуб. К рождеству и другим праздникам клуб будет делать подарки бедным детям. Она уже успела переговорить с самыми влиятельными людьми в окрестностях и в городе, и можно с уверенностью сказать, что судьба клуба решена. К тому же она хочет добиться, чтобы сестру назначили председательницей клуба. Все свершилось так, как задумала фру Туридур. Клуб был создан, Раннвейг выбрали председательницей, все были довольны. Все считали, что такое почетное назначение полностью восстанавливает репутацию фрекен Раннвейг. Через некоторое время она опять будет девицей на выданье, и честь господского дома будет столь же незапятнанной, как прежде.

Само собой разумеется, что основная тяжесть ежедневной работы по клубу пала на плечи Раннвейг. Когда важные дамы приносили обноски своих детей, грязное, порванное тряпье — их дар бедным детям к рождеству, — Раннвейг, не решаясь сказать, что это непристойно, молча сжигала весь хлам, а сама сидела по ночам и шила подарки бедным детям от имени той или иной дамы. Вся ее деятельность свелась как бы к тому, чтобы заставить других поверить, что они лучше, чем есть на самом деле. А всю благотворительность она тайно осуществляла сама. Кто-нибудь нуждался — она приходила на помощь, и все, кто попадал в беду, даже если дело касалось самых интимных переживаний, шли на квартиру к пробсту и спрашивали совета Раннвейг.

Достаточно привести в пример хотя бы столяра Андреса и его семью, чтобы убедиться в отзывчивости фрекен Раннвейг. Столяру Андресу жизнь далеко не всегда улыбалась. Родом он был из другого округа, ему было тридцать пять лет, а женился он двадцати пяти и имел девять человек детей. Почти каждый год жена рожала по ребенку. Он был таким неудачником, что прижил еще двух детей на стороне. Где же ему прокормить всю эту ораву? Он, правда, был дельный, ловкий малый, мастер на все руки; он обладал к тому же даром слова и вообще был поэтической натурой. Этот живой, жизнерадостный человек неплохо пел. Летом он был занят по горло, но платили ему плохо, так плохо, что едва хватало на большее, чем угостить водкой своих приятелей. О постройке дома он не мог и мечтать. Андрес ютился со своей семьей в жалкой лачуге на мысу. Дети его зимой и летом слонялись по берегу, питаясь моллюсками, как французы. Жена Андреса всегда была на сносях. Конечно, для такой оравы не напасешься одежды. Новорожденного обычно заворачивали в одеяло; взятое на этот случай взаймы у соседки. Фрекен Раннвейг часто помогала этим людям, дарила детям одежду, носила жене еду после родов. И однажды, когда жена Андреса заболела, фрекен Раннвейг, не раздумывая, вымыла весь их дом. Андрес в то время пел в доме врача. Нет сомнения, что плотник был несколько легкомысленным человеком, как, впрочем, все мужчины с хорошим голосом. Бывало, люди нередко видели, как он тайком уединялся с какой-нибудь девицей в загоне для ягнят на участке пробста, но кому какое дело? Долго Андрес раздумывал или нет, но он пришел к выводу, что вечно так не может продолжаться. Единственный для него выход — уехать в Америку. Но как возьмешь в такой дальний путь жену и девять человек детей? За советом он обратился к фрекен Раннвейг. Не сможет ли она, спрашивал Андрес, раздобыть ему на билеты ссуду у отца или у шурина? Он слыхал, что можно за пустяковую плату добраться до Америки на пароходе для эмигрантов. Прикинув, сколько получают в Америке плотники, он подсчитал, что сможет вернуть стоимость одиннадцати билетов через два года.

Раннвейг выслушала эту просьбу серьезно и внимательно, как и следовало от нее ожидать. И немедля обратилась к отцу и шурину с просьбой о ссуде. Но оба отрицательно отнеслись к этой затее. Обоим казалось, что лучше иметь на случай необходимости плотника под рукой. К тому же не было никакой опасности, что он ляжет бременем на приход в Вике. Родом-то он был из другого прихода. Они сошлись на том, что просьба Раннвейг предоставить такую чудовищную сумму для того, чтобы отправить человека в другую страну, переходит все границы разумного и возможного. Как и следовало ожидать, они заявили, что во всем нужна мера, и тем более в благотворительности.

Naturam expellas furca…{1}

Время шло. Раннвейг миновал уже тридцать седьмой год. Как мы знаем, она приобрела большую известность своим рукоделием и пользовалась всеобщим уважением. После беды, которая стряслась с ней, прошло семь лет, и все ее знакомые говорили, что она глубоко спрятала и вечно будет хранить в своей груди любовь, давшую ей радость материнства и превратившую во мрак самый светлый день ее жизни. Говорили, что она после магистра Богелуна никого больше не полюбит, что это в память о нем она так добра ко всем, к людям и животным. Для людей она как бы стала символом страдания, которое несет с собой любовь; потерянное счастье превращается в мечту, которой суждено осуществиться лишь в потусторонней жизни. Все относились к ней с уважением, и в глазах многих молодых людей она была воплощением неприступности.

Нет ничего удивительного в том, что, когда до жителей поселка дошли новые слухи, которые опрокидывали их представления о фрекен Раннвейг, укоренявшиеся из года в год, они пришли в ужас. Неужто люди сразу поверили слухам и их вера в фрекен Раннвейг поколебалась? Нет, конечно, но слухи продолжали распространяться, ползти — сначала исподтишка, а затем все более настойчиво. «Она носит кого-то под сердцем. Слышали вы что-нибудь подобное? И вольно же людям болтать такой вздор? Правда, фрекен Раннвейг за последнее время пополнела в талии, но всем известно, что это результат сидячей работы. Если подолгу неподвижно сидеть за работой, то неизбежно раздашься в бедрах». Все в поселке могли засвидетельствовать, что за все эти годы имя Раннвейг не упоминалось в связи с именем какого-либо мужчины. Не было и намека на поклонника. Если, конечно, не считать тех воображаемых женихов, которые, быть может, виделись ей при гадании на кофейной гуще. Но кто поверит, что она могла пополнеть от такой забавы? Уж не от святого ли духа? Ну и люди! Да полно выдумывать! В поселке днем и ночью обсуждалось это непонятное явление. Дни и ночи превращались в месяцы, и развитие событий положило конец всяким сомнениям. Дочь пробста, фрекен Раннвейг, была беременна.

Таковы капризы природы. Каждому известно, что стоило фрекен Раннвейг поманить пальцем любого жениха, и он был бы к ее услугам. Но она была так далека от этого, она всецело ушла в свое рукоделие. И даже если предположить, что Раннвейг была из тех девиц, которые жаждут легкомысленных забав, у нее не было никаких к тому возможностей. Стоило появиться малейшему поводу к подозрению, как мать и старшая сестра тотчас подсылали к ней компаньонку, сторожившую каждый ее шаг. И все же природа сыграла шутку над тщательно охраняемым целомудрием фрекен Раннвейг и над ее компаньонкой.

Когда начинают доискиваться до причин таких явлений, оказывается, что народная молва на чем-нибудь да основана. Подтверждается старинная поговорка: «Нет дыма без огня». Теперь вспомнили, что однажды осенью видели какого-то мужчину, пробиравшегося от овечьего загона к берегу. С ним была женщина. Они промелькнули в ночи, как тени. Их видели несколько раз. Некоторые уверяли, что это был столяр Андрес. Но никому не удалось узнать женщину. Она была закутана в шаль. Об этом случае вскоре забыли. Но теперь в поселке ходили нелепые слухи. Мало того, что фрекен была беременна, оказалось к тому же, что виновником был не кто иной, как столяр Андрес.

Ни из дома пробста, ни из господского дома долго не поступало официальных сообщений по этому поводу. Обитатели их держались особняком, говорили, что жена пробста тяжело болела всю зиму и ей даже запретили нюхать табак. В начале февраля школа рукоделия закрылась по той причине, что фрекен Раннвейг приходилось ухаживать за больной матерью. Жопа управляющего тоже прихварывала, она безвыходно сидела в комнате и виделась только с экономкой. Одни говорили, будто она страдает от каких-то внутренних недугов. Другие утверждали, что ее болезнь не что иное, как приступы истерии. Она плачет и сокрушается над своей судьбой.

Плохое здоровье, душевное расстройство скрываются за четырьмя стенами. Это часто бывает в тех домах, где стены особенно крепки и добротны. А внешне все обстояло благополучно. Рыбацкий сезон начался вовремя, треску безжалостно вытаскивали на борт, все шло в Вике своим чередом.

Тут нам придется рассказать о молодом моряке Гисли Гислассоне с островов. Этот парень, человек без роду и племени, по внешности был довольно приятен, любил петь, умел играть на фисгармонии, был более отесанным и причастным к культуре, чем другие моряки. Он пользовался успехом у женщин. Многие считали, что он ошибся в выборе жизненного пути. Этот молодой человек и раньше нанимался рыбачить к пробсту. И вот сейчас, в самый разгар лова, его вызвали к пробсту, и последний поведал ему, что управляющий просил найти приказчика для фактории. Пробст сказал, что музыкальное дарование молодого человека и прочие таланты дают ему право рекомендовать Гисли Гислассона на это место, то есть на более высокую ступень общественной лестницы.

Не удивительно, что молодой человек воспринял это известие с неописуемой радостью. Но он пришел в еще больший восторг, когда пробст предложил Гисли поселиться в его доме и даже обещал оборудовать для него комнату внизу. До сих пор Гисли приходилось ютиться в крошечной каморке у родственников, а в дни лова делить кровать еще с двумя рыбаками.

Лов этого сезона был вполне обычный. Он не принес фактории новых забот, и никто не мог понять, к чему понадобился управляющему еще один служащий в магазине. До сих пор приказчик Ханс вполне справлялся с обслуживанием покупателей, а в те бойкие дни весной и осенью, когда съезжались крестьяне, ему помогал бухгалтер. Нет ничего странного в том, что Ханс с некоторым удивлением смотрел на нового пришельца, который, как ему казалось, посягал на его исключительное право царить за прилавком. Еще большее удивление вызвали слухи, будто Гисли поселится в мастерской, где прежде работала дочь пробста, — в комнате, выходившей в коридор. Надо сказать, что дочь пробста не могла попасть в свою спальню, не пройдя через эту комнату.

Не много понадобилось времени, чтобы еще одна весть облетела поселок: Гисли Гислассон— будущий зять пробста и отец ребенка, которого ждет Раннвейг. Всем сразу стала ясна причина неожиданной головокружительной карьеры Гисли Гислассона. И вмиг все сплетни о столяре Андресе и Раннвейг были объявлены чистейшей выдумкой. А того, кто выслушивал подобную ложь, не опровергая или даже распространяя ее, клеймили как подлейшего сплетника. А когда сам Андрес как-то в пьяном виде двусмысленно высказался по этому поводу, один моряк подбил ему глаз. Моряк служил на одной из лодок пробста и защищал честь дочери хозяина.

На сей раз господа в Вике взялись за дело с еще большей энергией, чем обычно. Обручальные кольца были заказаны у ювелира в Дальвике, о помолвке было объявлено в марте месяце за чашкой шоколада в присутствии бухгалтера и его жены. Здоровье старой фру настолько поправилось, что она уже спускалась в гостиную и даже понемногу нюхала табак. А вот жена управляющего при помолвке не присутствовала. На следующее воскресенье обрученные под руку прогуливались по поселку. Мужчины, попадавшиеся на пути, раскланивались с ними, а женщины выходили из своих хижин, чтобы поцеловать дочь пробста. Понемногу здоровье двух дам настолько улучшилось, что они не только стали появляться в комнате и в кухне, но их часто встречали на пути между господским домом и домом пробста. Возникли заботы и задачи, по поводу которых надо было посоветоваться.

Венчание было назначено на Иванов день. Сейчас торопились с постройкой дома для молодых. Разумеется, им полагалось иметь свой собственный дом неподалеку от господского, по ту сторону выгона, у той самой калитки, которая выходила на дорогу. Расстояние между ними было так незначительно, что обитатели двух домов могли переговариваться друг с другом. Можно подумать, что это строительство было на руку столяру Андресу, который со всем семейством с начала рождества жил на иждивении прихода. Что могла дать ему незначительная работа по починке лодок к сезону? В один прекрасный день прибыл пароход со строительными материалами. Пароход привез двух опытных мастеров с севера — они-то и должны были строить дом. А как же Андрес?

— О, обо мне не беспокойтесь! — многозначительно прищуривая глаз и по обыкновению весело смеясь, отвечал Андрес. — Дела мои не так уж плохи.

И действительно, как-то в мае все его дети получили новенькие, с иголочки костюмчики, жена — пальто, и Андрес со всем своим многочисленным семейством сел на пароход и покинул здешние места. Это напоминало великое переселение народов. Перед отъездом он поджег свою жалкую лачугу. Всем известно, что он поселился в Виннипеге и через двадцать лет стал богачом. Его иначе и не величали, как строитель Андрес.

И вот началось строительство. В эти солнечные весенние дни стук молотков слышен был на далекое расстояние. Он доносился через море до самых островов. Каждый вечер жених и невеста подходили к дому посмотреть, что сделано за день. И не успели они оглянуться, как дом уже был под крышей и над ним развевался флаг.

Мир чудесен.

Не зря мы упомянули о том, что стук молотков доносился через море до островов. Хотите знать, почему? Так слушайте, что произошло незадолго до Иванова дня. Пробст сидел в кабинете и обдумывал речь, которую он произнесет на свадьбе. Не легкое дело — составить такую речь после всего, что было. И надо же случиться, чтобы именно в это время его вздумали побеспокоить! Ему доложили, что кто-то пришел и непременно хочет говорить с ним.

— Кто б это мог быть? — спросил пробст.

— Молодая девушка с островов. Она говорит, что должна обязательно повидать вас.

— Скажи ей, что мне сегодня некогда. Я занят срочными служебными делами. Пусть придет в другой раз…

Но девушка не уходила. Служанка вновь вошла в кабинет пробста и доложила ему, что посетительница уселась в кухне и не хочет уходить. Ей, видно, нездоровится.

— Нездоровится? Тут уж я ничем не могу помочь. У меня есть свои неотложные дела. Угостите-ка ее чашкой кофе, да пусть обратится к доктору.

Но девушка не уходила.

— Ну ладно, ладно, пусть уж войдет! — сказал пробст.

Девушку впустили.

— Что тяготит твою душу, дитя мое? — спросил пробст и взглянул на девушку.

Он тотчас узнал ее: ведь он знал наперечет всех своих прихожан. Он конфирмировал ее. Сейчас ей должно быть уже двадцать. У ее отца, по прозвищу «Плодовитый», было шестнадцать человек детей. Эта семья жила в нужде и бедности. Отца два раза обвиняли в воровстве, а дети росли, как дворняги. Каждый пробивался в жизни как мог. И вот эта девушка врывается к пробсту в то время, когда он занимается сложнейшими делами. Беспокоит его по пустякам. Правда, она уже на сносях, видно, бедняжка унаследовала плодовитость своего рода. Девушка сидела неподвижно и упрямо молчала. Пробст начал терять терпение.

— Что это значит, дитя мое? Чего ты хочешь? Кто прислал тебя? Как случилось, что ты так располнела? Уж не одурачил ли тебя кто, дочь моя?

— Я знаю только одно — мне придется скоро рожать. Господин пробст, наверное, это заметил, это видно без очков. Роды будут после Иванова дня.

— Скажи мне, пожалуйста, при чем тут я, дитя мое? Надеюсь, что не беспорочное зачатие?

— Беспорочное? Нет, черт возьми, конечно, нет!

— Кто же отец?

— Кто же иной, как не Гисли! — выпалила девушка.

— Какой Гисли?

— Этот проклятый органист, Гисли Гислассон, — сказала девушка. — Хотя он меня теперь и знать не хочет, раз он собирается породниться с господами. А меня вот прогнали с места. Где же мне рожать? Не под открытым ведь небом, как овце? Может быть, прикажете мне травой питаться? У меня нет другого выхода, и я пришла к вам. И хотя дочь пробста тоже беременна, я могу поклясться всеми святыми, что Гисли тут ни при чем. Я хочу спросить вас — вы меня обучали катехизису, — по-христиански ли это: отбить у меня этого проклятого негодяя? У меня нет собственного угла, мне не к кому податься, а у дочери пробста есть квартира, есть господский дом и к тому же родные.

Красноречие непрошенной гостьи не осталось втуне. Спешно созвали совет, и всеми участниками было принято решение: без предупреждения изгнать Гисли Гислассона из магазина и из дома пробста. Молодой человек был так ошарашен, что без всякого сопротивления согласился обвенчаться с дочерью «Плодовитого» и отправиться с женой на острова с мешком ржаной муки, ящиком сахара и фисгармонией (одной из тех, которыми торговал управляющий) в возмещение понесенных убытков. Господа в Вике в случае необходимости действовали решительно. Только спустя два года молодой человек сообразил, что произошло в тот вечер, и тогда, покинув жену, уехал в Рейкьявик совершенствоваться в игре на фисгармонии.

Полная идиллия

Вы вправе спросить, что же случилось с дочерью пробста. Разве новый дом, построенный по другую сторону владений управляющего, пустует? Неужели, несмотря на все, она родила второго внебрачного ребенка?

Ни то, ни другое. Дом не пустует, ребенок фрекен Раннвейг отнюдь не явился на свет незаконнорожденным. Ничего непристойного не могло произойти в этой семье. Почему же? Да потому, что господа в Вике — благородные люди, самые благородные люди в этой части страны.

Хотя фрекен не вышла замуж за предполагаемого жениха, все же в назначенное время она вышла замуж. Долго ли девушке и мужчине найти друг друга? Правда, партия была не из завидных. Но если покопаться в прошлом, то жених происходил из хорошего рода, один из его предков был пастор, да и сам он получил образование, хотя и отличался большой скромностью. У него была во всех отношениях незапятнанная репутация, а в наше время это чего-нибудь да стоит. Итак, избранником явился приказчик Ханс.

Союз был скреплен в Иванов день в кабинете пробста. Кроме молодых и жены пробста на бракосочетании никто не присутствовал. Жених, одетый в праздничный костюм, выбритый, приглаженный, внимательно прислушивался к словам пробста, исполнявшего ритуал. Он слушал с таким видом, будто улавливал за словами текста скрытые намеки. Рядом стояла невеста, цветущая женщина, воплощение плодородия, напоминающая дерево, которое гнется под тяжестью плодов.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒