Милая фрекен и господский дом 1 страница

Милая фрекен и господский дом

Бабье лето

Конец лета — прекраснейшая пора года, поэтому самые хорошие рассказы начинаются с изображения лета, когда щебечут птицы и солнце излучает свое тепло на землю и море. Именно в эту пору мы и знакомимся с милой фрекен Раннвейг, младшей дочерью пробста, которая наконец-то решилась поехать за границу. Именно в такой теплый день бабьего лета, когда отражения шхер в море походили на большие причудливые города, она пошла в поселок попрощаться с его обитателями. Старшую дочь, Туридур, тоже отправляли в свое время за границу. Но она проявила куда больше нетерпения, чем ее младшая сестра. Она так жаждала увидеть новую страну, что, едва окончив женскую школу (ей тогда было двадцать шесть лет), немедля уехала за границу и пробыла там два года. Фрекен же Раннвейг, окончив школу, не торопилась уезжать: у нее не было никакого желания покидать дом. Она любила свой поселок, его жителей, к тому же она слыла искусной рукодельницей, и ей было грустно расставаться со своими вышивками. Она утешала себя только тем, что за границей будет совершенствоваться в вышивании и обучится ткацкому мастерству. Четыре года ее поездка все откладывалась, и сейчас фрекен Раннвейг было уже тридцать лет.

Но родители — пробст и его жена — все время настаивали на поездке: ведь так было заведено в те времена. Раннвейг полагалось, как и старшей сестре, прожить за границей два года в семье Кристенсенов. Покойный Кристенсен и пробст знали друг друга со студенческих лет и в течение всей жизни поддерживали дружбу.

Надо признаться, что, прежде чем отправить старшую дочь, пробст и его жена не раз призадумывались: уж очень взбалмошной и своенравной девицей была эта Туридур. Частенько пробст говорил жене, что девушке с таким нравом нетрудно поскользнуться на тернистом жизненном пути. Жена пробста, напротив, утверждала, что характер Туридур будет служить ей верной защитой. И, как мы увидим позже, она оказалась права. Пробст указывал, что и в красоте Туридур таится опасность. Мать же была уверена, что у молодой, хорошо воспитанной девушки чувство собственного достоинства находится в соответствии с ее красотой. И в этом она оказалась тоже права. Спустя два года старшая дочь вернулась домой. Она стала еще своевольней и красивей, чем прежде. Составить пару такой женщине мог только человек с положением. И как же обернулось дело? Да так, как было задумано.

Пробст Ион, помимо своего прихода, имел рыболовный промысел в Вике. Он с одинаковым пылом наставлял своих прихожан в правилах христианской веры и заставлял рубить головы треске. И он так преуспевал в этом деле, что даже сам епископ считал его единственным человеком во всей округе, опровергавшим слова господа бога, что нельзя-де служить одновременно двум господам. Пробст Ион обратился к своему сверстнику, управляющему факторией Трифоли в Дальвике, с предложением учредить филиал датской торговой фирмы в Вике и прислать сюда своего сына, способного молодого человека, на пост управляющего новой факторией.

Прибыв в Вик, молодой человек на первых порах жил в семье пробста. Прошло немного времени, и он был помолвлен с Туридур и приступил к постройке дома для своей семьи. Дом этот отличался от всех остальных домов в Вике. Его в разговоре иначе не называли, как «господский дом». К весне молодые люди поженились и поселились в этом доме. Со временем у них появилось четверо детей. Дела фактории процветали благодаря успешному рыболовству, а рыболовство развивалось еще успешнее благодаря удачным сделкам. Они стали весьма зажиточными людьми, и все их величали «господами». Итак, опасения пробста за судьбу старшей дочери не имели под собой почвы. Далеко не всем молодым девушкам удается так уверенно войти в мирную гавань супружества.

А вот за фрекен Раннвейг, за ее будущность старики не волновались. Ее поездка за границу, в Данию, не внушала им никаких опасений. Трудно представить себе молодую девушку с более спокойным характером, чем у фрекен Раннвейг. Правда, не обладая буйным нравом старшей сестры, она была лишена ее соблазнительной красоты, о которой в свое время шла молва среди местных мужчин как знатного, так и незнатного рода. Впрочем, фрекен Раннвейг не была обижена природой ни физически, ни духовно. Нисколько. Туридур в молодости была среднего роста и худощавой, а фрекен Раннвейг была высокая, крепкая девушка, но не толстая; ее формы были женственны и округлы, и, несмотря на то, что ее движения были несколько медлительны, она не производила впечатления неуклюжей, скорее она выглядела степенной. Она была светловолосой, у старшей же сестры были каштановые волосы, а цвет лица у Раннвейг был куда лучше. Но особенно красили Раннвейг сияющие синие глаза, которые можно было сравнить только с солнечными бликами летнего неба над бухтой и шхерами.

Возможно, она не была особенно одаренной, но все же ее способности были выше среднего. В школе она училась хорошо, а в рукоделии была так искусна, что никто не мог с ней сравниться. Она знала все виды вышивок, известные в Исландии в то время: крестом, гладью, французскую, английскую, венецианскую, гобеленовую, сложнейшие филейные работы; она умела вязать шали крючком и покрывала на спицах, делать различные узоры из цветов и листьев. Вышивала серебром и золотом.

Но особенно хороши были ее душевные качества. Она не выносила вокруг себя ничего злого и мрачного, была одинаково добра ко всем людям, кто бы они ни были. Любила людей, животных. Стоило какой-нибудь бедной женщине похвалить новую вышивку Раннвейг, как она немедленно получала ее в дар. Поэтому у всех бедных женщин в округе были подушки, вышитые руками фрекен Раннвейг. Куда бы она ни приходила — а Раннвейг появлялась всюду, где нужно было сочувствие, — она приносила с собой ласку и тепло летнего солнца. Ее и называли лучом солнца в доме пробста. Когда она гуляла по поселку, за ней следом бежали собаки. Так в ореоле красоты и благородства проходила ее молодость, и вот сейчас ей минуло тридцать лет и она готова в путь-дорогу.

Многих удивляло, как это для такой девушки не нашлось достойного жениха. Поговаривали, что на совете в господском доме решили посылать ее время от времени в Рейкьявик, чтобы она могла там завести знакомства, но сама фрекен Раннвейг всегда возражала против этого. Она была так привязана к своему поселку, к каждому человеку здесь, она как бы срослась со своим окружением, в особенности со шхерами, отражения которых качались на сверкающей поверхности моря, словно какие-то неведомые города. Тогда благодаря энергичному вмешательству матери и сестры господа завели обычай приглашать к себе в дом на каникулы многообещающих молодых студентов, одного или двух каждое лето. Молодых людей кормили и поили, для них устраивали прогулки верхом, катание на лодках, а в ту пору, когда лето было на исходе и ночи становились темными, — вечеринки с музыкой и танцами.

Так прошло одно лето, прошло другое, а толку не было. Фрекен Раннвейг приветливо и ласково относилась к «молодым людям с будущим». Но не более приветливо, чем к самым бедным людям поселка, собакам и кошкам. Эти преуспевающие молодые люди никогда не замечали в ней того игривого лукавства, которое поощряет к ухаживанию. Она была очень далека от кокетства. Ее улыбка, рукопожатие не выражали ничего, кроме самоотверженной доброты. Как-то ночью в лодке она прислонилась к студенту-медику Иону Гудмундссону и заснула, овеваемая соленым ветерком, но ее сердце билось так же ровно, как всегда, а молодой врач на следующий год в эту же пору женился в Рейкьявике. То же самое произошло со студентом теологических наук Эйнаром Стефаунссоном.

Этот способный студент прогостил у них целое лето. На семейном совете было установлено, что он влюбился в младшую дочку; по утрам и вечерам они совершали долгие прогулки вдоль берега. К сожалению, любовь молодого теолога была так платонична, что, когда они отдыхали на одном камне, он боялся сесть слишком близко, чтобы не коснуться девушки. А когда он стал присылать ей зимой из Рейкьявика высокопарные письма, пестревшие цитатами из опусов епископа об апостоле Павле, семья окончательно убедилась, что ничего из этого дела не выйдет. Решили не приглашать больше молодых многообещающих людей, и теперь всю энергию употребили на то, чтобы как можно тщательней подготовить отъезд Раннвейг в Данию.

Как в доме пробста, так и в доме Туридур хлопотали и суетились… До самого последнего дня работали иголки, ножницы, швейные машины, утюги. Фасоны, выкройки брались только из заграничных модных журналов, присланных из Рейкьявика. Было решено, что Раннвейг, прежде чем сесть на пароход, сменит свой национальный костюм на модное платье, как это в свое время сделала ее старшая сестра. (Последняя, даже вернувшись домой, до самых родов одевалась по датской моде. И только после первых родов было покончено с романтикой.)

Как и в прошлый раз, в дом пригласили настоящую портниху из Дальвика. Не могла же фрекен Раннвейг сама шить себе платья с буфами, рюшами, бахромой. Тем более, что она была занята вязанием кружев для белья и вышиванием. Шерстяную пряжу для белья доставали у известной пряхи из другого округа. Старая фру не могла себе представить, чтобы ее дочери, дома ли, за границей ли, носили белье не из исландской шерсти. Еще, чего доброго, схватишь скоротечную чахотку! Но Фру Туридур заверила родителей, что появиться в Копенгагене в шерстяных чулках, будь они даже из самой тончайшей пряжи, немыслимо. Тогда решили, что фрекен Раннвейг купит на месте чулки, шляпу, туфли, какие принято носить в Копенгагене.

Нет, пусть никто не думает, что багаж дочери пробста состоял из незначительных вещей: все было солидно, добротно, хотя, быть может, и без отпечатка парижского шика. Никто за границей не осмелится сказать, что пробст из Вика плохо заботится о своей дочери. Наоборот, по всему видно, что родители ее — люди с достатком, что они пользуются большим уважением на своей родине. Кроме дюжины платьев из шелка, бархата, атласа и крепдешина, в багаж фрекен Раннвейг вложили десять белых шерстяных фуфаек из пряжи, сделанной руками знаменитой пряхи, столько же красных рейтуз, десять сорочек из тончайшего полотна с кружевами, такое же количество панталон из дорогой ткани с рюшами у колен, шесть вышитых лифчиков, шесть вязаных узорчатых нижних юбок, восемь юбок различных цветов, одни из тафты, другие с прошивками и вышивками, семь вышитых ночных рубашек, две пуховые перины, двенадцать простынь, столько же наволочек, обшитых кружевами, двадцать полотенец. Затем еще вышитый праздничный исландский костюм и множество скатертей. (Подушечек, чтобы придать округлость ее формам, не понадобилось, ибо фигура ее была безукоризненна.)

К тому же девушка взяла с собой стихи всех национальных поэтов в роскошных переплетах, саги, включая сагу о Стурлунге, много учебников, чтобы не забывать школьной науки, несколько томов романов и драм видных писателей Скандинавии в кожаных переплетах, псалмы, сборники хоралов, проповеди епископа Видалина, которые подарил ей отец при рождении, и толстую библию. Она захватила шесть увеличенных семейных фотографий в больших рамках и свою собственную, снятую, когда ей было двадцать пять лет, да еще портрет национального героя Иона Сигурдссона и народного певца Халлгримюра Льетурссона, картину Бенедикта Грёндаля — цветок табака, на каждом лепестке которого вписаны имена первых поселенцев Исландии, — и, наконец, распятие.

И теперь, готовая к отъезду, фрекен шла по поселку, заходя в каждый дом и прощаясь с жителями. Почти всюду она оставляла как воспоминание о себе маленький подарок. Для нее было настоящей радостью дарить что-нибудь. Одной женщине она преподнесла шаль, другой варежки, третьей — чулки, детям — винные ягоды, старикам — нюхательный табак. Она не забыла и о собаках, прихватив для них рыбьи головы. Все обнимали ее, молили бога охранять ее на долгом пути, помочь на чужбине. Прощаясь, плакали, и слезы эти были искренни и чисты. Девушка была сердечным другом всех нуждающихся. В каждом доме ее угощали кофе, и она нигде не решалась отказаться. В этот день ей пришлось выпить более тридцати чашек кофе и отведать всяких печений, которые выставлялись на стол, порою черствые или недопеченные, с привкусом- плесени или соды.

— Помни же, ты обещала писать ежедневно, — говорила фру Туридур, стоя в палисаднике под полуденным солнцем. — Если ты не будешь писать, нам придется делать различные предположения о причинах молчания. Дорогая, я знаю, что такое заграница и что означает, когда человек не пишет домой.

Раннвейг повторяла свои обещания писать и писать.

— Пожалуйста, передай самый сердечный привет семье Кристенсенов. От моего мужа и меня. Жаль, что нет в живых старика, он так хорошо управлял своим домом. Я, правда, совсем не знаю молодую Кристенсен, но муж ее — весьма приятный человек. Ты нам, конечно, все напишешь о молодой чете, об их доме и расскажешь им, как замечательно мы живем здесь, — это ведь так и есть. Постарайся при случае прислать мне фотографию жены Кристенсена, но так, чтоб никто не знал об этом. Не забудь передать сердечный привет старой Фру.

Хорош был день в конце бабьего лета. Море и луга сверкали на солнце синевой и зеленью; казалось, что осень с ее мглистым небом еще далека. До чего же был красив родной край, когда с ним прощалась эта милая девушка, которая сама в этот день была олицетворением красоты! Когда вечером, возвращаясь домой, она открывала калитку, ее кто-то окликнул. Это был пришедший из фактории старый приказчик Ханс. Она стояла и смотрела, как он приближается к ней, сутулый, худой, с торчавшими из-под кепки седыми волосами. Сюда, в филиал фактории, он попал из главного управления Трифоли, откуда его прислали в числе прочего инвентаря. Когда приближалась осень и рано темнело, он бродил по поселку, заглядывая в окна, за что его и окрестили крысой. Ходили слухи, что у него водятся вши. У фрекен Раннвейг заговорила совесть: как же это она не попрощалась с ним, как со всеми другими! Бедняга, должно быть, очень одинок. А ведь управляющий говорит, что он вполне порядочный человек.

— Ах, милый Ханс, я чуть не забыла попрощаться с тобой! Ужасно, до чего я рассеянна!

Ханс вежливо снял кепку. Что бы о нем ни говорили, но он всегда был услужлив, как настоящий приказчик. Принять его за моряка или крестьянина никак было нельзя. Говорят, что дед его был пастором. В молодости Ханс подорвал свое здоровье пьянством. Правда, сейчас он уже не выпивал и был вполне добропорядочным человеком. Вряд ли он мог бы обидеть даже муху.

Чем ближе подходил он к девушке, тем более ей становилось жаль его. Ботинки у него были рваные, черный костюм из сукна блестел, как зеркало. Цвет лица его свидетельствовал о том, что он питается черным хлебом, галетами, а масла ест мало. Кожа у него была дряблая, изборожденная морщинами.

Но когда он здоровался, можно было заметить, что у него красивые руки, хотя и грязные от прикосновения к товарам, которые он отпускал, к тому же и синие: он не носил зимой варежек. Не беда, пробормотал он, что она забыла попрощаться с ним. Он пытался еще что-то добавить, но ей было трудно понять его, так как он сильно заикался. Мало-помалу выяснилось, что он просит ее купить семян сабадилы, если ей удастся найти их где-либо в аптеке. Он даже написал название на клочке бумаги. Возможно, ей удастся прислать их по почте с первым пароходом. Спешки, правда, особой нет, он, к счастью, не страдает никакой опасной болезнью. Ханс достал кошелек, пытаясь вытащить деньги.

— Нет, дорогой Ханс, не надо, сочтемся, когда я вернусь домой.

Но он ни за что не хотел принимать ни подарка, ни одолжения. Не таков он. Они еще долго уговаривали друг друга, прежде чем она попрощалась, благосклонно улыбнувшись ему.

Так кончился этот чудесный летний день в Вике.

В хорошей стране

Наступили пасмурные и ненастные осенние дни.

Последний пароход привез первую весточку от фрекен Раннвейг из прекрасной страны, расположенной у Эресунна, — страны, которая тогда в сознании людей как бы олицетворяла весь мир. Раннвейг исполнила свое обещание и прислала длинное письмо, в котором обстоятельно рассказывала обо всем, что увидела в этой стране. В пути она сильно страдала от морской болезни, но все были к ней очень внимательны. В первый же день стюард-датчанин сказал, что все на пароходе к ее услугам. Когда ее особенно сильно укачивало, он приносил ей яблоки, апельсины, содовую. Два коммивояжера из Рейкьявика занимали ее и делали все, чтобы она забыла о море и непогоде. Они даже дали ей пригубить красного вина. А когда однажды вечером компания подвыпивших студентов пыталась ворваться к ней, коммивояжеры выставили их, за что она была им очень признательна. Эти любезные господа даже предложили ей по приезде в Копенгаген пойти с ними в театр, но, подумав об их женах, оставшихся в Исландии, она не согласилась.

Прибыв в Копенгаген, она, следуя совету сестры, отправилась к Кристенсенам. Старая фру Кристенсен встретила ее радушно и сердечно, как родная мать. Конечно, ей, Раннвейг, вначале было трудно понимать датскую речь, но понемногу она свыклась. Ей отвели угловую комнату с видом на озера. Здесь стояла чудесная кровать с пружинным матрацем, правда, не таким мягким, как у них дома. В первую ночь кровать показалась жестковатой, но за границей принято спать на пружинных матрацах, и сейчас она стала уже привыкать. К тому же, как утверждают здешние врачи, спать на жестком полезно. Многим пожилым людям, страдающим ревматизмом, советуют спать на пружинных матрацах. И фрекен Раннвейг спрашивала своих родителей, не следует ли им приобрести заграничный пружинный матрац, так как оба они больны ревматизмом.

Она очень подробно описывала свою комнату в доме Кристенсенов и даже нарисовала план ее на листке бумаги. Кроме кровати, в комнате стояли: удобный диван, два кресла, столик, письменный столик, умывальник со всеми принадлежностями и, конечно, платяной шкаф, который ей очень пригодился. Все ее платья дорогой измялись. В первый же день она развесила на стенах свои картины, разложила на диване подушки, застелила стол скатертью и теперь даже подумывает купить полку для книг. Очень хотелось бы ей, писала она, чтобы мать и сестра увидели, как хорошо и уютно она устроилась.

Затем она описала, как провела первый день в городе, и сообщила все, что успела узнать о семье Кристенсенов. Она ведь обещала сестре рассказать об этом. И вот последовало несколько страниц с описанием мебели и квартиры Кристенсенов, а у Раннвейг был меткий глаз. Со вкусом обставленная комната казалась ей художественной выставкой; она с таким благоговением говорила о столовом серебре, как другие говорят о церковном убранстве. А кухонная утварь представлялась ей целым флотом. Раннвейг так красноречиво описывала сервировку стола, что ей мог бы позавидовать любой историк. Она писала на простой линованой бумаге, не оставляя полей, да еще прибавляла несколько строчек сверху и снизу. Почерк был у нее четкий, хоть и чуть-чуть неуклюжий. Исписав двенадцать страниц, она наконец дошла до самого главного, до описания семьи Кристенсенов:

«Молодой фру Кристенсен нет дома. Она гостит с двумя детьми в Шлезвиге. Я видела только ее портрет. Выглядит она очень благородно, но старая фру Кристенсен утверждает, что она мечтательница и склонна к меланхолии. Говорят, у нее неплохой голос и она хорошо играет на пианино. Отец ее — врач, и семья, должно быть, зажиточная, но старая фру Кристенсен не совсем довольна ею, считает ее плохой хозяйкой. На лето она всегда уезжает к своим родителям в деревню и возвращается не раньше конца сентября. По мнению старой фру Кристенсен, она неподходящая жена для Вигго. Двое старших детей уже вернулись из деревни: им скоро в школу; мальчика зовут Адольф, девочку — Алиэтте. Мальчик мне всегда почтительно кланяется, а девочка приходит рассматривать мои платья. Они очень заносчивы с прислугой, но умеют вести себя в присутствии чужих людей. Старая фру Кристенсен очень ласкова. Ей уже больше семидесяти лет.

Вам хочется услышать что-нибудь о хозяине дома, но вот о нем я ничего не могу сказать. Я его совершенно не знаю. Он целый день проводит в конторе. Все же я представляла его себе совсем другим. Когда он в первый вечер пришел домой, я растерялась и не знала, с чего начать разговор. У него усталое лицо, на висках проседь. Мне кажется, он чем-то удручен; о супружеской жизни четы Кристенсен я ничего не знаю. Ему захотелось пойти в знаменитый сад Тиволи, и мы отправились туда — его мать, он и я. Было, конечно, очень весело. Он показал мне все, что там можно увидеть: акробатов, канатных плясунов; они взбирались высоко-высоко и ходили по канату. Но, сказать правду, это меня не занимало. Наверное, это очень большое искусство, но я не понимаю, к чему оно: слишком оно оторвано от жизни. Затем мы слушали очень хороший концерт, где все инструменты играли в один голос. Я плохо разбираюсь в серьезной музыке и не привыкла к ней, но Кристенсену она нравится. Я уверена, что он очень образованный человек.

После концерта мы пошли в ресторан. Там было множество народу. Кристенсен настаивал, чтобы мы выпили по бокалу вина, но мать его сильно устала: она ведь совсем старенькая. Мне было очень жаль ее. Она выпила только чашку кофе, я — стакан портвейна, а Кристенсен заказал себе грогу. Вскоре старой фру Кристенсен захотелось домой. Бедная старушка продрогла в этот вечер и тотчас же отправилась в постель. Мы с Кристенсеном еще долго беседовали в столовой. Он почти все время говорил о тебе, Туридур, и даже признался мне, что когда-то был увлечен тобой. Мне было досадно, что нет его жены. Живут они, вероятно, в достатке. Кристенсен носит кольцо с брильянтом. Летом он ездил на две недели в Германию по делам. Мне почему-то кажется, что он не очень счастлив. Хотя я ничего не знаю о его жене, но с нетерпением жду возможности познакомиться с ней. Он говорит, что жена не понимает его. Мне бы так хотелось подружиться с ней и помочь им понять друг друга».

И дальше:

«Мои занятия начнутся только в октябре, и мне советуют осмотреть за это время дворцы и парки. Я была в музее, но не поняла, что должны означать все эти произведения искусства. Все они очень красивы, но не волнуют меня. Я больше люблю природу. То же самое могу сказать и о парках. Для тех, кто не привык к деревьям, они слишком велики. Я люблю только такие растения, до которых можно дотянуться рукой. Мне было бы приятнее заняться хозяйством, но старая фру Кристенсен и слышать об этом не хочет, поэтому я часто сижу одна в своей комнате и пытаюсь читать хорошие романы, которые дает мне Кристенсен; но, мне кажется, все они далеки от жизни; я сама томлюсь и жду чего-то, что никогда не случится. Иногда по вечерам мы сидим в столовой и разговариваем, а иногда ходим в театр или ресторан. Это нравится Вигго. Он в курсе всех театральных новинок и знает всех актеров по имени.

Конечно, его мать, если только она не больна, всегда с нами. Я написала открыточку на датском языке молодой фру Кристенсен и сообщила ей, с каким нетерпением жду ее приезда и надеюсь, что это будет скоро. Меня удивляет, как это муж разрешает ей так долго отсутствовать. Он меньше всего похож на счастливого человека. Я стараюсь почаще заводить речь о его жене, чтобы несколько утешить его. С нетерпением жду октября, тогда мои мысли будут заняты учением и все остальное забудется.

От безделья на меня иногда нападает тоска. Сама не пойму, что со мной творится. Я вдруг начинаю ощущать непонятное беспокойство. Даже когда я занимаюсь рукоделием, на меня вдруг нападает тревога, и работа валится из рук. А читать и вовсе не хочется, даже когда есть интересная книга. Я, наверное, очень глупа (всегда была такой!). Днем я часто гуляю по городу, рассматриваю витрины магазинов, вглядываюсь в лица прохожих. Сейчас в моде большие шляпы с перьями. Несколько раз была в гостях у девушек-землячек; я здесь познакомилась с ними, как-нибудь расскажу о них подробно. На душе у меня неспокойно, и я ничего не могу поделать с собой. Особенно тоскливо бывает по ночам. Подумать только, мне уже тридцать лет, а чего стоит моя жизнь?

Я хорошо понимаю, что грешно предаваться таким мыслям, нужно быть благодарной богу, но я не виновата. Иногда мне не спится, я лежу и думаю, прислушиваюсь к малейшему шороху в доме. Я вспоминаю Вик, людей, которые там живут, которых я так люблю, но с тех пор, как я приехала сюда, я перестала понимать себя, мне кажется, что я перестала понимать бога. И, конечно, очень дурно с моей стороны плакать по ночам.

Сегодня я разговаривала с начальницей школы. Я уверена, что это добрейший человек; думается мне, что, когда начнутся занятия, все у меня пойдет на лад. Недавно Вигго вернулся домой подвыпив (наверное, нехорошо писать об этом в другую страну). Мне было жаль его. Брак его, видно, не такой, каким он должен быть. Скорее бы приехала его жена! Вы, верно, думаете, что он шумел, скандалил. Нисколько. Он вовсе не был похож на тех отвратительных пьяниц, каких можно встретить у нас в поселке. И все же по всему было заметно, что он выпил. Я думаю, это было неприятно матери. Кристенсен был в таком оживленном настроении, что среди ночи хотел идти на танцы. Он никогда не бывает нетактичным, ведь это очень славный человек, как ты сама говорила. Будучи навеселе, он сам на себя не походил: куда девались его сдержанность, замкнутость! Я сказала ему: «Вигго, вы ведь очень несчастны. Я бы так хотела, чтобы бог помог вашей жене вернуться скорее домой».

Такие длинные письма фрекен Раннвейг отправляла на родину каждый день. За короткое время их набралось столько, что хватило бы на целую книгу, И вдруг письма стали приходить реже. А с последним пароходом, в конце октября, когда жена пробста и ее старшая дочь рассчитывали получить по меньшей мере четырнадцать писем, что же они получили? От фрекен Раннвейг пришло одно-единственное письмо, адресованное матери. Тоненькое письмо, всего на одной стороне листа. Расстояния между строчками были большие, и ни единого слова не приписано ни вверху, ни внизу листа. Она только сообщала, что начались занятия, кратко описала школу и как ведется обучение. Правда, она не забыла подчеркнуть, что преподавательницы — удивительно хорошие люди, но не сказала ни единого слова о семье Кристенсенов, хотя мать и дочь именно этого и ждали с нетерпением, как ждут продолжения занимательной повести в следующем номере журнала. Им было интересно узнать, что расскажет Раннвейг о молодой фру Кристенсен, когда та наконец приедет.

В этом коротком письме только говорилось о том, что неделю назад вернулась домой молодая хозяйка. И ничего больше. Будто бы эта фру Кристенсен была без плоти и духа. Раннвейг даже не сказала, что она чудесный человек. Ни слова не написала ни о детях, ни о старой фру Кристенсен, не говоря уже о самом Вигго. «Я стараюсь забыть все, за исключением моих занятий, и мне некогда писать. С нежным приветом всем», — так заканчивалось письмо Раннвейг. Казалось, повествование оборвалось на самом интересном месте.

— Я не нахожу слов, — сказала старшая дочь, жена управляющего.

— Все это несколько странно, — заметила мать, жена пробста.

— Не обмолвиться ни единым словом о жене Кристенсена! Она же твердо обещала писать! Ну, меня никто не убедит, что тут все чисто.

— А я думаю, что все вполне нормально, — возразила мать.

— Ты меня прости, но у меня на этот счет свое мнение, — заметила дочь.

Старуха с достоинством извлекла из кармана серебряную табакерку.

— Нет, нет, уж я-то хорошо знаю, чего можно ожидать от каждой из вас, девушек!

— Ах, что ты понимаешь в жизни, мама! Разреши мне судить. Разве я не пробыла там два года?

— Конечно! — раздраженно ответила мать. — Ну, честно говоря, за тебя я никогда не могла поручиться, хотя с тобой все и обошлось благополучно.

— Поручиться за меня?

— Ты великолепно знаешь, что я имею в виду. Но вот в Раннвейг я верю, на нее можно во всем положиться. Она унаследовала нрав своей покойной бабки и все хорошие черты характера отцовского рода.

— Почему же она не пишет? Я все время писала. Мать взяла понюшку табаку, прищурила глаз и процедила:

— Дело в том, что ты сумела все устроить…

— Что я сумела, мама?

— Ты ведь не пожелала снять с себя датское платье до тех пор, пока не родила маленькую Гвюдлойг.

— Вот этого я никогда не ожидала от тебя, мама.

— Не стану скрывать, я не чувствовала уверенности в тебе, пока ты ходила в датском платье. Но мне совершенно безразлично, какого фасона платье носит Раннвейг: свободное или в талию. Я знаю, что с ее характером не попадешь в беду.

— Разреши мне только заметить, мама, что в тихом омуте черти водятся.

— Скажи мне лучше, как это вы не могли найти подходящего парня для девушки, раз уж взялись за дело? Сейчас, вдали от дома, она могла бы хоть тосковать о ком-нибудь. А кого вы приглашали сюда в прошлом и позапрошлом году? Сплошное дурачье! Вспомни письма того молокососа, который утверждал, что будет пастором. Разве такие парни в годы моей молодости метили на место пастора? Писать такие письма молодой девушке! Да они скорее были похожи на проповеди! Подумать только, такое ничтожество собирается стать пастором! Возможно ли это, я тебя спрашиваю? Впрочем, Раннвейг даже не стала отвечать на них.

12 3 4 5 Следующая ⇒